Михай Чиксентмихайи
В поисках потока. Психология включенности в повседневность
Просмотр телепередач, отнимающий больше психической энергии, чем прочие виды досуга, – пожалуй, новейшая форма деятельности в истории человечества. Ни одно дело, которому предавались мужчины и женщины в течение миллионов лет эволюции, не было столь пассивным и так легко формирующим привычку в силу легкости, с какой телевизор завоевывает и удерживает зрительское внимание, – разумеется, если вы не считаете звезды, не дремлете и не впадаете в транс, подобно балинезийцам. Апологеты современных СМИ утверждают, что любая интересная информация приходит к нам из телеэфира. Это, безусловно, так, однако, поскольку телевизионщикам гораздо проще производить программы, скорее щекочущие нервы, нежели возвышающие зрителя, вряд ли в них можно почерпнуть что-либо для саморазвития.
Эти три основные функции – производительная, поддерживающая и досуг – поглощают нашу психическую энергию. Они обеспечивают нас информацией, которую наш мозг переваривает день за днем, от рождения до смерти. Таким образом, нашу жизнь определяют переживания, возникающие в процессе работы, в процессе поддержания того, что у нас есть, и во время наших занятий в свободное время. Именно в этой системе координат мы существуем, и от того, какую деятельность выбираем и как к ней относимся, зависит итог наших дней: будет ли он аморфным и невыразительным или настоящим шедевром.
Нашу повседневную жизнь определяет не только род наших занятий, но и люди, которые находятся рядом. Окружающие оказывают влияние на то, что мы делаем и что чувствуем, независимо от того, находятся ли они рядом. Со времен Аристотеля известно, что человек – животное социальное: как физически, так и психологически мы зависимы от общества других людей. Культуры различаются тем, насколько человек зависит от мнения окружающих, а в их отсутствие – от их воображаемого мнения. К примеру, в традиционном индийском обществе человек считался не отдельным индивидуумом, как мы привыкли его воспринимать, а лишь звеном в огромной общественной сети. Личность человека определялась не его мыслями и деяниями, но в гораздо большей степени тем, чьим он был сыном, братом, кузеном или родителем. И в наше время дети из Восточной Азии, в сравнении с европейцами, гораздо более зависимы от родительских взглядов и ожиданий, даже когда остаются в одиночестве. В терминах психоанализа можно сказать, что у них мощное «супер-эго». Однако независимо от особенностей культуры, в которой живет человек, качество его жизни в немалой степени определяют окружающие его люди.
Большинство людей проводит примерно одинаковое время в трех социальных контекстах. Первый включает посторонних, коллег, а если речь идет о молодых – то одноклассников или однокурсников. В этом общественном пространстве окружающие оценивают действия человека, он борется за ресурсы и должен устанавливать отношения сотрудничества с другими. Считается, что именно публичная сфера наиболее значима для развития потенциала человека, именно в ней он сталкивается с самыми высокими рисками, при этом добиваясь наиболее значительного личностного роста.
Второй контекст составляет семья: для детей – это родители, братья и сестры, для взрослых – их родители, супруги и дети. В последнее время само понятие семьи как признанной социальной единицы подвергается жесткой критике, и действительно, сегодня невозможно четко определить это понятие во времени и пространстве. Однако верно и то, что всегда и везде существует группа людей, с которой человека связывают особые узы родства, в которой он чувствует себя спокойнее и за которую ощущает большую ответственность, чем за всех остальных. При всей необычности некоторых форм современной семьи и их несоответствии классическим представлениям, отношения с родственниками обеспечивают человеку по-своему уникальный опыт.
Третий контекст определяется отсутствием других людей: это одиночество. В высокотехнологичных обществах человек проводит наедине с собой примерно треть дня – гораздо больше, чем при традиционном родовом укладе, где одиночество зачастую считалось чрезвычайно опасным. Даже человеку нашего общества остаться одному не слишком приятно, и большинство людей стараются всеми силами этого избегать. И хотя можно научиться получать удовольствие от одиночества, к этой радости почему-то стремятся нечасто. Но хотим мы этого или нет, многие повседневные обязанности диктуют человеку необходимость оставаться одному: дети занимаются уроками, домохозяйки – домом, да и многие виды работ, как минимум частично, приходится выполнять в одиночестве. Так что, даже если это не доставляет нам удовольствия, мы должны приучать себя терпимо относиться к одиночеству, иначе качество жизни неизбежно пострадает.
В этой и следующей главе я рассуждаю о том, как люди используют время, как часто они проводят его в обществе других людей, надолго ли остаются в одиночестве и как они сами воспринимают свои действия. На чем основаны мои рассуждения?
Наилучший способ узнать, как люди распоряжаются своим временем, – опросы, исследования и бюджетирование времени. В рамках этих методов людей обычно просят вести подробный дневник, делая записи в конце дня или на исходе недели. С подобными дневниками легко работать, однако, будучи основанными на воспоминаниях, они не отличаются высокой точностью. Кроме того, существует метод выборки переживаний (Experience Sampling Method – ESM), который я разработал в Чикагском университете в начале 70-х годов прошлого века. В его рамках человек получает с помощью пейджера или программируемых наручных часов сигнал, после чего должен немедленно заполнить две страницы в блокноте, который у него всегда при себе. Сигнал запрограммирован на случайное время в пределах двухчасового промежутка, с раннего утра до одиннадцати вечера или даже позже. По сигналу участник эксперимента записывает, где он находится, чем занят, о чем думает, кто с ним рядом, и оценивает параметры своего морального состояния в баллах: насколько он счастлив, насколько сконцентрирован, насколько мотивирован, какова его самооценка и т. д.
В конце недели участник эксперимента должен заполнить 56 страниц блокнота, предоставляя виртуальную киноленту своей повседневной жизни и переживаний. Таким образом, мы получаем возможность день за днем наблюдать действия испытуемого, отслеживая, как меняется его настроение в зависимости от того, чем он занят и кто находится рядом.
В своей чикагской лаборатории за многие годы мы собрали более 70 тысяч страниц подобных записей, полученных примерно от 2300 респондентов. Исследователи из университетов других стран утроили это число. Для данного исследования большое число респондентов – чрезвычайно важное условие, ведь мы можем детально и достаточно точно оценить содержание и качество повседневной жизни людей. К примеру, это позволяет нам узнать, как часто люди едят и о чем думают в это время. Более того, мы можем понять, чувствуют ли подростки, взрослые и пожилые люди одно и то же в процессе еды и зависят ли их впечатления от того, ест человек один или в компании. Этот метод также помогает сравнить американцев, европейцев, азиатов и представителей любой другой культуры, в которой его можно использовать. В последующем изложении я буду использовать результаты исследований и опросов, а также результаты, полученные с помощью метода выборки переживаний. О том, из какого именно исследования взята та или иная цифра, вы сможете узнать из примечаний в конце книги.
2. Содержание переживания
Итак, мы увидели, что работа, хозяйственные хлопоты и отдых забирают основную часть нашей психической энергии. Но один человек может любить свою работу, а другой – ненавидеть, один с удовольствием предается ничегонеделанию, а другой впадает в тоску, когда ему нечем заняться. Так что хотя то, что мы делаем каждый день, существенно влияет на качество нашей жизни, однако то, как мы воспринимаем это, значит гораздо больше.
Эмоции – в некотором отношении наиболее субъективный элемент сознания: ведь только сам человек может сказать, действительно ли он испытывает любовь, стыд, благодарность или счастье. В то же время эмоции – наиболее объективная часть сознания: ведь мы «нутром чувствуем», когда влюблены, пристыжены, напуганы или довольны, и это значит для нас куда больше, нежели реакции окружающего мира, научные выкладки или логические доводы. Вот почему мы нередко оказываемся в парадоксальной ситуации. Глядя на окружающих, мы ведем себя как представители бихевиоральной концепции в психологии, не принимая во внимание слова и ориентируясь лишь на поступки. Однако, обращая взгляд на самих себя, мы тут же превращаемся в адептов феноменологии, воспринимая собственные чувства куда серьезнее, нежели любые события, происходящие в реальном мире.
Психологи идентифицировали девять базовых эмоций, которые можно прочесть по выражениям лиц представителей разных культур; получается, что все люди наделены не только общим даром зрения и речи, но и способностью испытывать одинаковые эмоциональные состояния. Предельно упрощенно можно сказать, что все эмоции делятся на две большие группы: позитивные и привлекающие, и негативные и отталкивающие. Причина этого разделения ясна: ведь эмоции призваны помочь нам выбрать наилучший способ поведения. Ребенка привлекает человеческое лицо, он рад видеть мать, потому что это способствует связи с человеком, который о нем заботится. Мы получаем удовольствие от еды и от встречи с представителем противоположного пола, поскольку наш вид не выживет, если мы не будем стремиться к еде и сексу. У нас вызывают инстинктивное отвращение змеи, насекомые, неприятные запахи, темнота – все то, что в далеком прошлом представляло серьезную опасность для выживания вида.
В дополнение к генетически запрограммированным эмоциям человечество сумело выработать целый набор более тонких и нежных, хотя и менее подлинных чувств. Эволюция рефлексирующего сознания научила нашу расу играть с чувствами, подделывать чувства и манипулировать ими столь успешно, как не способно ни одно другое животное. Песни, танцы и маски наших предков пробуждали страх и трепет, радость и упоение. Фильмы ужасов, наркотики, музыка делают то же самое. Однако изначально эмоции служили сигналами о происходящем во внешнем мире, а сегодня они нередко отделены от реального объекта и существуют ради самих себя.
Счастье – прообраз позитивных эмоций. Многие мыслители еще со времен Аристотеля утверждали: все, что делает человек, он делает лишь для того, чтобы стать счастливым. Нам не нужны богатство, здоровье и слава как таковые: мы стремимся к ним лишь потому, что надеемся с их помощью стать счастливыми. Однако к счастью мы стремимся не потому, что хотим с его помощью добиться еще чего-то, а ради него самого. Если счастье и вправду – венец нашей жизни, много ли мы знаем о нем?
До середины прошлого столетия психологи неохотно занимались изучением счастья, поскольку ведущая бихевиористская парадигма считала субъективные эмоции слишком тонкой материей для научных исследований. Однако за несколько десятилетий «катастрофический эмпиризм» изменил расстановку сил в академических кругах, после чего вновь была признана важность субъективного опыта и исследования счастья возобновились с новой силой.
То, что удалось установить, оказалось одновременно и знакомым, и удивительным. Удивительно, к примеру, то, что, несмотря на многочисленные проблемы и трагедии, люди во всем мире скорее склонны считать себя счастливыми, нежели несчастными. В США, как правило, треть респондентов из представительной выборки утверждают, что они «очень счастливы», и лишь 10 % признаются, что «не очень счастливы». Большинство оценивает себя где-то в середине между этими двумя определениями, называя себя «вполне счастливыми». Такие же результаты отмечены в десятках стран. Как подобное могло произойти, когда философы годами рассуждали о том, как коротка и наполнена страданиями наша жизнь, называя наш мир долиной слез и утверждая, что мы не созданы для счастья? Быть может, причины этого несоответствия кроются в том, что пророки и философы тяготеют к перфекционизму, и несовершенство мира оскорбляет их, тогда как остальная часть человечества рада, что живет в этом мире со всеми его несовершенствами.
Существует, правда, и более пессимистическое объяснение. Если верить ему, люди, утверждающие, что вполне счастливы, либо обманывают исследователей, либо не в силах быть честными даже с самими собой и демонстрируют напускной оптимизм. В конце концов, Карл Маркс приучил нас считать, что хотя фабричный рабочий и может считать себя счастливым, однако на самом деле это субъективное счастье – ничего не значащий самообман, поскольку объективно рабочий находится в плену у системы, эксплуатирующей его труд. Жан-Поль Сартр уверял, что большинство людей живут с «фальшивыми представлениями», притворяясь даже перед самими собой, что обитают в лучшем из возможных миров. А совсем недавно Мишель Фуко и постмодернисты объяснили нам: слова человека никак не соотносятся с реальными событиями, поскольку отражают лишь способ повествования, стиль общения, присущий самому человеку. Когда эти критики самовосприятия рассказывают о важных вещах, которые необходимо признать, они проявляют обычное интеллектуальное высокомерие, свойственное служителям наук, полагающим, что их интерпретация реальности важнее, чем личный опыт множества людей. Так что, невзирая на серьезные сомнения Маркса, Сартра и Фуко, я лично считаю, что, если человек называет себя «вполне счастливым», мы не имеем права игнорировать это утверждение или трактовать его в смысле, обратном сказанному.
Еще один блок известных и все же удивительных данных касается связи между счастьем и материальным благосостоянием. Казалось бы, жители богатых и политически стабильных стран должны чувствовать себя более счастливыми – к примеру, швейцарцам и норвежцам надлежит считать себя более счастливыми, чем грекам и португальцам. Однако это не всегда так, и самый бедный ирландец может заявить о себе как о счастливчике, в отличие от самого состоятельного японца. Но и внутри одного и того же общества связь между счастьем и благосостоянием весьма слаба: так, в Америке разница между ощущением счастья у миллиардеров и у людей со средними доходами ничтожно мала. Между 1960-ми и 1990-ми годами, когда средний доход жителя США в абсолютном долларовом выражении увеличился более чем вдвое, число людей, заявлявших, что они очень счастливы, оставалось на том же уровне в 30 %. Таким образом, исследования, похоже, подтвердили предположение, что для людей, живущих выше черты бедности, дополнительный доход несущественно влияет на шансы быть счастливыми.
На то, сколь счастливым полагает себя индивидуум, оказывает влияние целый ряд его личных качеств. К примеру, здоровый экстраверт с высокой самооценкой, верующий, живущий в стабильном браке, гораздо скорее назовет себя счастливым, нежели страдающий хроническими болезными, разведенный интроверт-атеист с низкой самооценкой. Именно при анализе этих групп скептицизм постмодернистской критики может быть оправданным. К примеру, вполне вероятно, что здоровый религиозный человек будет говорить о себе как о более счастливом, нежели субъект, не отличающийся здоровьем и религиозностью, независимо от реального положения дел. Но поскольку мы всегда пропускаем «сырую» информацию о переживаниях через фильтры интерпретации, рассказы о том, что мы чувствуем, являются неотъемлемой частью наших эмоций. Женщина, заявляющая, что рада работать на двух работах, чтобы у детей была крыша над головой, вероятно, действительно счастливее другой женщины, не понимающей, почему она должна надрываться на одной-единственной работе.
Однако счастье, безусловно, не единственная эмоция, которую стоит принимать во внимание. На самом деле, если человек хочет улучшить качество повседневной жизни, счастье – не тот вопрос, с которого стоит начинать. Прежде всего нужно помнить, что оценки собственного уровня счастья у разных людей различаются гораздо меньше, нежели иные эмоции. Какой бы пустой ни была жизнь того или иного человека, большинство из нас не готовы признать себя несчастными. Более того, ощущение радости бытия скорее характеризует человека, чем его ситуацию. Иными словами, при любых внешних условиях с течением времени одни привыкают считать себя счастливыми, тогда как другие склонны чувствовать себя менее счастливыми. Многие прочие чувства гораздо сильнее зависят от того, что человек делает, кто с ним рядом и где он находится. Соответственно, на них проще влиять, а поскольку они в немалой степени определяют, насколько мы довольны жизнью, в конечном итоге эти эмоции могут сделать нас счастливее.
К примеру, наше ощущение собственной активности, силы и внимательности зависит от стоящих перед нами задач – эти чувства становятся интенсивнее, если мы заняты трудным делом, и слабеют, когда что-то не получается или нам не к чему стремиться. Соответственно, мы можем непосредственно влиять на них, выбирая то или иное занятие. Когда мы чувствуем себя активными и сильными, то и ощущение счастья более вероятно, так что момент выбора дела, в конечном итоге, тоже влияет на ощущение удовлетворенности. Точно так же большинство людей чувствуют себя более оживленными и общительными среди себе подобных, а не в одиночестве. А поскольку хорошее настроение и общение имеют непосредственное отношение к счастью, это, вероятно, объясняет, почему экстраверты оказываются в итоге счастливее интровертов.
Качество жизни зависит не только от счастья как такового, но и от того, что человек предпринимает для того, чтобы его добиться. Если нам не удается разрабатывать цели, придающие смысл нашему существованию, если мы не задействуем свой разум в полную силу, тогда приятные чувства занимают лишь часть потенциала, которым мы располагаем. Нельзя назвать прекрасной жизнь человека, который достигает внутренней гармонии, удаляясь от мира, чтобы «возделывать свой собственный сад», подобно вольтеровскому Кандиду. Без мечтаний, без риска получается жалкое подобие жизни.
Эмоции влияют на внутреннее состояние сознания. Негативные эмоции – грусть, страх, волнение, скука, – производят в мозгу «психическую энтропию», то есть состояние, когда мы не можем полностью сосредоточить внимание на выполнении внешних задач, поскольку оно необходимо нам для восстановления внутреннего субъективного порядка. Позитивные эмоции – счастье, сила, собранность – ведут к психической негэнтропии (понятие, обратное энтропии, упорядоченность. – Прим. ред.), поскольку нам не нужно внимание, чтобы копаться в себе и жалеть себя, и, таким образом, психическую энергию легко направить на любую идею или задачу, которой мы сочтем нужным заняться.
Когда мы принимаем решение сосредоточить внимание на определенной задаче, мы называем это формированием намерения, или постановкой цели. Насколько долго и активно мы будем добиваться наших целей, зависит от мотивации. Таким образом, намерения, цели и мотивация – также проявления психической упорядоченности. Они фокусируют душевную энергию, формируют приоритеты, тем самым наводя порядок в сознании. Без них мыслительный процесс протекает хаотично, и эмоциональный фон очень скоро приобретает негативную окраску.
Цели обычно имеют свою иерархию – от банальных, вроде похода в магазин на углу за мороженым, до желания рискнуть жизнью за свою страну. В течение обычного дня треть людей скажет вам, что занимается определенным делом потому, что хочет именно этого, еще треть – потому, что вынуждена делать это, и, наконец, последняя треть признается, что ей просто больше нечем заняться. Эта пропорция различается в зависимости от возраста, пола и вида деятельности опрошенных: так, дети полагают себя более свободными, чем отцы, а мужчины – чем их жены. Опять-таки, чем бы человек ни занимался дома, он чувствует себя более свободным, чем находясь в офисе.
Некоторые данные свидетельствуют, что хотя лучше всего люди чувствуют себя, занимаясь чем-то по доброй воле, не так уж им плохо и когда они работает по обязанности. Самая сильная психическая энтропия возникает, если делать что-то лишь из-за того, что больше нечем заняться. Таким образом, и внутренняя мотивация (желание сделать что-либо), и внешняя мотивация (необходимость сделать что-то) предпочтительнее автоматических действий без цели, на которой можно сосредоточить внимание. Значительная часть жизни, в течение которой многие люди испытывают подобное отсутствие мотивации, открывает огромный простор для ее совершенствования.
Намерения нацеливают психическую энергию на короткий срок, тогда как цели ориентированы на длительный отрезок времени. В конечном итоге именно цели, которые мы преследуем, определяют дальнейшее развитие нашей личности. Различие между матерью Терезой и певицей Мадонной – в целях, к которым они стремились на протяжении всей жизни. Без последовательного набора целей, согласующихся друг с другом, сложно стать цельной личностью. Направленное вложение душевной энергии для достижения целей – вот что помогает человеку упорядочить переживания. Этот порядок проявляется в предсказуемости действий, эмоций, решений и в конечном итоге формирует личность, которую можно назвать достаточно уникальной.
Поставленные цели определяют и уровень нашей самооценки. Как говорил более ста лет назад Уильям Джеймс, самооценка зависит от соответствия достижений ожиданиям. Самоуважение может понизиться, если человек ставит перед собой слишком высокие цели или чересчур редко добивается успеха. Поэтому утверждение, что чем успешнее человек, тем выше его самооценка, не всегда соответствует действительности. Вопреки ожиданиям американские студенты азиатского происхождения при отличной учебе оценивают себя намного ниже, чем гораздо более слабые учащиеся других национальностей, так как поставленные ими цели превосходят реальные успехи. Матери, работающие полный рабочий день, имеют более низкую самооценку, чем вовсе не работающие, поскольку, хотя и добиваются большего, их ожидания оказываются еще более амбициозными. Вопреки распространенному мнению из вышесказанного следует, что не всегда следует стимулировать высокую самооценку ребенка – особенно если она достигается ценой заниженных ожиданий.
Относительно намерений и целей существует и множество других заблуждений. К примеру, кое-кто утверждает, что восточные религии вроде индуизма и буддизма предписывают отказываться от целенаправленных действий, поскольку лишь этим путем можно достигнуть счастья. Они учат, что, лишь отвергнув любые желания, существуя безо всякой цели, мы можем надеяться избежать несчастья. Этот образ мысли повлиял на множество молодых людей в Европе и Америке, которые стали отказываться от поставленных целей, думая, что лишь спонтанное поведение, определяемое настроением момента, приведет их к просветлению.
На мой взгляд, подобное прочтение идеи, лежащей в основе восточных религий, слишком поверхностно. Достаточно сказать, что сам отказ от всех желаний – уже крайне трудная и амбициозная цель. Большинство из нас столь жестко запрограммированы генами и культурными стремлениями на достижение целей, что для отказа от них нам потребовалась бы воистину сверхчеловеческая воля. Те, кто предполагает, что спонтанное поведение поможет им избежать необходимости ставить перед собой какие бы то ни было цели, обычно лишь слепо выполняют задачи, поставленные перед ними инстинктами и образованием. Нередко такие люди становятся настолько жадными, распущенными и ограниченными, что у любого буддийского монаха при встрече с ними волосы встанут дыбом.
Как мне кажется, истинная идея восточных религий отнюдь не в отказе от любых целей. Они всего лишь пытаются убедить нас, что к большинству наших спонтанных намерений, следует относиться с подозрением. Чтобы мы могли выжить в опасном мире с его вечной нехваткой ресурсов, наши гены запрограммировали нас быть жадными, стремиться к власти, доминировать над окружающими. По тем же причинам члены социальной группы, в которой мы выросли, убеждали нас доверять лишь людям, говорящим с нами на одном языке и принадлежащим к той же религии. Инерция прошлого диктует нам, что большинство наших целей должно определяться генетикой или культурными традициями. Именно от этих целей, учат буддисты, нам надо научиться отказываться. Однако для этого требуется очень сильная мотивация. Парадоксально, но цель игнорировать запрограммированные задачи требует от нас постоянных душевных затрат. Йогу или буддийскому монаху все его внимание нужно, чтобы не пускать в сознание запрограммированные желания, поэтому у него мало остается психической энергии на что-либо другое. Таким образом, практика восточных религий почти диаметрально противоположна тому, как ее трактуют на Западе.
