Вацлав Вацлавович Михальский
Для радости нужны двое
Х
Хотя за столом и царила видимость веселья, но для Марии все было пусто, вымученно, заданно. И только когда она проводила гостей (всех до единого, хотя мсье Пиккар, видимо, рассчитывал остаться) и легла спать одна на огромной кровати в огромном доме, только тогда пелена принужденности как бы спала с ее души, и она почувствовала полное одиночество свое в этом мире.
За высоким венецианским окном бушевал ливень. Раскаты грома и дальние всполохи молний вместе с овладевшей Марией бессонницей делали все вокруг не вполне реальным, выморочным… Она остро чувствовала, что сейчас для нее есть только одна "неприкосновенная подлинность": "Наш дом на чужбине случайной, где мирен изгнанника сон, как ветром, как морем, как тайной, Россией всегда окружен".
А что она помнит о России? Только самое чистое, светлое…
…Севастополь – такой белый и синий. Торжественный, как Андреевский флаг. Оттого что в Севастополе всегда был русский флот и летом жарко, по городу прогуливалось много молодежи в белом.
Белые шляпки и белые кисейные платья на барышнях, кипенно-белые кители на офицерах, приветливое сияние глаз на молодых, чистых лицах. Даже серые груботканные матросские робы отдавали стерильной белесостью. А раскаленные на солнце, изъеденные волнами прибрежные камни как бы светились на фоне синего моря белыми пятнами. И еще белые глицинии… Уйма белых глициний, и кое-где – фиолетовые. Какая прелесть была во всем, какой порядок! Не дисциплина, не принуждение, не страх, а порядок… Божественный порядок во всем. И в житейских мелочах, и в общем движении жизни, и в движениях души…
На кораблях Императорского черноморского флота каждые полчаса сухим и чистым звуком били склянки, по вечерам играл на набережной духовой оркестр, особенно часто – модные в те дни "Амурские волны". И сердце сжималось от гордости: где Севастополь, а где Амур. Боже мой! И все – Россия!..
Голова у Марии была ясная, и казалось, что внутренним взором она может видеть сейчас далеко-далеко… Она закрыла глаза и увидела маму, а рядом с ней взрослую девушку, конечно, Сашу. Мария видела, что они сидят на табуретках в какой-то странной комнате с окном в потолке и почему-то разговаривают между собой на украинском языке. Мария не могла разобрать, о чем они говорят, до нее долетали только обрывки фраз мамы, ее голос, который она никогда не спутала бы ни с каким другим: "Змыри хордыню, доню, змыри!" – "Да хай будуть, мабуть, нада" – "У школе був чоловик, записывав на медичек. Я казала – пыши Галушко".
"О, Боже, опять этот Галушко! Почему? Какая странность… За этим явно стоит что-то из ряда вон выходящее, какая-то тайна…"
Синяя молния полыхнула у самого окна, и гром прогремел так сильно и так близко, что зазвенели стекла. Хорошо, что не повылетали. В наступившей тишине Мария услышала, как скулит Фунтик. Она поднялась с постели и прошла вниз. Щенок вылез из коробки и пытался вскарабкаться на лестничную ступеньку, поближе к своей хозяйке.
– Ты моя лапонька, – умилилась Мария, – страшно тебе, маленькому! – Она подняла его на руки, прижала к груди и понесла в спальню. Щенок так дрожал, что Мария взяла его в постель. – Не бойся, маленький, теперь мы вместе, ничего не бойся! – прошептала Мария.
Фунтик поверил и скоро заснул на плече хозяйки. Рядом с теплым живым комочком и ей стало не так мрачно. Ливень затихал, и незаметно для себя она уснула.
XI
"Летели дни, кружась пчелиным роем… летели дни, кружась… летели дни…", – назойливо мелькала в памяти строка из Александра Блока. Действительно, летели дни… Казалось, вчера был февраль и праздновали новоселье, а сегодня июнь, и скоро можно будет ехать в пустыню навещать Улю.
В тот памятный день Мария осталась дома, чтобы просмотреть финансовые документы за полугодие, подчистить огрехи, выстроить отчетность так, чтобы комар носа не подточил. Подобные работы на внимание удавались Марии только в тиши ее нового дома, в рабочем кабинете с окнами на север. Здесь не было ничего лишнего: широкий двухтумбовый стол, крытый зеленым сукном, застекленные шкафы с книгами, большой сейф, а за столом не кресло, а простенький жесткий стул. В левом углу стола – фотография мамы у их николаевского малахитового камина с Сашенькой на руках, фотография 1920 года, сделанная накануне бегства из Севастополя. И ведь осталась не фотография, а только обрывок: лицо мамы и вся ее фигура в длинном траурном платье, ручонка Сашеньки в белой пелеринке, часть камина, а половина маминой головы, плечо, к которому прижималась Сашенька, да и сама сестричка исчезли вместе с другой частью фотографии. И еще фотография Ульяны Жуковой. Обе фотографии в строгих рамках из палисандра; ну и керамическая танцовщица в серебряной сеточке, изваяная еще до падения Карфагена и помещавшаяся теперь, как на пьедестале, на стальном сейфе, оклеенном тонкими пластинами ливанского кедра.
Отрываясь от бумаг, Мария смотрела обычно или на море, или на карфагенскую танцовщицу с ее безукоризненными формами, или на маму с угадываемой Сашенькой, или в чистое смышленое лицо своей названной сестренки, отнятой у нее естественным ходом жизни.
Большое венецианское окно было слева от письменного стола, и сейф слева, но чуть позади, на уровне стула. Так, чтобы тяжелая дверца всегда была под рукой. Вход в комнату находился справа от стола. На всю жизнь запомнила Мария, что ее отец адмирал обычно садился к дверям спиной, беззащитным бритым затылком… Он был слишком уверен в себе и слишком доверчив, он не ожидал настигшего его выстрела в затылок… А у Марии сложилась совсем иная жизнь. Она всегда была начеку, и даже револьвер, подаренный ей однажды генералом Шарлем, неукоснительно лежал в ее сейфе с полной обоймой.
К одиночеству, как и к хроническому недомоганию, недосыпанию, недоеданию, нельзя привыкнуть, но можно притерпеться, можно втянуться в эту лямку. После отъезда Ули Мария нашла в себе силы и втянулась. Втянулась настолько, что в последнее время стала даже находить в одиночестве тихую радость. Конечно, круг общения Марии пока еще был велик, но состоял, в основном, из людей, желавших получить от ее щедрот, деловых партнеров и подчиненных или таких же, как и она сама, не познавших радости материнства Николь и Хадижи. С ними ей было приятнее всего. Они не лезли к ней в душу, понимали ее в главном, как самих себя, бодрились изо всех сил и не раз отодвигали Марию от приступов глухого отчаяния, как от края бездны.
С раннего утра с удовольствием Акакия Акакиевича из гоголевской «Шинели» Мария копалась в бумажках. Цифры всегда завораживали и даже словно пленяли ее, каждую она ощущала, как живую. Были среди них любимчики: 9, 1, 7, 3… Были и такие, к которым душа ее относилась довольно холодно: 6, 8, 5, а были и средненькие, не плохие и не хорошие, но вполне терпимые: 2, 4. Она думала заниматься до глубокого вечера.
В четыре часа дня Мария сладко потянулась и решила сделать перерыв, сварить кофе, но едва она поднялась из-за стола, как в грудь вдруг толкнулся знакомый холодок – холодок, всегда сопутствовавший в ее жизни нечаемой опасности. Инстинктивно она даже протянула руку к приоткрытой дверце сейфа за револьвером… напрягла слух, затаила дыхание – нет, во всем доме стояла полная тишина… А в груди толкнуло еще раз… Сомнений не оставалось: надо бросать все и немедленно ехать на фирму. Ехать сию минуту, потому что счет пошел именно на минуты, иначе ей не успеть… Куда? Зачем? Кто его знает, но медлить нельзя. Быстренько покидала в сейф бумажки и, прежде чем закрыть его, поколебавшись секунду, все-таки вынула револьвер и бросила в свою дамскую сумочку, отчего та сразу стала тяжеловатой. Наряжаться было некогда, и Мария вышла из дома в том же холстинковом платье и тех же удобных берберских сандалиях на толстой подошве и с закрытой пяткой, в которых работала за столом. Щенок Фунтик хватал ее за подол платья, пытаясь не выпустить из дома. Мария погладила пса, потрепала его мордочку с отвислыми темно-коричневыми ушами, потом подняла указательный палец, что означало непреклонность ее решения: "Жди, Фунтик, жди". Обиженный, щенок забился под лестницу.
Солнце пекло по-настоящему и, хотя сместилось на запад, было еще почти такое же белое, маленькое, убийственное для всего живого, как в полдень. Да все живое и попряталось с утра по норам и расщелинам, и ни одна мошка не высовывалась, а волнистый воздух дрожал над землей, как над раскаленной печкой. Чтобы не возвращаться в дом самой (пути не будет), Мария попросила служанку сходить за широкополой Улиной шляпой и холщовой сумкой да заодно бросить туда немножко лимонов и апельсинов – по такой жаре не помешает освежиться в дороге.
Купленный в Марселе белый кабриолет доставлял ей истинное наслаждение. Насколько хватало глаз, белая известковая дорога была пустынна, и Мария с удовольствием прибавила газу. Мощный поток встречного воздуха сбивал зной, и ехать было вполне комфортно, тем более в шляпе с широкими полями, предусмотрительно завязанной тесемками под подбородком.
В сердце опять толкнуло знакомым холодком. Вскоре показались вдали те самые серые осыпи, у которых стреляли в нее туареги. Еще раз толкнуло в груди, и в ту же секунду плотная тень накрыла машину и над головой Марии что-то взревело, залязгало, загрохотало!.. Мария чуть не выпустила руль и автоматически сбросила скорость. Прямо перед ней на дорогу садился аэроплан. Когда она подъехала к нему, открылся прозрачный фонарь кабины, и пилот, сорвав с головы шлем, громко крикнул:
– Я приветствую вас, мадемуазель!
– Надо говорить: "Я приветствую вас, мадемуазель Мари", – в наступившей тишине заглохших двигателей холодно поправила его она.
Ловко спрыгнув на землю, летчик направился к авто.
– Я приветствую вас, Антуан!
– О, вы помните мое имя?! – В карих глазах пилота вспыхнула лучистая улыбка и так осветила его угрюмое большелобое лицо, что перед Марией вдруг предстал совершенно другой, необыкновенно обаятельный человек.
– Какая вы хорошенькая! – просто и доверительно проговорил Антуан, и в его светоносных глазах блеснули кураж и удаль.
Мария даже замешкалась с ответом.
– Какой вы нахал! – наконец улыбнулась она. – Редкий нахал! – И засмеялась серебристо и призывно.
– Нахальство – это у меня родовое, – как бы сожалея, подтвердил он, вплотную подходя к сидящей в авто Марии. – Я случайно бросил на землю взгляд, увидел, как вы скучно тащитесь, и решил вас развеселить: тихо спланировал, а потом дал форсаж… Вам понравилось?
– Еще бы! Кому не понравится, если вдруг над его головой ударят в медные тазы тысячи чертей!
– Я рад, что доставил вам удовольствие. А не хотите ли прокатиться на моем Россинанте?
– Какая же Дульсинея откажется! – неожиданно для себя согласилась Мария.
– Тогда вперед! – И он любезно приоткрыл дверку авто, но не как лакей, а как равный равному. – А-а, вон, я вижу, у вас плед на заднем сидении, возьмите его с собой.
– Зачем?
– Вверху холодно. Я в летной куртке и в комбинезоне, а вы закутаетесь в плед. Мой старикашка, конечно, дышит на ладан, но тысяч на шесть мы еще сможем вскарабкаться. Это "Потез"[38] – он предназначен для аэрофотосъемок, но на моем оборудование давно демонтировано.
Мария поставила машину на обочину. Хотела прихватить с собой еще и холщовую сумку с лимонами и апельсинами, но не дотянулась до нее со своей левой стороны, а обходить машину поленилась: "Пусть полежит полчасика…".
Антуан помог пассажирке сесть на дальнее сидение за креслом пилота, а потом сел сам. И хотя его спина в вытертой кожаной куртке заслонила обзор, Мария поймала себя на мысли, что она впервые в жизни так надежно, так уверенно чувствует себя за спиной мужчины.
– А нам хватит разбега? – спросила она, имея в виду осыпи, до которых было метров триста.
– Посмотрим, – бесцветным голосом отвечал Антуан, заводя двигатель.
Самолет затрясся на месте, большой деревянный пропеллер стремительно набирал обороты. Марии показалось, что прошла целая вечность. Наконец тронулись, и все быстрей, быстрей, все ближе к серым осыпям, вырастающим на глазах прямо-таки до гигантских размеров. Казалось, всё… Но самолет оторвался от земли и взмыл так близко от подножия осыпи, что Мария увидела пыль, поднявшуюся над остроугольной вершиной.
Первые четверть часа самолет круто полз вверх, и скоро в кабине стало холодно. Мария запахнулась концами пледа, подстеленного на сиденье кресла. Из-за гула мотора говорить было бессмысленно. Причудливо разграфленная земля внизу уходила все дальше, а в кабине становилось все холодней. Мария почувствовала освежающую, пьянящую разреженность поднебесья. Она не видела облачка, что летело прямо по курсу самолета, и, когда они вдруг очутились в его серой мгле, стало страшновато. Благо, это длилось не дольше двух минут – и снова ударил свет. Только крупные капли воды на стеклах фонаря еще несколько секунд свидетельствовали о том, что они побывали в облаке, но вскоре капли исчезли, оставив после себя только легкие кружочки пятен.
Наконец Антуан выключил мотор, и самолет словно повис в воздушном потоке, медленно спускаясь по нему, как по отлогому склону.
– Замерзли?
– Почти.
– Возьмите наушники внутренней связи, чтобы вы могли командовать мной в полете. – Антуан протянул через плечо круглые мягкие наушники и точно такие же надел на себя.
– Как меня слышите?
– Не кричите.
– Ясно. А теперь повелевайте, куда мы двинем.
– В Сахару! – не задумываясь, выпалила Мария.
– Она большая.
– Я в курсе.
– А вы бывали в Сахаре?
– Да.
– Тогда нам нужно хотя бы перелететь горы Берегового Атласа. – Он включил двигатель и, медленно разворачиваясь по большой дуге, стал наращивать скорость. Теперь солнце осталось справа и не мешало обозревать землю под крылом. Они летели не выше пятисот метров, и это было прекрасно – вся земля как на ладони. У северных отрогов серо-желтых выжженных гор Антуан заметно поднял самолет, но, едва они перелетели высшую точку, заскользил по южным склонам все ниже и ниже. Скоро Мария поняла, что он гонится за стадом газелей, то ловко накрывая их тенью от самолета, то будто отпуская на волю.
– Эй! – Мария постучала кулачком по затянутой в кожу спине пилота. – Прекратите!
– Я просто хотел, чтобы вы рассмотрели их поближе.
– Я рассмотрела, – с открытой враждебностью в голосе сказала Мария. – Вам нравится преследовать беззащитных?!
– Не очень.
– Слава Богу! А то я решила, что вы не только нахал, но еще и садист!
– О, мадемуазель Мари, я иногда бываю редкой сволочью, но чаще всего не от жестокосердия, а по глупости.
– Ее у вас в избытке!
– Не кричите, я вас прекрасно слышу. Кстати сказать, в наушниках ваш голос становится каким-то мяукающим.
– А ваш лающим.
Мария не стала продолжать разговор, хотя пикировка с Антуаном приятно щекотала ей нервы. Замолчал и Антуан. Теперь он выровнял самолет и летел без всяких фокусов, как и было приказано, в Сахару.
– И откуда вы взялись на мою голову? – наконец не выдержала Мария.
– Я отвозил почту в дальний форт и через четверть часа должен был приземлиться на базе, но неожиданно мы встретились… – миролюбиво отвечал Антуан.
Внизу показалась так называемая «гамада» – каменистая равнина, похожая с высоты на стиральную доску. Разновысокие камни вздымались на ней гребень за гребнем. В основном это был черный гранит, целое море гранита. Марии стало не по себе. Почему-то мелькнула мысль, что если вдруг откажет мотор…
– Вон впереди начинается серир, – словно уловив ее тревогу, сказал Антуан.
"Серир", а по-русски «галька», действительно поплыл под крылом совсем скоро, но на душе у Марии легче от этого не стало.
– А мы не прошли точку возврата?
Антуан ничего не ответил и снял наушники. Мария поняла, что пилот чем-то обеспокоен, к чему-то прислушивается. Она тоже сняла наушники. Не зря ведь на танковом заводе «Рено» ее звали "слухачкой".
– Размололо подшипник? – громко спросила Мария, настолько громко, что он не мог не услышать.
Пилот молча переложил рули и стал разворачиваться строго на запад, прямо к солнцу, стоящему уже очень низко у горизонта и совсем не маленькому, не белому, как час назад, а большому багровому величественному светилу. Там, на западе, было их спасение, был аэродром, до которого не долетел Антуан всего километров тридцать, когда увидел на белой известняковой дороге белый кабриолет Марии…
– Так мы прошли точку возврата?
– Сейчас это не имеет значения. У нас еще есть минут пятнадцать… Я наберу максимальную высоту, может, поймаем поток и дотянем как можно дальше…
Мария глянула вниз. Серое море гальки простиралось под ними на многие километры. Мелькнуло несколько вади – пересохших рек, похожих сверху на поваленные голые деревья с кривыми ветками. Еще со времени своего похода в Сахару, с далекой юности, она знала эти неоглядные гиблые места «серир»: здесь караваны пролагают свои пути только по краю, сюда не залетают даже птицы.
– Укутайтесь хорошенько – на трех тысячах уже ноль по Цельсию, на четырех – минус одиннадцать, а на пяти – минус шестнадцать.
Самолет медленно и неуклонно поднимался на небесную гору. В кабине стало очень холодно, и Мария, поджав под себя ноги, вся завернулась в спасительный плед из верблюжьей шерсти. Было трудно дышать, изо рта шел пар, а двигатель стучал все явственнее. Антуан тянул и тянул на себя штурвал, тянул по миллиметру, пока не услышал слишком понятный им обоим звук. Он немедленно отключил мотор, но и на холостых оборотах двигатель продолжал стучать, и казалось, что он развалится на части в любую следующую секунду. Постепенно стук прекратился, и все затихло. Оглушительная тишина пришла в мир, который пока еще был частью их жизней.
Антуан планировал с высоты так расчетливо, как мог только настоящий ас. Он надеялся успеть до захода солнца найти приличную посадочную полосу, выбирал, но солнце вмиг погасло, и за бортом воцарилась черная пустота – внезапно, как это только и бывает в пустыне. Пилот просчитался на каких-нибудь две-три минуты. К этому времени они уже соскользнули с пяти тысяч метров на три, к нулю градусов по Цельсию, а потом сразу к двум тысячам – к плюс десяти… Марии стало жарко, и она раскрылась.
– Приготовиться! – крикнул Антуан.
Самолет скользил в темноту, и красные бортовые огоньки зловеще вспыхивали, оставляя за собой пунктирный след мгновений, тающих в вечности.
– Садимся! – крикнул пилот и осветил прожектором длинный пологий склон серира.
Под днищем самолета загрохотало, завизжало, с обеих сторон по борту полетели искры.
"Сейчас взорвемся", – с холодным оцепенением успела подумать Мария. А самолет накренился и упал на бок. Затрещали стойки и крылья – и вдруг все закончилось.
Антуан заранее, еще до посадки, откинул фонарь, что и спасло им жизнь – они удачно вывалились из самолета… Антуан поднял Марию за руку, протащил метров двадцать, и они рухнули лицом вниз… Секунды медленно набегали друг на друга, нестерпимо медленно…
Антуан поднял голову, внимательно посмотрел в сторону оставленной ими груды металла и произнес голосом тяжело уставшего человека:
– Кажется, самолет не взорвался.
– У меня тоже такое впечатление, – бодрясь добавила Мария.
Захохотав, они вскочили на ноги и стали плясать, визжать и хлопать друг друга по плечам. А когда Мария окончательно выбилась из сил, она упала ему на грудь.
– Мари, мы живы!
– У меня тоже такое впечатление. И по этому поводу вы меня ощупываете?
– Я вас ощупываю? Мадемуазель, я только чуть-чуть поддерживаю вас на греховном пути. – Он обнял ее очень нежно, и она не противилась…
Объятие было недолгим, но решило между ними все раз и навсегда…
– Боже! Какая горячая галька! – присев на корточки и потрогав плоские камешки, прошептала Мария. – А я и не почувствовала, пока мы лежали на ней, как караси на сковородке.
– Та-ак, и что мы имеем в сухом остатке? – добродушно и деловито спросил Антуан как бы самого Господа Бога. – Пойдем-ка, Мари, посмотрим.
Крылья, шасси, стойки валялись по всему склону, а фюзеляж был цел, так же как пропеллер и пилотская кабина.
– Надо радировать на базу, – как само собой разумеющееся, промолвила Мария.
– Надо. Но у нас нет рации.
– Как это? Все самолеты…
– Снабжены рациями, – продолжил Антуан, – и мой тоже был снабжен, но я отдал свою ребятам в форте. У них сломалась, и я подумал, что им нужнее…
– Хорошенькое дело… А где мы примерно?
– Примерно километрах в ста пятидесяти от того места, где ты оставила машину.
– И в ней сумку с лимонами и апельсинами…
– Всегда именно так: одно забыли, другое не взяли, о третьем не подумали… – С этими словами он поднялся в кабину и через некоторое время спрыгнул на землю с двумя фляжками в руках. – Обе целы. В одной вино, в другой вода. Всего питья у нас два литра. – Антуан проверил, крепко ли закручены фляжки и полны ли они. Все было нормально.
– Наверное, нас ищут? – с надеждой спросила Мария.
– Наверное. Но совсем в других пределах. Перед вылетом из форта я сообщил на аэродром мое подлетное время. А потом мы с тобой полетели прямо в противоположную сторону да еще наискосок. Хотя чем черт не шутит, когда Бог спит… Надо разжечь костер, с высоты видно далеко… Вдруг кто увидит?..
Костер из крыла самолета получился высокий, ясный, мрак отступил далеко по кругу и колебался вместе с языками пламени. От этого ходившие по земле тени казались живыми.
– Господи! Как славно горит! – прошептала Мария.
– Еще бы… сухое дерево, полотно, краска, – сказал Антуан. – Сверху он должен быть виден километров за двадцать, если, конечно, нас ищут…
Но их никто не искал… То, что Антуан вовремя не вернулся на базу, никого не обеспокоило. Все знали своевольство губернаторского пилота, а то, что он был именно губернаторский, накладывало определенный отпечаток отчуждения на отношение к нему как аэродромной обслуги, так и самого командира авиаотряда, которому Антуан фактически не подчинялся. Все знали, что в недалеком прошлом Антуан был прославленным летчиком-испытателем, знали, что он воевал, что награжден орденом Почетного Легиона, к тому же выходец из аристократов, чуть ли не королевских кровей… Здесь, в Тунизии, он был для собратьев-авиаторов кем-то вроде священной коровы – его уважали и сторонились. Сторонились на всякий случай: губернаторское ухо у него всегда рядом, и кто знает, что он может сказануть. И, хотя летавшие с Антуаном второй пилот и борт-радист называли его свойским парнем, им не верили.
Антуан полетел в форт, потому что любил летать, и так сошлось, что пилот, который был приписан к «Потезу», накануне отравился. Командир авиаотряда был против полета Антуана, но тот заверил, что губернатор не возражает. И это было правдой. И вот теперь его никто не искал. Командир давно ужинал в своей городской квартире, в кругу семьи; дежурный диспечер сменился и, так как очень спешил – в их аэродромный клуб привезли кино, – запамятовал сказать своему сменщику об Антуане – просто из головы вылетело…
Только в одиннадцатом часу ночи дежурный, перелистывая журнал прилетов и вылетов, не обнаружил отметки о возвращении «Потеза». "Наверное, забыл записать, дурень", – вслух сказал он о своем товарище, сладко зевнул и на всякий случай все-таки послал радиограмму на затерянный борт. Неожиданно ответили из дальнего форта: "Да, был. Да, все доставил. Улетел в пятнадцать часов двадцать минут. Почему его радиостанция? Наша сломалась, и он оставил нам свою". Диспетчер все подробно записал – слово в слово – и пошел в ангар. «Потеза» на месте не оказалось… Пришлось доложить обо всем дежурному офицеру. Тот долго курил, обдумывая, стоит ли беспокоить командира авиаотряда. Все же рискнул, побеспокоил. В ответ услышал площадную ругань, под каждым словом он и сам мог бы подписаться.
– Что у нас с горючим? – спросил командир.
– Лимит. На этот месяц, считайте, все лимиты выбраны, только если прикажете…
Командир ругался виртуозно, слушать его доставляло удовольствие. Наконец он смолк. Помолчав несколько секунд, спросил, обращаясь к самому себе:
– Поднимать губернатора? – Сам же и ответил: – Да он разорвет меня на части! – и, прикурив новую сигарету, добавил: – Ладно, пока все-таки дайте ближний круг для очистки совести, а в восемь утра я лично доложу губернатору.
Костер догорел. Звезды на небе светили все ярче, все лучистее, а вонь от сгоревшей краски становилась все менее ощутимой.
– А галька уже чуть теплая. – Мария расстелила плед. – Садись, в ногах правды нет.
– Может, по глотку вина? – спросил Антуан и, не дожидаясь ответа, открыл фляжку с вином и протянул ее Марии. Она сделала глоток и вернула фляжку Антуану, а он, глотнув, снова передал ей, и так несколько раз фляжка переходила из рук в руки.
– Хорошего понемножку. – Антуан крепко закрутил флягу, обтянутую кожей.
– А вкусное у тебя вино.
– Одно из лучших красных вин Франции. Провинция Медок.
– Там твои поместья?
– Нет. Только склепы родственников.
– Извини.
– А чего извинять? Дело житейское. Слава Богу, другой дороги нет. Ты представляешь, если бы люди жили вечно? Какая тоска! Не зря Вечный жид признан страдальцем. "Вселенная и не подозревает, что мы существуем". Эти слова Юлий Цезарь приписывает Луцию Мамилию Турину, а мог бы приписать себе. Лучше не скажешь.
– Глядя на это небо, понимаешь, что именно так и есть… А галька все еще теплая… Очень приятно, – сказала лежавшая на спине Мария, – жестко, но приятно!..
– Если завтра до полудня мы не успеем уйти из зоны серира, то эта самая твоя галька раскалится до восьмидесяти градусов. Давай спать, Мари, нам нужно двинуться в путь хотя бы за два часа до рассвета. Не будем тратить силы.
– А может, чуть-чуть потратим? – еле слышно попросила Мария и прижалась к нему.
– Разумеется… чуть-чуть… – крепко обняв ее, прошептал Антуан. – Как я рад, что ты такая же глупая, как и я!
– А у меня силы прибавилось! – засмеялся он погодя.
– И у меня мускулы, потрогай – во!
– Ну ты силачка! А теперь все-таки спать, спать и спать! Воды и вина у нас совсем немного, а в этом пекле человеку вполне хватает двадцати часов, чтобы околеть. Так что нам с тобой отпущено не больше суток… Спи, дай-ка я подложу под тебя свою куртку. Вот так, теперь спи. – Он властно обнял ее и притянул к себе. – Спи, скоро похолодает…
Мария заснула и сладко спала до тех пор, пока он не тронул ее за плечо. Проснувшись, она увидела, что укутана пледом, а Антуан сидит уже в комбинезоне, смотрит на нее в упор, и глаза его сияют в призрачной полутьме.
– Привет!
– Привет! А Млечный путь совсем посветлел. Вон мой любимый Альтаир. Смотри, какой он яркий, звезда первой величины. А по бокам Вега и Денеб. На летнем небе они так и называются – Большой летний треугольник. А по-арабски Альтаир – летящий орел. Ты будешь у меня Альтаир.
– Если я – то летящий осел. Мари, а может, ты знаешь еще и созвездия, откуда эти звезды?
– Конечно. Альтаир – созвездие Орла, Вега – созвездие Лиры, Денеб – созвездие Лебедя.
– Все правильно. Я пилот, и мне полагается это знать, а ты?..
– Я? Я просто увлекалась звездным небом в юности… Был один человек…
– Через два часа рассветет. Вставай! А был человек или не было человека, сейчас неважно…
– Неважно для тебя. А для меня было, есть и будет важно навечно, – не дала она в обиду свою первую безответную любовь – адмирала дядю Пашу…
Перед дальней дорогой они выпили по глотку вина и двинулись в путь по шуршащей и выскальзывающей из-под ног гальке.
На первых порах шагать было легко, радостно. Ни сумочка с револьвером, ни плед, накинутый на плечи, не тяготили Марию.
– Ты суеверный?
– Конечно!
– А веришь в свою звезду?
– В последнее время вера моя ослабла, а сейчас опять укрепилась.
– Ты так витиевато намекаешь на наше приключение?
– Да, мадам. Шире шаг!
– Мадемуазель. Вы хотели сказать "мадемуазель"?
– Нет, мадам. Разве вчера, еще до полуночи, вы не стали моей женой?
– Я думала, мне приснилось…
– Нет, вы были в здравом уме и ясной памяти.
– Ты делаешь мне предложение?
– Ни в коем случае! Я сделал его еще вчера, только без лишних слов.
– Ах, да, прости мою девичью память! Теперь ты мой муж – объелся груш.
– Меньше болтай, дорогая, – это напрасная трата сил.
– Кошка сдохла – хвост облез, кто промолвит – тот и съест! – протараторила Мария по-русски и тут же перевела Антуану на французский.
– Договорились! – И они ударили по рукам.
Целый час шагали молча, то поднимаясь на взгорки, то спускаясь в ложбины, но везде было одно и то же: серир, серир, серир… "Вот и я неожиданно вышла замуж, – думала Мария, – не зря он спустился с небес. И, кажется, я совсем не против… Сколько в нем куража, сколько детства! Спасибо тебе, Господи! Пусть мы проживем всего сутки – все равно я буду счастлива. И в самую последнюю минуту ни за что не упрекну тебя, Господи!".
Скоро они взошли на вершину высокого холма. Звезды совсем потускнели и вот-вот должны были спрятаться в пепельно-серой толще небосвода, а вокруг, насколько хватало глаз, простирался все тот же безжизненный серир.
– Передохнем, – предложил Антуан.
– А вот и проиграл! А вот и проиграл! – радостно захлопала в ладоши Мария. Она загадала: если Антуан заговорит первым, значит, он действительно ее муж.
– Ну и какой твой интерес за проигрыш? Щелчок по лбу?
– Нет, пожалуйста, поцелуй меня как муж…
Он нежно обнял ее и поцеловал так бережно, так сладко, что у нее подкосились ноги и закружилась голова.
– Я поздравляю себя с хорошим мужем! – засмеялась Мария.
– Не преувеличивай! Впрочем, у меня есть и достоинства. К примеру, я дважды разведен.
– Чего же ты бросил своих жен?
– Я? Да они сами сбежали от меня с восторгом! Я ведь бродяжка, а они думали, что выходят за добропорядочного, солидного человека.
– А дети?
– К сожалению, детей нет.
– А у нас будут?
– Если выкарабкаемся – не исключено.
– Дай Бог!
– Дай Бог! – повторил он, как эхо, и они двинулись дальше, все так же шурша и оскальзываясь на еще влажной от росы гальке.
– Антуан, а может, мне полизать камешки? Они ведь в росе.
– Попробуй. Так делают фенеки, маленькие пустынные лисы. Но, чтобы подкрепиться, они успевают облизать до солнца тысячи камешков, а потом целый день прячутся от жары в своих глубоких норах.
Мария все-таки лизнула несколько плоских камешков. Росы на них почти не было, а на языке остался неприятный привкус.
– Невкусно. Дай глоток настоящей воды.
Антуан подал ей флягу. Мария отвернула пробку, сделала большой глоток, и в тот же миг фляга выскользнула из ее руки и покатилась по склону. Антуан нагнал ее в два прыжка и поднял над землей. В тех местах, где расплескалась драгоценная жидкость, камни отчетливо потемнели.
