Вацлав Вацлавович Михальский
Для радости нужны двое
VI
Ранним утром следующего дня семь белых одногорбых верблюдиц в поводу у семи погонщиков подошли к вилле господина Хаджибека.
Слуги гурьбой вывалились из дома полюбоваться на молодых, царственно горделивых верблюдиц[34] и полюбопытствовать у погонщиков: кто они, откуда и не надо ли позвать хозяев?
В ответ погонщики не проронили ни слова. Парадные синие одежды с широкими алыми поясами и отсутствие у туарегов оружия подразумевали, что явились они с миром, в просветах обмотанных вокруг лица и шеи синих покрывал глаза их излучали доброжелательность. В пятерых из семи погонщиков можно было узнать тех самых туарегов, что когда-то стреляли в Марию и которых она спасла от верной смерти, бросив свой головной платок между приговоренными и солдатами, изготовившимися стрелять.
Рано вставшие Мария и Хадижа по своему обыкновению пили на террасе бедуинский кофе, грелись у жаровни и молча поглядывали на темно-серую гладь Тунисского залива, еще не освещенную поздним январским солнцем.
– Кто там шумит? – Хадижа сбросила на кресло плед из верблюжьей шерсти и пошла с террасы во дворик, а затем к дороге. Ей не пришлось расспрашивать погонщиков. К вилле подкатил большой красный лимузин. Водитель обежал его перед капотом и ловко открыл заднюю дверцу. Из машины сначала показались закрытые зимние сандалии и щиколотки усохших ног, затем медленно вылез пожилой человек в синих одеждах, но без синего туарегского покрывала на голове, а только в маленькой чалме, так что лицо его с острым клинышком седой бороды было по-мусульмански открыто.
Церемонно поздоровавшись с гостем, как со старым знакомым, Хадижа сказала по-арабски, что сейчас позовет хозяина.
– Я не к нему, – тихо обронил старый туарег.
– Догадываюсь, – лукаво улыбнулась Хадижа. – Прошу, проходите в дом.
Через десять минут Мария уже принимала гостя в богато убранной гостиной, обставленной одновременно и по-европейски, и по-арабски, и по-берберски.
Смешение стилей бытовало в Тунизии с давних пор. Только в обозримой исторической перспективе этот лакомый кусочек планеты был опекаем слишком разными цивилизациями: от карфагенян до римлян, от римлян до византийцев, потом варваров, арабов, а ныне еще и французов.
– Как поживаете, графиня? – спросил старый туарег по-французски.
– Спасибо, хорошо, – отвечала ему Мария по-туарегски, и лед сразу был сломан взаимными дружескими улыбками.
Усевшись в предложенное ему кресло, старик начал свою речь тихим, размеренным голосом человека, привыкшего, чтобы люди внимали каждому его слову.
– О, господин кади, я только теперь узнала вас по голосу! – машинально сказала Мария по-арабски.
– Ты помнишь мой голос? – спросил гость по-туарегски.
– Помню и буду помнить всю жизнь! – отвечала Мария по-туарегски, и больше они не сбивались ни на арабский, ни на французский, а говорили только на родном языке судьи.
Еще бы ей не помнить старика! Это был кади, вершивший суд над соплеменниками, похитившими Марию.
– Я прошу принять семь белых верблюдиц как наш таггальт[35]. – Судья выжидающе посмотрел на Марию.
Мария знала цену паузам и умела держать их, как никто другой.
– Я принимаю семь белых верблюдиц, – наконец медленно проговорила она.
Судья поднялся с кресла. Встала и Мария. Они по– европейски раскланялись друг с другом.
– Спасибо! Я очень рад! – с чувством сказал кади племени туарегов по-французски, еще раз поклонился и попятился к двери – перед ним была не просто русская графиня, а женщина, возведенная его племенем в сан святых, и даже он, судья, не имел права при прощании показывать ей спину.
VII
– Можно? – постучала в дверь Улиной комнаты Мария.
– Да! – Дверь распахнулась, и на пороге предстала заплаканная невеста.
– Чего ревешь? Продала я тебя за семь верблюдиц! – наигранно весело сказала Мария.
– Ой, спасибочки! – совсем по-деревенски вскрикнула Уля и с плачем обняла старшую сестру.
– Выплакалась? А ну посмотри на меня! Вот так. Боже, какая ты красавица и как светишься от счастья!
– Подлая я, – отходя в глубину комнаты, погасшим голосом прошептала Уля, – ты прости меня, подлую…
– Глупости! Я так рада за тебя! Я очень рада за нас. – Голос Марии пресекся, ее актерское мастерство дало осечку.
Повисла тяжелая пауза…
– Ладно, приходи на террасу пить кофе, – глядя мимо Ули, проговорила Мария, хотя и блеклым, но уже своим голосом. – Я жду.
Через четверть часа Ульяна показалась на террасе.
Подали кофе, и они остались один на один на фоне серого неба и серого моря, за которым где-то далеко-далеко на севере простиралась Россия.
Пили кофе. Молчали.
– Чернеет парус одинокий
На фоне моря голубом,
Что ищет он в стране далекой,
Что кинул он в краю родном?
– задумчиво продекламировала Мария.
– Белеет, – поправила ее Уля, – белеет парус одинокий…
– Нет, посмотри, чернеет. – Мария указала глазами в сторону моря. В открытом море действительно шла фелюга под косым черным парусом.
– Правда! – удивилась Уля. – А почему я раньше не замечала?
– Не присматривалась. У нас паруса белые, у них черные, а так все мы люди как люди… И сколько у него жен?
– Нисколько.
– Значит, ты будешь старшая жена?
– Нет. Это у арабов можно иметь четырех жен, а по туарегским законам жена может быть только одна.
– А говорили – гарем!.. Меня ведь ловили для его гарема… Как это понимать?
– Все! – твердо сказала Уля. – Был, а теперь не будет. Уже нет.
– Ну ты сурово взялась! И кто тебя надоумил?
– Он сам спросил, как мы будем жить – по мусульманским законам или по туарегским? Я спросила, сколько жен у его отца, он покраснел и говорит: "Одна. Моя мать". Тогда я говорю: "Значит, и мы будем жить по туарегским законам". Он согласился.
– Ай, молодец, Улька! – Мария даже хлопнула в ладоши от возбуждения и с этой секунды стала сама собой и больше ни разу не допустила ни единой фальшивинки по отношению к названной сестре… за всю их оставшуюся жизнь.
– Доктор Франсуа рассказал мне про туарегов. Он сегодня приедет. Он хочет и тебе рассказать… Он будет на свадьбе моим дядей.
– Он дядей, а я матерью?
– Ты и матерью, и отцом. – Уля взглянула в глаза Марии с такой нежностью и преданностью, что та окончательно растаяла и смирилась со своей участью.
После полудня Фатима повела Марию и Улю смотреть верблюдиц. К тому времени для них сколотили навес от дождя. И дождь не заставил себя ждать. Маленькие Муса и Сулейман подняли дикий рев, но Фатима не взяла их с собой.
– А чего, пусть бы шли! – удивилась Мария.
– Нет, – возразила Фатима, – это опасно. Дети обязательно будут дразнить их, а верблюды этого очень не любят.
Накрапывал дождь, и широко разбредшиеся в поисках корма верблюдицы стали неторопливо подтягиваться к укрытию. Покачиваясь на тонких длинных ногах, они на ходу будто нехотя отщипывали где ветку чахлого кустика, где колючку, где ковылек или былинку.
– А верблюды совсем не голодные, – сказала Мария.
– Нет! – оживилась Фатима. – Они всегда так едят. Верблюды очень умные, они оставляют растения нарочно, чтобы сохранить их. Это глупые овцы вытаптывают и убивают землю, а верблюды думают и о себе, и о своих детях, и о внуках. Верблюды – самые умные, я могу рассказывать про них хоть целый вечер, я выросла среди них. "Мы – люди верблюдов", – так говорят про себя наши бедуины.
Скоро Мария и Уля смогли рассмотреть верблюдиц вблизи и потрогать их шелковистую шерсть.
– У белых верблюдиц самая хорошая шерсть, – сказала Фатима. – Больше всего верблюды не любят дождя. Вы видели? Они сами пришли под навес, пастух даже не звал их.
– Какие смешные мордочки! А какие большие глаза! Глянь, какие огромные ресницы в два ряда! А веки прозрачные! Боже мой! – наперебой восклицали Мария и Уля.
– Такие ресницы спасают от песка, пыли и от яркого солнца. Когда пыльная буря, ноздри верблюда закрываются совсем. А в ушах, видите, сколько волос? Это тоже от песка и пыли, – с удовольствием поясняла Фатима. – А веки у верблюдов прозрачные, чтобы и с закрытыми глазами что-то видеть.
– Говорят, верблюд может выпить сразу десять ведер, – сказала Уля.
– И пятнадцать может, – подтвердила Фатима. – Вода и верблюды любят друг друга. Колодец в пустыне верблюд чует за семнадцать километров и всегда придет к нему. А если колодец отравлен, никогда не станет пить.
Собравшиеся под навесом верблюдицы взирали на гостей без боязни, вполне равнодушно, и общее выражение их мордочек с раздвоенной ороговевшей верхней губой было если не презрительное, то довольно высокомерное.
– А куда их девать? – Мария обернулась к Фатиме.
– Если хочешь, я отправлю их завтра к отцу в пустыню. Он лечит верблюдов. Им там будет хорошо.
– Ладно, – охотно согласилась Мария. – Как Франсуа?
– Точно, – с гордостью подтвердила Фатима. – Как доктор Франсуа лечит людей, так мой отец – верблюдов. Это вся Сахара знает.
VIII
Вечером на виллу господина Хаджибека приехали на автомобиле доктор Франсуа и Клодин.
В первую очередь Мария наговорила Клодин комплиментов, потом кратко рассказала ей, что носят теперь в Париже, какие прически в моде, и только после этого отправилась с доктором Франсуа в гостиную, оставив Клодин на попечение Ульяны.
Доктор Франсуа уселся в то самое кресло, где утром сидел кади, Мария умостилась напротив, и потекла привычная для них беседа учителя и ученицы.
– Мари, я знаю о туарегах не все, но больше, чем любой другой европеец в Тунизии, и теперь, когда мы вступаем с ними в родство, я хотел бы обрисовать уклад их жизни, нравы, обычаи и ответить на ваши вопросы, если смогу.
Доктор Франсуа сказал: "Мы вступаем в родство", – и Мария почувствовала себя менее одинокой.
– Туареги говорят на языке тамашек. Это диалект берберо-ливийского языка. Язык туарегов насчитывает тысячелетия – у Плиния и Птолемея встречается много туарегских слов. Вместе с туарегами язык этот гуляет на просторах Северной Африки, всей Центральной и Западной Сахары. Это тысячи квадратных километров, сотни тысяч. Из всех наречий берберского языка только язык туарегов не поддался влиянию арабского. А значит, туареги – единый и сильный народ. Безлюдные гигантские пространства, на которых обитают туареги, не разъединяют, а сплачивают их в единое целое. Арабских слов практически нет в туарегском языке, а вот латинских немало. Считается, что последнее связано с христианством, которое проповедовалось в здешних краях до ислама, но… это не доказано. У лингвистов есть сомнения: слишком уж прямолинейной выглядит эта версия. Мы, лингвисты, – продолжил доктор Франсуа, – часто сталкиваемся с тем, что языкообразование гораздо загадочнее… – Он оседлал своего любимого конька, и, чтобы лекция по языкознанию не растянулась на многие часы, Марии пришлось тактично поторопить его наводящим вопросом.
– У них есть своя письменность?
– Понимаете, Мари, здесь такая же загадка, как с латинскими словами. Точно известно, что у берберов была своя письменность. На скалах Северной Африки до сих пор можно увидеть ее знаки, но они уже непонятны берберским племенам… кроме туарегов. Алфавит из двадцати четырех знаков называется у туарегов «тифинаг», и они пользуются им по сей день. Это черточки, точки, кружочки, треугольники, прямоугольники и всевозможные их сочетания. Пишут туареги без знаков препинания, слова не разделяют между собой. Особенно хорошо владеют тифинагом туарегские женщины, но и мужчины тоже знают его. Вообще женщины у туарегов более образованны. Удивительно то, что у туарегов нет письменных памятников. Получается, что они пользуются письменностью только для обмена краткими посланиями, чем-то вроде телеграмм. А пишут они на скалах или на земле выкладывают свои записки из камней. И все-таки знание тифинага не потеряно туарегами за последние две тысячи лет. Устное творчество высоко почитается в племени. Каждый старается что-нибудь сочинить. Их этому учат с детства. О каждой победе, удачном набеге, ограблении богатого каравана или захвате рабов туареги обязательно по горячим следам слагают стихи и поют их в сопровождении амзада, однострунной скрипки, сделанной из тыквы и обтянутой кожей. Играют на амзаде девушки и женщины, они учатся этому искусству с младых ногтей. Это для них так же важно, как быть красивыми, а туарегские женщины славятся своей красотой по всей Сахаре. Когда битва проиграна или разбой не удался, возвращаясь домой, туареги горестно вздыхают: "Амзада не будет". Для того чтобы послушать игру какой-нибудь искусницы, туарег может пройти сотню километров до соседней стоянки. Говорят, что туареги жестоки и даже кровожадны, но они также и простодушны, и открыты, и добры к своим рабам, и поэтичны в высшей степени…
– Мне сказала Ульяна, что у туарега может быть только одна жена, а как же гарем, для которого меня ловили?
– У туарегов матриархат, и женщина стоит очень высоко. Когда арабы упрекают туарегов, что они слишком балуют своих жен и дочерей, те отвечают: "Никто не посмел бы поступить по-другому, иначе ни одна женщина не захочет даже смотреть в нашу сторону". А что касается гарема, я понимаю, Мари, почему вы спрашиваете… Да, будучи холостым, Иса мог при его богатстве баловаться гаремом, но не с туарегскими женщинами, а только с рабынями… Когда им это удобно, туареги становятся как бы мусульманами…
– Как это все интересно! – слегка устало сказала Мария. – А что же свадьба? Это ведь ритуал…
– Сейчас дойдем и до свадьбы. У туарегов защитником прав ребенка всегда является старший брат матери – дядя по материнской линии…
– А, теперь мне понятно, почему Уля сказала, что вы будете ее дядей.
– Я буду дядей! – просиял доктор Франсуа. – Я буду хорошим дядей, не сомневайтесь, Мари. А вы будете моей младшей сестрой.
– Я согласна. Почту за честь. – Мария не кривила душой. Доктор Франсуа был одним из тех, кого она действительно глубоко уважала, кем восхищалась и кого считала важным человеком в своей жизни.
– Если мужчины туареги ходят с закрытыми лицами, то лица женщин всегда открыты. Туарегские женщины самые свободные во всей Африке, у них много привилегий. Например, в браке муж обязан содержать жену, а имущество жены не может быть использовано, оно должно только прирастать и навсегда является ее неотъемлемой личной собственностью. Девственность совсем необязательна для невесты, туареги не придают ей никакого значения, а рождение детей не связывают с любовными утехами. Получается, что они как бы верят в непорочное зачатие. По исполнении шестнадцати лет девушки и юноши получают право посещать ахаль – своего рода вечеринки с обязательными играми, шутками, песнями, а затем и с уединением приглянувшихся друг другу партнеров. Туарегские женщины обычно не выходят замуж раньше двадцати лет, а мужчины не женятся раньше тридцати. Если женщина выходит замуж впервые, то первый год совместной жизни молодожены обязаны прожить на стоянке невесты – ее родители должны убедиться в том, что муж достоин их дочери. Если женщина выходит замуж во второй раз, то они с мужем должны прожить на стоянке невесты семь дней.
– Значит, через неделю Уля уедет?
– Да. Но свадьба играется на нашей территории. Скоро для принца Исы и Ули поставят невдалеке от вашего дома брачную палатку – обычную черную туарегскую палатку, такую, какая бывает у самых бедных: так подчеркивается равенство всех туарегов перед судьбой. И, как у русских говорят, что браки совершаются на небесах, у туарегов создание семьи считается отмеченным высшей силой. Вот почему устанавливают простую черную палатку, а брачное ложе устраивают на возвышении из песка и покрывают простыми верблюжьими одеялами. Когда в палатку входит жених, там его уже дожидается дряхлая старуха. Она сидит на брачном ложе, играет на амзаде и тихо поет песню о том, что жизнь коротка и ночь коротка, но сладко идти с караваном, а еще слаще совершить хороший набег на соседей, угнать много чужого скота, пленить много рабов, но все это ничего не стоит по сравнению с криком новорожденного. Это тема – каждая старуха поет ее своими словами и на свой лад. Прикинувшись невестой, старуха должна обмануть злых духов и унести все дурное с собой, очистив брачную палатку для долгой радостной жизни. Когда раздадутся звуки тамбуринов и в сопровождении женщин к палатке подойдет невеста, дряхлая старуха ускользнет, приоткрыв полог с черного хода.
Жених встречает невесту, – продолжал доктор Франсуа, – но тут я загораживаю ему дорогу и говорю: "Ауид ирратимен!"[36] Жених вынимает из складок одежды заранее приготовленные новые сандалии и дарит их мне. Только тогда я, дядя невесты, разрешаю ей и ему войти в брачную палатку.
Все произошло именно так, как рассказывал доктор Франсуа. На восьмой день невеста на белом верблюде и в сопровождении большой свиты уехала на стоянку жениха, в пустыню, где шли обычные в это время года сильные дожди и вода бушевала в руслах вади, которые еще совсем недавно были сухими и безжизненными.
А черная палатка осталась стоять в полукилометре от виллы господина Хаджибека. По туарегским приметам, чем дольше простоит без присмотра одинокая палатка, тем крепче будет семья.
IX
По законам туарегов молодая жена не имеет права навещать своих родителей. Она может вернуться к ним только в случае смерти мужа или развода. В свою очередь, родители и ближайшие родственники жены могут навестить ее в первый раз не раньше, чем через полгода после свадьбы. Все эти условности настолько отдалили Марию от Ули, что ей казалось, будто Уля не сама уехала на белом верблюде, а ее увезли силой. Но, как ни хотелось «спасти» сестренку, делать было нечего и приходилось довольствоваться теми сведениями, что узнавали через своих лазутчиков Фатима и доктор Франсуа. Говорили, что Уля с успехом овладевает туарегским, что одевается она, точь-в-точь как женщины племени, что ей очень удается игра на амзаде; передавали также, что родители Исы довольны невесткой, а сам молодой муж все время проводит в пустыне и еще ни разу не был в городе, говорит: "Жена не пускает".
Умом Мария радовалась за сестренку, а в душе было такое чувство, будто бежала она, бежала, рвалась к какой-то осмысленной цели и вдруг на полном ходу уткнулась в ватную стену, податливую, но непреодолимую.
Дни напролет вертелась Мария по делам реконструкции портов и строительства тунизийских дорог, приезжала на виллу Хаджибека ближе к полуночи, падала в постель и засыпала почти мгновенно, чтобы через шесть часов вскочить по будильнику. Работа стала для нее единственным лекарством от одиночества. Конечно, Мария понимала, что она не Робинзон Крузо, а Уля ей не Пятница, но от этого понимания легче не становилось. Легче стало ей только в храме Александра Невского в Бизерте. Недавно сооруженный, кстати сказать, не без попечения Марии Александровны Мерзловской, храм был еще не намолен и, словно стараясь восполнить пробел, люди молились в нем горячо, истово. Вместе с иконами на стенах церкви висели российский триколор и Андреевский флаг. Храм был построен на пожертвования русской колонии в Тунизии в память об умерших матросах, офицерах и адмиралах последней Императорской эскадры.
Среди молящихся соотечественников в таинственном полумраке храма, глядя на золотые язычки возженных свечей, вдыхая запахи ладана, воска и свечного нагара, Мария вдруг почувствовала себя так, словно она спала тяжелым, мучительным сном, а мама притронулась к ее плечу, разбудила и сказала: "Маруся, очнись. Надо жить дальше. Уныние – тяжкий грех".
Мария поставила свечки за упокой папа2, во здравие мамы, Сашеньки, Ули, и на душе ее посветлело, сердца коснулась благодать. И, когда она вышла из теплого сумрака церкви под промозглый ветер и косой дождь, жизнь больше не казалась ей конченной, загнанной в тупик, как порожние вагоны.
В середине февраля из Франции приплыли на сухогрузе мебель и белый кабриолет, купленный в Марселе.
Обставлять дом приехала Николь, и на неделю они с Марией погрузились в радостную заполошную суету.
Новоселье отмечали в последнее воскресенье февраля 1939 года узким кругом: Шарль и Николь, Клодин и Франсуа, само собой, господин Хаджибек с женами; архитектор Пиккар; контр-адмирал Михаил Александрович Беренц – ныне корректор тунисской типографии, а в недалеком прошлом командующий последней эскадрой Российского Императорского флота; одна из попечительниц храма Александра Невского – молоденькая учительница математики, дочь командира эсминца «Жаркий» – Анастасия Манштейн.[37]
Господин Хаджибек подарил антикварную напольную вазу, очень похожую на ту, что когда-то он подарил губернатору и о которой Хадижа сказала: "На ней мои глаза остались"; Фатима – плед из верблюжьей шерсти; Хадижа – кованую жаровню для бедуинского кофе.
Мсье Пиккар принес керамическую танцовщицу, склеенную когда-то Марией и убранную в серебряную сеточку. Мсье Пиккар подтвердил, что танцовщица изваяна задолго до падения Карфагена.
Доктор Франсуа подарил свою многолетнюю работу – составленный им и отпечатанный тиражом в двести экземпляров французско-туарегский словарь. Анастасия Манштейн – иконку Казанской Божьей Матери, которая была у нее еще со времен детства, проведенного на корабле-общежитии "Георгий Победоносец" в бизертинской бухте.
Михаил Александрович Беренц преподнес Марии самый милый подарок – крохотного беспородного щенка, только-только раскрывшего на мир свои маленькие, еще мутные глазки.
– А какой он породы? – спросила Николь.
– Думаю, в нем не меньше восемнадцати пород, – с нарочитой серьезностью отвечал адмирал Беренц. – Он происходит от тех собак, которых мы привезли на кораблях из России.
– Я обожаю дворняжек! – сказала Николь. – В нем весу не больше фунта. А какая белая кисточка на хвосте, прелесть!
– Эй, Фунтик! – тут же окрестила щенка Мария. – Иди-ка сюда, я устрою твой домик.
Служанка принесла небольшую коробку с ветошью, блюдце с молоком и поставила все там, где указала Мария, – под лестницей на второй этаж. Едва державшийся на ногах щенок пустил на мрамор струю и устроился в ящике, куда его положила Мария.
Как обычно, в конце февраля в этих краях распустились розы. Господин Хаджибек принес на новоселье большущий букет белых роз. Сначала его поставили на обеденный стол, но потом перенесли на сверкающий черным лаком рояль. Букет был такой большой, что мешал сидящим за столом видеть друг друга.
Для приготовления праздничного обеда был доставлен дворцовый повар Александер с подручными. Они же привезли продукты, именно те, которые с точки зрения Александера годились по такому случаю. Николь предложила Марии заказать Александеру баранину по-бордосски, и та, смеясь, согласилась:
– Давай, Николь, эта баранина напомнит мне детство, наш первый с тобой обед!
– Я вижу перед собой десять желанных гостей, – начала застолье Мария. – Десять, как говорил Пифагор, – совершенное число, заключающее в себе всю природу чисел. Десять – символ вечного Космоса. Ваше здоровье, друзья! – Мария говорила стоя, и, когда она закончила, все также встали приветствовать ее поднятыми бокалами.
– И давайте по-русски чокаться! – горячо вступила Николь. – Я очень люблю по-русски!
Звон хрустальных бокалов вмиг оживил гостиную.
Хадижа и Фатима только сделали вид, что пригубили шампанское.
– Нет, нет, девочки! – тут же обратила на них внимание Николь. – Первый тост надо пить до дна!
– До дна! – подхватила Мария. – Все пьют до дна!
Жены господина Хаджибека испуганно воззрились на своего повелителя.
Господин Хаджибек покраснел, замялся и промямлил что-то неразборчивое.
Николь толкнула под столом Шарля. Губернатор принял ее игру, откашлялся и сурово произнес:
– Полагаю, что вы, господин Хаджибек, человек светский. Мари и Николь правы. Первый бокал все гости должны выпить до дна – у русских такой народный обычай.
– Да-да, конечно, ваше сиятельство, – с льстивой поспешностью согласился господин Хаджибек. – Пейте до дна! – приказал он женам. – Пейте народный обычай, – закончил он полной несуразицей.
Пересиливая себя, морщась, Хадижа и Фатима выпили шампанское.
Николь зааплодировала, и вслед за ней все присутствующие захлопали в ладоши, ребячливо радуясь совращению жен господина Хаджибека.
Предложение выпить первый бокал до дна оказалось весьма уместным. Уже через несколько минут всем стало по-свойски просто, весело, свободно. Хадижа еще пыталась быть чопорно-важной, а никогда прежде не пробовавшая вина Фатима, что называется, «поплыла» и вскоре уже хохотала до слез над какой-то шуткой Николь, как будто это была не мадам губернаторша, а ее бедуинская подружка и сидели они не за чинным столом, а у костра в пустыне.
После обеда Мария предложила "посмотреть в сторону России", и разгоряченные гости с удовольствием вышли на огромную, опоясавшую дом террасу второго этажа, с которой открывался вид на все четыре стороны света. Было прохладно, накрапывал дождь. Россию увидели только русские. Как-то само собой разговорились по интересам: генерал с адмиралом, ученый археолог с ученым языковедом, бездетная Николь с бездетной Хадижей, молоденькая Фатима с Анастасией, Клодин, желающая побольше узнать о том, что носят и как причесываются в Париже, с Марией. И только господин Хаджибек остался в одиночестве. Но оно его не тяготило, он ликовал: сам губернатор почти что в его доме, и он, Хаджибек, только что сидел с ним за одним столом, как равный с равным. Нет-нет, ему не нужны были никакие собеседники. Он настолько вырос в собственных глазах, что, пожалуй, без ущерба для самолюбия мог бы поговорить тет-а-тет только с самим губернатором.
Мария болтала с Клодин, но видела и слышала каждого: и генерала Шарля, который говорил с адмиралом Беренцем о недавней большой войне, закончившейся разгромом Германии, и Николь с Хадижей, обсуждавших типы мигреней, и Фатиму с Анастасией, хихикавших от переполнявшей их молодости и радости существования, и Пиккара с доктором Франсуа.
– Всё, этой весной я уже не буду работать здесь, в термах Антония Пия. Теперь я буду искать храм Согласия. Это один из главных храмов Карфагена. Известно, что он был, а где – неизвестно. Но я примерно знаю местечко. Это на холме, там, где был храм Эшмуна – самый важный храм карфагенян. Рядышком должен быть храм Согласия…
– А я возьмусь за большой берберский словарь, как только выйду в отставку…
Перед кофе Мария и Николь пели неаполитанские песни, а генерал аккомпанировал им на новеньком рояле. Как всегда, испытанный концертный номер получился очень хорошо.
– Мари, а вы не могли бы спеть русскую песню? – попросил доктор Франсуа. – Мне очень хочется узнать строй русских песен.
– Спою. Вам грустную или веселую? Народную или популярный романс?
– А нельзя все подряд? – воодушевилась Николь.
– Охотно, – улыбнулась Мария.
Она села за рояль и исполнила "Мой костер", "Очи черные", "Зачем тебя я, милый мой, узнала", после чего все принялись с детским восторгом разучивать, вторя Марии, знаменитую "Калинку".
Калинка, малинка,
Малинка моя,
В саду ягода малинка,
Малинка моя!
Зажигательный темп песни захватил всех, и «Калинка» рвалась из приоткрытых окон и летела за синее море на родину.
