Михаил Захарчук
Гафт и Остроумова. История любви
Люди, помогавшие мечте
Спасибо всем, кто нам мешает,
Кто нам намеренно вредит,
Кто наши планы разрушает,
И нас обидеть норовит!
О, если б только эти люди
Могли понять, какую роль
Они играют в наших судьбах,
Нам, причиняя эту боль!
Душа, не знавшая потери,
Душа, не знавшая обид,
Чем счастье в жизни будет мерить?
Прощенья радость с чем сравнит?
Ну, как мудреть и развиваться
Без этих добрых злых людей?
Из ими созданных препятствий
Возникнут тысячи идей,
Наполненных добром и светом!
И повторю я им сто раз:
Спасибо вам за все за это,
Ну, что б мы делали без вас!
В. Гафт
Театр оперетты
В школьной самодеятельности Валентин Гафт играл исключительно женские роли. Иных вариантов для него не существовало – школа-то была мужская, и потому мальчики работали словно в японском театре кабуки: за себя и за слабую часть рода человеческого – девочек. Сколько их сыграл, Гафт уже не помнит. Но роль невесты в чеховском «Предложении» до сих пор полагает своим лучшим достижением. Встречались, конечно, сложности при исполнении, как, например, волосы от пышного парика все время лезли в рот. Однако по факту невеста получилась что надо. Ребята, игравшие соседей-помещиков Ломова и Чубукова, явно потерялись на фоне гротескной игры Валентина. Довольные учителя и даже директор школы очень хвалили его и наперебой щедро сулили ему славное артистическое будущее. Но усердствовали они напрасно. Валя любил самодеятельность и по весьма шкурным соображениям. Благодаря ей можно было часто прогуливать школьные занятия по уважительной причине. Дело в том, что театральные костюмы для самодеятельных спектаклей школа шить не могла, на это не отпускались средства. Поэтому дирекция заключала шефские договора с определенными столичными театральными коллективами, которые выдавали реквизит, что называется, напрокат и бесплатно. Правда, таких щедрых театральных дирекций было мало, а самодеятельные коллективы в послевоенной Москве работали практически при каждой мужской и во многих женских школах, вот и приходилось за две-три недели до школьной постановки самодеятельным артистам-ученикам дежурить в «Эрмитаже», чтобы получить костюмы, порой даже ночью. В таких очередях Валентин впервые в своей жизни попробовал на вкус дешевый портвейн «777». Пил его с пацанами «для сугреву», так как костюмы обычно выдавались в самый последний момент. Ребята спешно возвращались в школу, на скоростях переодевались, гримировались и выходили на сцену.
Вкус и даже страсть к лицедейству входили в юношу Гафта не только через школьную самодеятельность. С некоторых пор он пристрастился посещать и московские театры. Любимым для него на долгие годы стал Театр оперетты. Не в последнюю очередь, наверное, еще и потому, что там в буфете торговала мороженым подруга его замечательной тети Фени – Аннушка. А Валя в то время любил мороженое, прости господи, не меньше, чем театр. Он знал и понимал в нем толк. И даже сейчас, глубоко въехав в девятый десяток лет жизни, может без труда перечислить наименование столичного мороженого первых послевоенных лет: мороженое фруктовое в картонном стаканчике, эскимо на палочке, молочное, крем-брюле, шоколадное, сливочное в брикетах на вафлях, рожок, сливочное в вафельном стаканчике с кремовой розочкой, пломбир в вафельном или картонном стаканчике, ленинградское, шоколадный батончик с жареными орехами, лакомка в шоколадной глазури. И, наконец, самое дорогое – за 4 рубля 80 копеек – пломбир в брикете, 250 граммов.
Стыдно признаться, но он еще с утра, на первом уроке уже зримо представлял себе, как вечером пойдет в театр и там, в начале второго действия, после антракта, перед его носом в темноте возникнет вафельный стаканчик. А сверху у него, почти вываливаясь, будет красоваться белый шарик изумительно вкусного, бархатного мороженого с разными оттенками: шоколадным, малиновым, сливочным. То уникальное послевоенное мороженое не сразу, а как-то удивительно медленно таяло во рту. Для Валентина это представлялось наслаждением несказанным. Особенно в сопровождении музыки Дунаевского или Милютина, а иногда Штрауса. Он видел себя тогда поочередно в образе того или иного опереточного героя. Неудивительно и то, что знал все оперетты наизусть, весь состав труппы, мог исполнить любую, даже самую сложную партию, скажем, того же Мистера Икса из «Принцессы цирка». Потом Валентин Гафт стал водить в театр своих многочисленных школьных и уличных друзей. Они поначалу, как правило, отнекивались: да ну ее, скукотища! И тогда он, как шулер из рукава достает джокер, выкладывал свой главный козырь: «Но ведь там великолепное, потрясающее мороженое!» Крыть дружкам было нечем. Они шли в оперетту, смотрели и слушали ее, ели мороженое и… влюблялись. Разумеется, сначала в мороженое, потом в сценическое действие. А друг Валентина Эдик Положий катастрофически влюбился в одну актрису и долгое время настойчиво преследовал ее на выходе из служебного входа. В школе из-за такого диковинного увлечения случился большой скандал, закончившийся, к счастью, вполне мирно.
Если быть откровенным до конца, то Валентин Иосифович временами ностальгически думает о том, что ему надо было все же стать артистом оперетты. До сих пор для него остаются образцами такие артисты, как Григорий Маркович Ярон, Серафим Михайлович Аникеев, Игнат Игнатович Гедройц. Хотя, если опять же честно, в школьные годы ему больше всего нравились комики. Когда Гафт сейчас встречается с работниками Театра оперетты, они удивляются, как хорошо, как досконально и в подробностях он знает его историю, помнит не только ведущих актеров, но средний и низший состав труппы. Верный своей ироничной парадоксальности, он «честно признается», что решающую роль тут сыграло замечательное столичное мороженое. А когда остается один на один со своими мыслями, то всегда думает об оперетте как о чем-то удивительно светлом, замечательном и радужном. Но – не сбывшемся. И, видит Бог, автор сих строк понимает Гафта, как редко кто может его понять…
В офицерской молодости я был делегирован на общественную работу во Всероссийское театральное общество. Там, в Доме актера имени А. А. Яблочкиной, впервые познакомился с Валентином Гафтом и Ольгой Остроумовой, о чем речь еще впереди. А пока же о своем, о не сбывшемся. Как-то мы устроили творческий вечер лучшего баса России, а пожалуй, что и лучшего баса в мире, народного артиста СССР, Героя Социалистического Труда Евгения Евгеньевича Нестеренко. Певец прибыл вместе с женой Екатериной Дмитриевной. Она как расторопная клуша бегала вокруг него, опекая каждый шаг своего «Женечки». Мы с девчатами из бригады Большого театра в это время готовили фуршетный стол в большой гримуборной. Дурачась, я пародировал вокальную разминку Нестеренко, которую удалось подслушать. То, что я изображал голосом, на письме передать невозможно. Девчата веселились вовсю. И вдруг их лица стали каменными. Оборачиваюсь – на пороге супруги: гневная Екатерина Дмитриевна и сконфуженно улыбающийся Евгений Евгеньевич. Описать то мое состояние тоже нельзя. Весь вечер я чувствовал себя каким-то побитым. Однако под занавес встречи Евгений Евгеньевич отвел меня в сторонку и поинтересовался:
– Скажите, Михаил, а вам никогда не приходило в голову серьезно заняться пением?
Второй раз за вечер я испытал состояние рыбы, выброшенной на сушу. Но, помнится, промямлил что-то относительно собственного возраста, моего капитанского звания, службы в «Красной звезде» и двоих детей. А главное – я ведь даже нотной грамоте не обучен!
– Между тем у вас есть определенные данные, и их можно было бы развить. Правда, пришлось бы много работать. Но я ведь тоже не транзитом после школы попал в консерваторию. И в военном училище учился, потом инженерно-строительный институт окончил и несколько лет прорабом поработал. Так что было бы у человека желание, а достичь можно всего.
Это святая правда, но не всегда получается, как у того же Гафта. Ведь у него тоже и великолепные певческие данные, и колоритный сценический типаж, и неизбывная любовь к оперетте. А вот не случилось…
Моргунов
В десятом классе Валентин Гафт стал уже вполне серьезно задумываться над тем, что для поступления в театральный институт надо как-то улучшить свою «профессиональную» подготовку и хотя бы вникнуть в азы артистического ремесла. К тому времени он уже избавился от примитивного взгляда на театр и кино. Во всяком случае, понял главное: стать артистом вовсе не так-то просто. Более того, не каждому это занятие по плечу. А уж ежели ты решился посвятить сцене жизнь, то надо пахать на ней, как Папа Карло.
В доме Гафта проживал Женя Моргунов. Его отец рано покинул семью, и матери пришлось воспитывать сына одной. Она много работала, чтобы свести концы с концами: на заводе, санитаром в роддоме Остроумовской больницы. Жене тоже пришлось с 14 лет трудиться. На заводе «Фрезер» он обтачивал болванки для артиллерийских снарядов. В войну и первые послевоенные годы Моргуновы сильно голодали. Однажды мать привезла пачку масла. Женька не удержался и съел ее целиком, без хлеба. «Скорая» еле откачала пацана. С тех пор у него нарушился обмен веществ, приведший к сахарному диабету. Щедрая семья Гафтов чем могла помогала Моргуновым. Обычно мама соберет пакет со съестным и отправляет Валю к соседям. А Женя откроет дверь, заберет пакет и тут же ее закроет.
Моргунов отличался неуживчивым, резким и даже дерзким характером. В 1943 году он написал письмо Сталину, в котором просил зачислить его в театральное училище. И его действительно зачислили в училище при театре Таирова. Однако он проучился там всего год и перевелся во ВГИК на актерский факультет к Сергею Герасимову. По окончании института Женю зачислили в Театр-студию киноактера. Через пару лет он перебрался в Малый театр, а затем снова вернулся в Театр киноактера. При всем этом вот как отзывался о Моргунове великий кинорежиссер Александр Довженко: «Талантлив ли Моргунов? Этого я не знаю, но если в экспедиции застрянет машина, Моргунов тут же ее вытащит. Талантлив ли Моргунов? Этого я не знаю, но Моргунов прекрасно переносит жару и холод, и если надо – неприхотлив в еде. Талантлив ли Моргунов? Этого я не знаю, но он прекрасно умеет доить корову и переносит на ногах грипп. Такой, как Моргунов, в экспедиции незаменим. Талантлив ли Моргунов? Этого я не знаю, но вы-то знаете, талантлив ли Моргунов».
К тому времени как Валя Гафт решил обратиться к Жене Моргунову за поддержкой и помощью, слава последнего гремела уже не только в столице, но и далеко за ее пределами. Всесоюзную известность молодому артисту принесла роль вымышленного персонажа, предателя Евгения Стаховича в фильме «Молодая гвардия», который снял Сергей Герасимов. Стахович настолько запомнился публике, что Моргунова не единожды на улице преследовали мальчишки, полагающие, что выследили предателя.
К Моргунову в гости периодически наведывались Владимир Иванов – Кошевой, Инна Макарова – Шевцова, Сергей Гурзо – Тюленин, Нонна Мордюкова – Громова, Георгий Юматов – Попов, Вячеслав Тихонов – Осьмухин и другие молодые актеры, прославившиеся благодаря фильму «Молодая гвардия». Зашел однажды и Гафт, сбивчиво изложил цель своего посещения. Моргунов, к его чести, не высмеял дерзких намерений соседа. Но и сколь-нибудь существенной помощи тоже не оказал. В этом смысле куда более действенной оказалась поддержка Володи Круглова, о котором уже упоминалось.
Круглов
В книге А. Звягинцева и Ю. Орлова «От первого прокурора России до последнего прокурора Союза» находим: «Алексей Андреевич Круглов родился в деревне Семкино Калужской губернии. В 1931 году комсомольца Круглова мобилизовали на работу в милицию. Окончил Московские областные юридические курсы Наркомюста РСФСР. Его взяли в аппарат прокуратуры Московской области. К началу Великой Отечественной войны Алексей Андреевич окончил Всесоюзную правовую академию. Ему поручили руководить группой по делам несовершеннолетних. Работа по предупреждению детской безнадзорности и беспризорности была тогда чрезвычайно актуальной. Сотни тысяч обездоленных войной детей и подростков, потерявших своих родителей, скитались по стране, нередко совершая тяжкие преступления. А летом 1949 года его выдвигают на должность прокурора Московской области. Через пять лет он уже прокурор РСФСР.
В личных отношениях Алексей Андреевич был, по отзывам знавших его людей, общительным, простым и доступным. В то же время очень строго относился к своим подчиненным, требуя своевременного, точного и безупречного выполнения всех заданий и поручений. Его критические замечания были подчас резки и остры, но никто не мог пожаловаться на то, что они были несправедливы. Сам он работал всегда исключительно много – к этому привык за годы войны и трудные послевоенные годы, когда нельзя было ни на минуту расслабляться.
Работавший вместе с Алексеем Андреевичем Кругловым более 17 лет в Прокуратуре РСФСР и юридической комиссии И. Осипенко вспоминал: «Никогда он не допускал поверхностного, легкого подхода к решению вопросов. Глубокий анализ, законность, юридическая грамотность – главные условия, которые, по его мнению, должны были сопутствовать рассмотрению любого дела. Меня восхищало то, как хорошо он понимал людей. Алексей Андреевич очень ценил в сотрудниках честность и правдивость, но строго поступал с теми, кто проявлял двуличие и безнравственность. Скромный и требовательный к себе, он умел ценить и беречь добросовестных работников».
Вале Гафту отец Круглова запомнился тем, что часто приезжал домой обедать. Сначала в «эмке», а потом уже – в «Победе». Он входил в подъезд весь такой суровый, озабоченный, мощный, в белых бурках, шинели, очень похожий на артиста Абрикосова, когда тот играл в кино генералов. По внешности это был красивый человек, но когда он появлялся, становилось страшновато. От него словно веяло чем-то прокурорским. Зато с Володей Валя всегда чувствовал себя раскованно и свободно, несмотря на то что принадлежали ребята все же к различным слоям советского общества. Кругловы жили в отдельной большой трехкомнатной квартире. В их разговорах Валя часто слышал: «Поедем на дачу, приехали с дачи…» А что такое дача, он даже не представлял себе. Но наверняка что-то роскошное, привлекательное и недоступное простому люду. Володя Круглов и одевался не так, как остальные его сверстники. Он всегда носил модные пиджаки, роскошные брюки, желтые ботинки, белые носки и разноцветные галстуки. Но вот странное дело: ни у Вали, ни у других ребят «модные прикиды» Круглова совершенно не вызывали никакой зависти, а, наоборот, уважение, так как все считали это вполне естественным. Тем более что сын прокурора был очень даже неплохим парнем. Он умел смешить, шутить, проявлял завидное остроумие. Как-то ребята катались на катке в Сокольниках. Валя изрядно ухайдакался. Весь раскраснелся, шапка у него съехала в одну сторону, шарф – в другую. Круглов пристально наблюдал за товарищем, а потом заметил: «Валя, в тебе есть что-то необычное, артистическое». А еще спустя какое-то время вновь поднял «артистическую тему», но уже на новом ее витке: «Знаешь что, Валя, я долго думал над твоим желанием податься в артисты и решил к тебе присоединиться. Артистами мы с тобой обязательно станем. Но для начала позвоним Андроникову и возьмем у него устные рассказы. Отец очень высокого мнения об этом человеке. А он толк в людях понимает получше нас с тобой».
Андроников
Ираклий Луарсабович Андроников был на слуху и у Вали Гафта. Он часто посещал клуб студенческого общежития на Стромынке. Там обычно показывали хорошие кинофильмы, организовывали встречи с известными артистами. Попасть в студенческий клуб представлялось весьма затруднительным делом, но Валю обычно прихватывал с собой одноклассник Анри Бронштейн, отец которого был директором этого клуба. Когда ребята уже учились в девятом классе, на Стромынке должен был выступать Андроников. С билетами образовалась такая напряженка, что даже Анри оказался бессильным как-то помочь. Выручил опять же Круглов. Он предложил: «А давай мы с тобой, Валя, подождем его у черного хода и попросим, чтобы он нас провел».
Пацаны по такому случаю и оделись соответственно. Валя обулся в отцовские валенки и надел поношенный полушубок. Володя – старое отцовское габардиновое пальто. Служебный вход клуба представлял собой облезлую дверь с тыльной стороны помещения. А все подходы к нему завалило снегом, который никто не убирал. Круглов и Гафт заняли удобную позицию для наблюдения. Вскоре подъехал «ЗИМ». Из него вышел натуральный барин – как Шаляпин на картине Кустодиева, только с тростью – и быстро зашагал к служебному входу. Сомнений в том, что это именно Андроников, не оставалось. Ребята кинулись ему на перехват по глубокому снегу с глупейшей просьбой: «Дяденька, дяденька, возьмите нас с собой!» Выговорить его имя-отчество – Ираклий Луарсабович – они никак не могли. Хотя оба уже изредка тренировались в произношении скороговорок, типа: «Карл у Клары украл кораллы», но с испугу все позабыли. Широко шагающий «дяденька», не поворачивая головы, коротко кинул: «Следуйте за мной!» Открылась дверь, и оттуда, как из сельской бани, повалил густой пар – зал клуба не имел вытяжки. От большого количества распаренных студентов воздух в помещении, казалось, можно было потрогать. Только ребята всего этого не замечали. Они как завороженные следовали за «дяденькой». Разделись оба за кулисами, повесили свое барахло рядом с роскошной шубой Андроникова и спустились в зрительный зал. Сесть там можно было только на полу. И началось необыкновенное, фантастическое действо! Ничего даже близко напоминающего это феерическое зрелище Валя в своей жизни еще не переживал. Как Андроников рассказывал! Он витийствовал, нет – колдовал над публикой. Говорил вроде бы простые и даже незамысловатые слова, но как он их произносил!
Спустя примерно год Гафт и Круглов, уже точно определившись со своим артистическим призванием, сидели на квартире последнего и строили грандиозные планы по штурму театральных столичных вузов. Володя расхаживал по комнате, привычно поглаживая свою горбатенькую переносицу, и безапелляционно вещал: «Валя, я глубоко убежден, что, заполучив устные рассказы Андроникова, мы с тобой без труда сдадим экзамены в ту же Школу-студию МХАТ. Ты только представь себе: все читают «Стрекозу и Муравья», Пушкина или Маяковского, а мы с тобой выдаем рассказы Андроникова. Да ведь до такого никто в мире не додумается!» «Володька, ну ты, и мертвого уговоришь. Но тут, понимаешь, какая закавыка. Как мы с тобой выйдем на Андроникова?» – парировал Гафт. «Не переживай, батя раздобыл для нас телефон Ираклия Луарсабовича».
И ребята позвонили «дяденьке». На другом конце провода им коротко ответили: «Приезжайте». Гафт с Кругловым пулей помчались на улицу Беговую. С четной ее стороны пленные немцы возвели несколько десятков двухэтажных домов. В одном из тех желтых построек находилась квартира Андроникова. (Пройдут многие годы. Возведенные немцами домишки снесут подчистую. На их месте взметнутся многоэтажные дома. В одном из них, аккурат напротив метро «Беговая», Гафт сам получит квартиру. И каждый раз, выходя из подъезда, будет вспоминать Андроникова…)
Ребят усадили в коридоре и велели подождать: у Ираклия Луарсабовича был посетитель. Налили им киселя или компота – к общему знаменателю относительно сладкой жидкости они так и не пришли. Тут же в коридоре две девочки играли в куклы, совершенно не обращая внимания на «больших дядь». Когда дверь в кабинет писателя приоткрывалась, был виден профиль посетителя. Володька сразу признал в нем Вертинского. Конечно, это был никакой не Вертинский, но Валя согласился. Ведь он во всей этой сомнительной затее исполнял роль ведомого, а ведущим, как всегда, выступал Володька. Когда их запустили в кабинет, Круглов в своей гнусавой манере стал излагать суть визита…
Много лет спустя Гафт вспоминал: «Я никогда не видел такого количества книг и никогда не видел таких больших кожаных кресел. Письменный стол завален книгами, но было как-то красиво, уютно. Мне казалось, что я сижу в кресле и не достаю ногами пола. Володя сидел напротив и объяснял, зачем мы пришли. Андроников превратился в того Андроникова, которого мы видели тогда в студенческом клубе. Не бытовым, как обычно разговаривают, а таким актерским голосом он сказал, что артистами нам быть не следует. «Зачем? Кого вы будете играть, мальчики: рабочих, колхозников? Отелло вы не сыграете никогда», – и погладил меня по голове. А потом стал рассказывать что-то, чуть ли не проверяя на нас свои устные рассказы. Говорил о Шаляпине, о Сулержицком, жестикулировал, показывал. Это продолжалось, как мне показалось, до самого вечера. В конце концов, Андроников сказал: «Устных рассказов дать не могу по той простой причине, что они устные, но если вы так хотите и решили поступать, я могу вам посоветовать вот что: запомните, артисты – люди малообразованные, книг не читают. Чтобы было все органично и просто, вы выйдите, назовите какого-нибудь автора с потолка, допустим, Петров, «Как я пошел первый раз на свидание». И прямо от себя говорите любой текст, например: «Сегодня я вышел из дома рано, у меня должно было состояться свидание с девушкой, я надел свой самый лучший костюм, вышел из подъезда, но вдруг заметил, что моросит дождик…» и так далее. И все это будет органично и просто. Главное – рассказывать». Вот такой он дал совет, и на этом мы расстались. Это было в 1952 году.
Спустя несколько лет, будучи студентом второго курса, я поехал в Ленинград знакомиться с достопримечательностями города: Эрмитажем, Русским музеем. Проходя мимо гостиницы «Европейская» и филармонии, я увидел Андроникова, выходившего после своего концерта и окруженного огромной толпой. Он шел в распахнутом пальто и зимней шапке. Его поздравляли, он широко улыбался и был счастлив. Протиснувшись сквозь толпу, я встал перед ним и сказал: «Это я, здравствуйте! Я уже студент Школы-студии МХАТ». По-моему, он меня и не узнал, но ответил: «Да, очень хорошо, поздравляю, заходите в гостиницу, попьем чаю». Да, он действительно так сказал, но я, конечно, не пошел пить чай в гостиницу… Куда мне, здесь такие люди… И я, зажатый, бросился бежать со всех ног. После этого я видел Андроникова на эскалаторе в метро, в Москве. Мы двигались в разные стороны. Я хотел его окликнуть, но, как в школьные годы, не мог выговорить трудное отчество. Это была необыкновенная встреча, мы вздернули руки и долго махали друг другу, пока он поднимался вверх, а я спускался вниз.
Но самое интересное произошло потом, когда он был уже тяжело болен. Я его увидел в Доме актера, когда уже был артистом, кое-что сыграл, меня уже кое-кто знал. В ответ на мое приветствие он сказал: «Ой, я так рад вашим успехам, я все помню, я рад, я о вас слышал». Он никогда не видел меня в театре, и вообще с тех пор мы никогда с ним не разговаривали. Но вот спустя много лет, когда Андроникова уже не стало, Виталий Вульф поведал эту историю дочери Андроникова. Ее реакция была удивительной: «Господи! Эту историю о том, как пришли два мальчика с просьбой дать устные рассказы, папа очень часто рассказывал дома, он внимательно следил за ними и говорил, что один из них будет артистом».
Два года назад я пришел в дом к Андроникову. Это была другая квартира, но мебель осталась прежней. Я попросил, чтобы мне показали два кресла, в которых мы сидели с Володей Кругловым, – мне снова захотелось посидеть в них. Меня привели в кабинет, где стояли два маленьких, потертых, совершенно серых кресла, в одном из которых я с трудом поместился. Спустя много-много лет я снова сидел в этом кресле, вспоминал Ираклия Луарсабовича, а его дочь Катя Андроникашвили говорила мне, как иногда отец рассказывал о двух смешных мальчиках, которые просили у него устные рассказы и которым он не советовал идти в артисты, потому что им никогда не сыграть Отелло.
Кстати, к счастью или к несчастью, но однажды я все-таки сыграл Отелло. Когда Коля Волков ушел на время из Театра на Малой Бронной, Анатолий Васильевич Эфрос предложил мне заменить его в этой роли. У меня было всего несколько дней, чтобы выучить текст. Сыграл один раз – получилось вроде ничего. Но во второй раз был полнейший провал – никогда этого не забуду».
