Михаил Юрьевич Третьяков
Желтое окно

– Так и что вы говорили обо мне? – повторяет она свой вопрос.

Я придумываю на ходу:

– Он сказал мне, что вы не та, кем кажетесь на самом деле.

Она польщена. Женское самолюбие – как же легко на нем играть! А во мне продолжает бороться иррациональное чувство к ней с пониманием того, что я другой, что, несмотря на какие-то сближающие нас моменты, она символизирует и олицетворяет то, непримиримым противником чего выступаю я.

– То есть ты попросил его отдать нейтрализатор мне, чтобы я вышла с тобой на откровенный разговор?

– Я не был уверен до конца. Если ты не участвовала в эксперименте, то тогда никак не отреагировала бы, а если участвовала, то захотела бы узнать, почему я так поступил.

– И что теперь?

– Расскажи мне, в чем заключается твоя работа.

– Ты же сказал, что всё знаешь! Так, может быть, расскажешь мне сам, чем я занимаюсь? Обычно ведь так поступают все детективы в конце расследования?

– Ты снова играешь словами и пытаешься меня запутать, но сейчас мое сознание не озабочено никакими вопросами и четко и ясно воспринимает то, что происходит между нами.

– А между нами что-то происходит? И когда это я позволила вам перейти на «ты»?

– Хорошо, Ольга Николаевна, не хочу вас больше задерживать.

Поворачиваюсь к двери и вращаю замок против часовой стрелки. Раздается щелчок, опускаю ручку вниз. Дверь бесшумно открывается. А я стою и жду, что же произойдет дальше. Она очень сильная и волевая, и ее не сломать, да я и не хочу этого делать, но в то же время понимаю, что, если она зашла так далеко, чтобы оказаться со мной наедине, этому должна быть веская причина. Я не строю иллюзий насчет физической близости, мне это не нужно: слишком уж сильно различаются наши взгляды, несмотря на эмоциональную связь. Но она зачем-то пришла! И самый главный здесь вопрос – зачем? С детства я привык, что меня всегда использовали как инструмент, необходимый для решения каких-то задач, и в этот раз, уверен, ситуация точно такая же.

Всё время я подчинялся ее требованиям. Приходил по первому звонку, вопреки всему. Но вот что я понял: для того, чтобы победить, необходимо вначале научиться играть по правилам, хорошенько выучить их и неукоснительно им подчиняться до тех пор, пока правила позволяют тебе выигрывать. И только тогда, когда ты в совершенстве овладел игрой, можно начать нарушать правила так, чтобы это нарушение таковым не выглядело. Именно в этот момент не ты начинаешь подстраиваться под игру, а она под тебя. Когда ты начинаешь играть по правилам, самым важным является понимание того, каковы границы действия этих правил, и понять их можно только в том случае, если ты станешь их нарушать.

Когда мы зашли и я защелкнул замок, она решила, что я снова пойду у нее на поводу – так, как делал это всегда. Но вот мы стоим в прихожей и дверь открыта, а она так и не смогла узнать от меня ничего и получить информацию, которая ей жизненно необходима, чтобы… Что? Это главный вопрос, который сейчас на повестке дня. Я не выгоняю ее, а просто даю ей выбор: уйти и ничего не узнать или остаться, и, может быть, всё-таки извлечь из меня крупинки знаний, и получить то, что нужно ей. Но только теперь мы будем общаться на моих условиях. И я жду.

– Ну что ты сразу всё воспринимаешь в штыки? Неужели я не заслужила чашечки чая? Дождь ведь, холодно и сыро, а кофе – какой от него прок при такой погоде?

Я закрываю дверь, намеренно не защелкивая замок и давая тем самым понять, что она может покинуть мою квартиру в любой момент.

– А как же нам теперь с тобой – простите, с вами – говорить?

– Ну, вспылила я немного, с кем не бывает.

– Со мной не бывает, – отвечаю я, пристально глядя в ее глаза.

Она не выдерживает и срывается:

– Ну не все же такие, как ты! Робот, железяка бездушная.

Интересно, как она будет выкручиваться из этой ситуации?

Мне хочется обнять ее и поцеловать… Вот только ничем хорошим это не закончится – точнее, закончится, но потом точно ничего хорошего не будет. Ольгу необходимо дожать и выдавить из нее информацию, которая может помочь спасти ее и меня, а может быть, и весь город, хотя я и не уверен, что его нужно спасать. Всех всё устраивает, и меня бы тоже устраивало, если бы не она.

Мы сидим на кухне. Чайник закипает. Она сидит на месте, где обычно сидел Андрей, который теперь превратился в серую незаметную мышь и которому ничего больше не надо. Смотрю на нее.

– И что же мы будем делать?

Она меняет тембр голоса, снова включая и свой речевой гипноз, и… Что там они еще используют в нейролингвистическом программировании? Я обращаю внимание на то, как тонко она ведет подстройку, повторяя мои движения, копируя ритм и глубину дыхания, устанавливая неосознанное доверие с последующим достижением состояния раппорта. Но я вооружен знаниями, и она пока не догадывается, что я готов.

Ставлю на стол перед ней чашку:

– Сахар?

– Нет, – отвечает она.

И тут я кладу в ее чашку два кусочка. Она еще не понимает, что это мое якобы случайное и неосознанное движение – не результат многолетней привычки, а контролируемое действие, выпад, разрушающий навязываемую мне модель поведения – выполнение ее просьб. Наверное, сейчас было бы правильно облить ее кипятком, а потом сразу же начать задавать вопросы, давить и получить в итоге фрагменты мозаики, которую мне жизненно необходимо собрать. Но я жалею ее, потому что… И теперь мне уже неясно, смогу ли я победить ее в игре, которую она ведет.

– Так что там Сергей Иванович? Собрался покинуть наш дружный коллектив?

– Да, собрался покинуть стадо, которым так ловко манипулируете вы.

– Мы снова на «вы»? Ну, впрочем, как ты хочешь… Я же тут ничего не решаю. – Она вздыхает и продолжает уже с несколько иной интонацией: – Ничем я не управляю. Просто попросили написать текст определенного содержания с определенными посылом и смыслом.

– И кто же попросил?

– Работа попросила, а у нее нет ни имени, ни фамилии. Ты же всё знаешь, он же тебе всё рассказал. А ты вот не думал, что он тебе врет, что это всё его детище, которое он закрутил вокруг тебя?

Она всё-таки нашла мое слабое место и ударила именно туда. Надо было облить ее кипятком.

У меня перед глазами возникает странная картина: будто мы сидим напротив друг друга и каждый пытается консервным ножом вскрыть оппоненту черепушку. От этой мысли становится смешно, и я расслабляюсь и, может быть, поэтому выхожу из потока ее слов, направляющих мое сознание к подозрению, что Сергей Иванович меня обманул.

– И в чем же заключается твоя работа?

– Меня просто попросили составить текст, который должен был сплачивать людей, делать их единым организмом, и потом отслеживать, каким образом они будут реагировать на наше программирование. Воздействие на внутренние убеждения и установки субъектов предполагало трансформацию, в которой на лингвистическом уровне решающее значение имеет выбор субъектами одной из позиций.

– То есть вы хотели разделить людей в соответствии с тем, какой тип отношения к дождю они выбирают?

– Именно так. Сторонники дождя – это люди, склонные к сплочению и коллективным действиям, а противники, соответственно, индивидуалисты, не принимающие чужой позиции.

– И зачем это было нужно?

– Лично меня интересовал феномен объединения и сплочения совершенно разных людей в группы под действием довлеющего фактора, а также возникновения и формирования сленгового языка, связанного с дождем…

– А меня интересует, какие задачи были поставлены перед вашей группой.

– Ой, да какие задачи можно поставить перед филологами? Я тебя умоляю! Ну изучили мы особенности формирования двух групп и каким образом между ними выстраивались социальные взаимодействия. Что ты так завелся-то? В этом же нет ничего криминального, а вот то, что делал Сергей Иванович, недопустимо.

Она замолкает и смотрит на меня. Я не знаю, что ей ответить. Роюсь в воспоминаниях, чтобы хоть что-то возразить, но ее доводы и логика безупречны.

Сомнение – это мой лучший друг и злейший враг. Не сомневаются только люди, которые ничего не знают и ничего не хотят, коих в настоящем городе, увы, сейчас большинство. Она зародила во мне подозрения в том, что Сергей Иванович сказал мне правду, – следовательно, не исключено, что правду говорит она.

Я не знаю, во что мне сейчас верить, и в воспоминаниях ищу хоть какую-то зацепку, чтобы вывести ее из равновесия и заставить сказать правду – только так, а не иначе. За месяцы дождя, несмотря на наши редкие встречи, я отчаянно пытался понять, чего она хочет и о чем думает, старался приблизиться к ней, но она пресекала все мои попытки. И в то же время смогла нащупать и уяснить, что́ может беспокоить меня, вызывать сомнения, хотя ни разу мы не говорили о моем заведующем. Откуда она черпала информацию?

И я неожиданно понимаю. Мне становится так смешно и обидно, что хочется заплакать. Как же я это проглядел? Но это понятно: я слишком был сфокусирован на решении проблемы дождя и не замечал ничего вокруг. Вот оно, ее слабое место, и теперь мне ясно, почему она решила встретиться и сейчас пытается выкачать из меня информацию. Но я уже знаю, что необходимо сделать мне. Нужно рассказать ей о том, что произошло на цитрогипсовом огороде: только правда может открыть правду, ложь всегда порождает ложь.

– Мне трудно сформулировать и объяснить, что произошло, но я постараюсь.

– Ты – и не можешь объяснить? Не смеши меня.

И я начинаю рассказывать ей о вчерашнем дне:

– Вчера утром я позвонил Ане, потому что она собиралась ехать со мной на цитрогипсовый огород, но она почему-то не ответила. И тогда я решил ехать один. На нашей площадке в здании лаборатории я обнаружил Котовского, который повторял речитатив, составленный тобой. В бойлерной оказался подвал, а внизу – низкочастотный генератор сигналов – установка, генерирующая инфразвук на определенной частоте, которая приводит к усилению смысловой нагрузки текста, касающегося воды. Как оказалось, самое страшное – это то, что если в любое предложение вплести правду, понятную и доступную всем, то и остальная смысловая часть для слушателя автоматически становится правдой. Когда я спустился вниз, Аня лежала на полу без сознания, и я поднял ее наверх. Ребята рассказали, что настройка инфразвука проводилась Сергеем Ивановичем.

В институте мы встретились с шефом, и он объяснил мне, что изначально разработал прибор, который позволял выделять людей с высокими интеллектуальными способностями. Затем ему предложили участвовать в междисциплинарном проекте по отбору гениев, но, чтобы отличить их от больных, поскольку частоты колебания ритмов головного мозга и тех и других достаточно близки, необходимо было записать речитатив. Когда начался дождь, Сергей Иванович понял, что речитатив имеет другое назначение и его изобретение использовали, чтобы манипулировать людьми. Так что как-то так.

– Это всё? – спрашивает она с каким-то облегчением.

– Да, всё.

– И что ты собираешься делать?

– Сергей Иванович уехал, и теперь я хочу остановить этот эксперимент, ведь самая главная подопытная крыса, как выяснилось, – это я. Создатели установки…

– А ее что, не Сергей Иванович разработал?

– Нет, шеф просто участвовал в настройке инфразвука. Так вот, я хочу поехать на цитрогипсовый огород и уничтожить там всё.

– А почему ты не сделал этого вчера?

– Когда я там был, то еще не знал всего и ничего не понимал касательно целей и задач, которые ставили перед собой создатели опыта. Всё было фрагментарно. Но теперь я уверен, что больше всего хочу остановить этот чудовищный эксперимент.

– Ты думаешь, тебе дадут это сделать?

– Не знаю. Но я больше не могу смотреть на то, что дождь делает с людьми.

Обожествление дождя или ненависть к нему вытекает из того речитатива, который ты составила, и усиливается инфразвуком. Но в этой мысли, несмотря на ее очевидность, отсутствует причинно-следственная связь: иллюзия убедительности возникает в силу эмоционального нажима, а не по причине аргументированности слов.

На фоне этого воздействия в людях возникает ощущение, что их позиция – это окончательная и бесповоротная правда, а состояние настолько близко к эйфории, что напоминает чем-то действие наркотика. Пытаться убедить человека в том, что он на самом деле не прав, – это всё равно что пытаться разговаривать с наркоманом под кайфом о тяжелых последствиях наркотиков. В словах и поступках отсутствует логика, зато возникает ненависть к противоположному мнению. Зараженные люди – по-другому я сказать не могу, хоть и понимаю, что это не болезнь, а некий новый тип инфекции, что-то типа мыслевируса, – смотрят на всё происходящее иначе. Как только они начинают подмечать, что ты не разделяешь их воззрений, становятся агрессивными, пытаясь уничтожить позицию оппонента тем аргументом, что большинство не может ошибаться, потому что большинство всегда право. А я не хочу, чтобы в этом мире жила ты.

– Почему именно я?

– Это…

Я замолкаю, пытаясь, с одной стороны, подобрать слова так, чтобы не соврать, а с другой – чтобы не дать ей понять, насколько она значима для меня. Только как это сделать, не знаю. И тогда она снова задает тот же вопрос:

– Почему я?

– Потому что…

И я понимаю, что мне проще сказать ей совсем другое, вывести ее из равновесия, но только не говорить правду.

– Аня – твоя племянница?

Слежу за ее реакцией. Невыносимо трудно сохранять спокойствие рядом с ней. До чашек с чаем дело у нас так и не дошло, и я понимаю, что сейчас самое время сделать глоток, чтобы продемонстрировать ей свое превосходство, подчеркнуть, что руковожу ситуацией и контролирую всё.

На ее лице одно выражение сменяется другим, но это происходит настолько быстро, что я не успеваю ничего понять.

– Малолетняя дура, – сквозь зубы произносит она.

Я про себя вздыхаю с облегчением. Весь ее гнев обрушивается не на меня.

– Она, как всегда, не смогла держать язык за зубами. Вот сейчас, если бы она была здесь, высекла бы ее как следует. Как ты догадался?

– Анечка с таким восхищением рассказывала о своей тете, которая окончила аспирантуру и является для нее примером для подражания, что я понял: этот достойный человек по крайней мере живет в нашем городе – это раз. Во-вторых, вы всё-таки родственники – черты лица, мимика, поведение, привычки… Я всё никак не мог взять в толк, где же я всё это видел, но чем больше она находилась рядом, тем очевиднее для меня становилась связь между вами. В-третьих, ты слишком осведомлена о наших взаимоотношениях с Сергеем Ивановичем, а ведь я с тобой никогда не обсуждал его, значит, кто-то рассказывал тебе обо всем, а в моем окружении не так уж и много новых людей. А еще я никак не мог понять этот настойчивый интерес с твоей стороны по отношению к ней, и объяснить его можно было только какой-то родственной связью между вами. Мне вот только интересно: ты использовала ее вслепую или это был заведомо продуманный и просчитанный план?

– Да какой там план! Ты еще скажи, что она на физмат поступила, чтобы через пять лет работать с Сергеем Ивановичем. Просто благоприятное стечение обстоятельств, которым нельзя было не воспользоваться. А про музыку и про то, как она меняет твою мозговую активность, я догадалась точно так же, как и твой шеф, – просто послушав Аню. Она же трещит без умолку и рассказывает всё подряд кому нужно и не нужно. Никак ее от этого не отучу!

– И что теперь?

– С Аней мы встречаемся каждую субботу в пять часов в кафе и болтаем, но вчера она не пришла. Телефон отключен, ее мать в панике – ребенок пропал, обзвонили всех подруг, но ее никто не видел. Хотела уже звонить тебе, но по пути от родителей решила зайти в кафе, и, как говорится, на ловца и зверь бежит. Честно сказать, решила, что, может, она у тебя ночует, но вот лично убедилась, что нет.

– Может, осталась на цитрогипсовом огороде? – предположил я единственное, что пришло в голову.

– Мы можем туда съездить?

– Конечно, но только после того, как ты допьешь чай.

– Он остыл, вылей его в раковину.

К чашке она за всё время так и не притронулась, а я не привык переводить любые продукты – даже чай. Поэтому поступаю не так, как она предложила, – не потому, что это ее желание, а потому, что хочу выпить его, когда вернусь домой.

Мы экипируемся в прихожей и выходим под дождь. Мелкий, незаметный, но от этого ни капельки не вдохновляющий, он монотонно размывает личность, объединяя всех в липкую грязь.

Машина завелась. Мы протерли запотевшие стекла и тронулись. Я молчал, молчала и она, но это было какое-то хорошее молчание – то есть когда и есть о чем поговорить, просто не хочется: ни тебе, ни тому, кто рядом с тобой. И от этого молчание приобретает значение даже большее, чем вымученный и никому не нужный разговор.

Доехали быстро. Перед воротами пришлось посигналить. Охранник в дождевике неохотно приоткрыл створку. Я вышел из машины и подошел к нему.

– Сегодня же воскресенье, случилось что-то? – прозвучал вопрос.

– Ничего особенного, просто надо забрать образцы.

– Мне про вас не говорили.

– Позвоните Сергею Ивановичу.

– Это высокому, лысому и с усами?

– Да, ему.

– Он вчера вечером приезжал и тоже сказал, что какие-то образцы забрать надо.

– На полигоне никого больше нет?

– Ну, токмо если зайцы.

– Хорошо. Так что, можно проехать?

– Проезжайте уже.

Охранник открыл створки ворот. Я вернулся в машину, и мы продолжили наше движение в сторону п-образного домика.

Иногда мне кажется, что вся жизнь – это сплошная череда повторяющихся действий; может быть, именно поэтому я так часто ощущаю дежавю. Сейчас каждый новый день становится похожим на предыдущий, потому что выход из дома начинается всякий раз с того, что приходится надевать защитную экипировку. Нас приучают к порядку – совсем как в эксперименте Рона Джонсона «Третья волна».

Дождь усиливается. Я точно знаю, что внутри домика никого не должно быть, но ответ на вопрос, зачем Сергей Иванович сюда приезжал, возможно, находится именно там. Мы выходим из машины, а косохлест нещадно бьет по нам, и хотя идти недалеко, всё равно как-то боязно, потому что в воздухе ощущается напряжение. Грохочет, и через несколько секунд сверкает молния. Дверь не закрыта на замок.

Мы внутри. Всё стоит на своих местах, только нет Котовского, который, должно быть, уже едет с Сергеем Ивановичем по дороге, где светит солнце. Обходим комнаты. Каморка, в которой Валера обсчитывал получаемые нашими датчиками данные, выглядит сиротливо без хозяина и… Компьютер куда-то пропал. Анечки нигде нет. Но я-то знаю про подвал и поэтому иду в бойлерную, где убираю циновку и откидываю люк. Оля молчит и рассматривает окружающую обстановку со всегдашней своей внимательностью. Всё здесь для нее ново и непонятно, и мне хочется поделиться с ней нашими маленькими научными достижениями, рассказать, что за эксперимент мы проводим и каковы его предварительные результаты. Но я не уверен, будет ли ей это интересно.

– Что там внизу? – спрашивает она.

– Установка, генерирующая инфразвук.

– Можно посмотреть?

– Нейтрализатор у тебя с собой?

Она кивает.

– Ну, тогда можно.

Она медленно спускается. В этот момент в кармане пищит сигнализация.

Мне непонятно, что могло произойти, но надо всё-таки выяснить причину. Выхожу на площадку перед нашим «лабораторным комплексом». Сильный ветер. Чувствую, как капли бьют по моему лицу. Машина стоит в одиночестве, и никого, на кого могла бы среагировать сигнализация. Раздается гром. Подхожу к автомобилю и осматриваю его. В кармане вибрирует телефон, и я вспоминаю, как уже однажды уронил его в лужу и к каким последствиям это привело. Открываю машину и сажусь на место водителя, а ключи по привычке кладу в пластиковую нишу возле коробки передач.

Номер незнакомый и знакомый одновременно. Это какой-то стационарный местный телефон. Сейчас, «в век цифровых технологий», мы совсем потеряли интерес к цифрам, нет необходимости запоминать номера телефонов близких и друзей, ведь для этого есть электронная телефонная книга. И это, с одной стороны, здорово, поскольку высвобождает часть внутренних ресурсов, но с другой – делает нас беззащитными в случае какого-нибудь коллапса. Цифровое пространство настолько глубоко влезло в жизнь людей, что молодежь читает всё только в интернете, где есть ответы на все вопросы, а значит, не надо ничего запоминать и откладывать в закрома своей памяти – коробочки остаются пустыми.

– Да, слушаю.

В трубке раздается дыхание и какое-то непонятное то ли всхлипывание, то ли кряхтение, словно человек собирается с силами.

– Это Ангелина Альбертовна.

– Что-то случилось? – спрашиваю, с ужасом осознавая, произошло что-то настолько неожиданное, что секретарь директора звонит мне в выходной с рабочего телефона. Кажется, я готов к любому удару судьбы, но, как это часто бывает, удар следует по такой траектории и по такому месту, где ты совершенно не ждешь.

– Сергей Иванович погиб.

Глаза застилает пелена. Чувство безысходности накрывает с головой. Я никогда не плакал, зачем это делать, если слезы никак не решат твоих проблем? Но сейчас во мне что-то сломалось. Человека, с которым я вчера говорил, которому только вчера пожимал руку, больше не существует. Я вспоминаю, как буквально несколько минут назад с охранником обсуждал, как выглядит Сергей Иванович…

Беру себя в руки.

– Что случилось?

– Авария. Возле леса Дахнова машина вылетела в кювет – вроде как в нее попала молния.

– В машине он был один?

– С женой и аспирантом.

– Кто-нибудь выжил?

– Нет. Директор сказал позвонить вам, чтобы вы занялись организацией похорон. Сейчас сброшу вам телефон морга, куда их отвезли.

Я не вижу себя со стороны. Но ощущаю, как мои волосы на висках стремительно начинают седеть. Внешне я совершенно спокоен, но внутри меня ураган вопросов: как, почему, что он делал там и – самый главный – почему они были втроем?

В голове всплывает вопрос, который буквально час назад задала Ольга: «Ну а если он, например, умрет?» Она ведь знала, о ком спрашивала, а я еще не знал, что она это знает. Так, может быть, это всё результат очередной манипуляции? Чертова Ирэн Адлер! Я сжимаю кулаки. Горе, охватившее меня, перерастает в гнев, и черная беспросветная ненависть заполняет каждую клеточку моего мозга. Я понимаю, что сейчас, будь она рядом, я ударил бы ее и продолжал избивать, чтобы любыми средствами выбить из нее правду: кто и зачем это сделал? Но ее нет рядом, и это хорошо. Это состояние, близкое к умопомешательству, могло бы привести к печальным последствиям, и я рад, что сейчас в машине один. Мне хочется выйти и бить, бить что-то, но дождь невозможно ударить. Прячу телефон в карман и открываю дверь автомобиля. Пришло время получить правдивые ответы на мои вопросы. Выхожу. Дождь усиливается, и я накидываю капюшон. Раздается гром, а затем…

Молния рассекает небо и ударяет в здание лаборатории. Я делаю несколько шагов в сторону входа, но удары повторяются с короткими перерывами, на первый взгляд совершенно хаотично, но в конечном счете попадают в подстанцию…

Сила взрывной волны швыряет меня на автомобиль…

* * *

Темно. Но не так, как обычно бывает, когда нет света в темной комнате или когда ночь, а по-другому, словно ты внутри себя и просто не видишь ничего не потому, что не видно, а потому, что ты ничего никогда не видел и не знаешь, что можно видеть. И только звуки слышны, и такие отчетливые, словно только звуки в мире и есть. Что-то горит, только я это воспринимаю не обонянием, а слышу, и лишь затем появляется новое ощущение – запах гари. В голове так пусто, что я даже не понимаю, откуда знаю, что звук, который я слышу, – это звук огня, и откуда мне известно, что запах, который чую, – это гарь. Ничего не помню и не знаю. Даже не знаю, кто я. Слышу и чувствую, как меня гладит кто-то по лицу, аккуратно так касается и ведет, а потом еще раз, и так много таких касаний и движений по мне, а я, как кукла безвольная, лежу и сделать ничего не могу. Слышу вой неизвестного животного. Звук настолько скорбный, что хочется уползти подальше от него и спрятаться в норе. Но только вот я не могу. И вой этот говорит мне, что смерть моя скоро наступит, и я чувствую, что вой всё ближе и ближе ко мне, а потом – голоса. Какие-то нечленораздельные, что-то говорят, а я понять не могу. Меня хватают и тащат куда-то, на что-то твердое кладут. Что-то холодное ко мне прилепляют. А я ничего не понимаю и понимаю, что и понимать-то ничего не могу и не хочу. Словно в голове дырку паяльником прожгли и мысли все вытекли. Будто бы, если б я понимал и мог думать, мне ничего бы не хотелось, а так тоже ничего не хочется, но как-то по-другому, по-доброму, что ли. Трясет. А я начинаю различать что-то знакомое в звуках, которые издают существа вокруг. Какие-то обрывки чего-то они во мне пробуждают, звуки складываются в слова. «Сам…е лу…ее об…те ему». Ему – это я? Что они от меня хотят? А я ничего не хочу, ничего не хочу, потому что ничего не чувствую. Наконец вой прекращается, меня куда-то перекладывают и снова везут. Классное ощущение это – когда ты вроде как бы и есть и одновременно тебя как бы и нет. Снова голоса, знакомый запах, хлорка и спирт. Значит, в больнице… А почему я в больнице?

– Отключайте.

Интересно, чего это они хотят отключить? Чем-то холодным и тонким тыкают в меня. И в этот момент я понимаю, что меня включили, а что-то отключили, ради меня. Все клеточки начинают чувствовать. Как же мне больно! Но больно не только от этого. Я потерял их всех, и это я виноват в том, что они погибли. Хочу понять, где я. Открываю глаза: картинка нечеткая, фокуса нет. В палате слева от меня лежит человек. И я узнаю его: светлые, коротко стриженные волосы торчат в разные стороны; круглое лицо и живот, который невозможно перепутать ни с чьим другим. Жора? Он не дышит, а я дышу и чувствую. Меня подключили, чтобы спасти, а его отключили. И это последняя капля дождя: я больше так не могу и не хочу жить, просто не хочу… Прибор начинает громко пищать, а я проваливаюсь в пустоту…