Взятие Измаила – Михаил Шишкин

"Взятие Измаила" – это колыбель в море слов, в которой ты плывёшь не знаю куда, покачиваясь на волнах и погружаясь в дрёму. Сам автор сравнил произведение с оперой: в опере не особенно важен сюжет, мы приходим в неё, чтобы послушать звук, вот и тут важен сам звук, сам стиль, сами сплетения. Бесконечное упражнение со стилями, завязками, обрывками и клочками сюжетцев, через которые смутно проглядывает что-то напоминающее центральную идею. Идея, как мне кажется, в том, что Россия-матушка – тоже опера из клочков и смутно связанных между собой арий, объять её нельзя, понять тоже, разложить по полочкам так и вовсе никогда не получится. Как традиционный русский салат: новогодняя оливьешка или винегрет, где всё порублено, перемешано, сервировано и подано.Измаил из романа, который штурмуют все подряд, это сама жизнь, которая от огромных размеров вселенной вдруг сужается до аттракциона с дрессированными белыми мышами, которые тоже «берут Измаил». А что, Измаил негордый, берите его семеро.Традиционная идея романа вывернута наизнанку. Главными героями «Взятия Измаила» стали стился и слова. Они конфликтуют друг с другом, развиваются, влюбляются в друг друга, женятся, расходятся, трахаются и иногда даже убивают друг друга. Всё остальное – только смазка, тот самый незыблемый русский царь стола майонез, который может собрать воедино любую несочетаемую дрянь в салате и превратить его в шедевр нежнейства. Без негативных коннотаций, потому что Шишкин давно уже товарищ швейцарский, а поэтому майонез у него не магазинный провансаль, а сделанный по воспоминаниям из детства из яиц очаровательной перепёлки, лучшей дижонской горчицы и оливкового масла, собранного девственницами и хранящегося в надёжном бронебойном бункере где-то глубоко под землёй. Читать это довольно сложно, а в какой-то момент могло бы стать и скучно, если бы это всё были просто напластования разнородных элементов. Но они не сами по себе, у них есть могучие корни в русской классике, так что куда интереснее докапываться до всевозможных зарытых собак и аллюзий, чем следить за тем, возьмёт ли уже кто-нибудь этот Измаил или надорвётся. Да и вообще зачем его брать, если можно просто плыть.

Ты занят делами, ты грезишь о чём-то желанном,

О завтрашнем дне рассуждаешь, как будто о данном,

Как будто вся вечность лежит у тебя впереди…

А сердце вдруг – раз! – и споткнулось в груди.

Кому-то за звёздами, там, за последним пределом,

Мгновения жизни твоей исчислять надоело,

И всё, под ногой пустота, и окончен разбег,

И нет человека, – а точно ли был человек?…

И нет ни мечты, ни надежд, ни любовного бреда,

Одно Поражение стёрло былые победы,

Ты думал: вот-вот полечу, только крылья оперил!

А крылья сломались – и мир не заметил потери.

М.Семёнова

В страну прошлого билеты не продаются, как писалось «в круге первом».

Путёвки туда тоже не найти, с проводниками не договориться, на перекладных не добраться, пешком по компасу не дойти, нет такого конечного пункта. Но по прошлому ходят электрички, автобусы, поезда… Особенно поезда, особенно отечественные, особенно старые, особенно в холодное время года, когда мороз паучьими лапками пробирается изморозью по грязному окну. Едешь, бывает, чёрт знает куда, свет уже приглушили, а ты не спишь.

Сидишь, подобрав ноги, привалившись к стенке, закутавшись в казённое одеяло поверх ещё пахнущего домом свитера. Глядишь, как за окном проскакивают огоньки станции, после которых всё ныряет в колючую еловую тьму. Лбом прижиматься к холодному стеклу, чтобы рассмотреть в темноте скованную льдом речку или занесённую снегом опушку леса, совсем не хочется. Так и сидишь, окутанный чужим храпом, тихими переговорами, запахом ещё мокрых от снега шерстяных шарфов, звяканьем ложечек в сладком чае, свистом ветра за окном, собственными мыслями. Проваливаешься в короткий полусон, в который реальные звуки и разговоры чужие вплетаются, тело дервенеет, мелькают под нервными веками забытые (и существовавшие ли?) образы – вот ты мальчишка, не по годам серьёзный и увлекающийся, представляешь штурм Измаила твоими белыми крысками, а зимой ты лепишь сфинкса, лицо вот только никак не получается, а отец зачем-то лепит морковку и всё тянет домой, неужели он не понимает, что нельзя сфинксу на лицо морковку, и домой тоже нельзя, и вот ты уже другая душа, живущая по своим временным законам, тело развивается куда быстрее, чем ты, тебе шесть, а в голове – всего год, слушать бы клацанье ножниц и не знать никогда, что судят где-то женщину за убийство ребёнка, а где-то мужчина в крови замерзает в снегу, на скамейке ревёт одноногая старуха, а за секс с животными при Екатерине отправили бы в ссылку…

Тряхнуло что-то, разбудило тебя, глаза раскрыть – целое дело, веки тяжёлые и набрякшие, губы сухие, шея потная, ноги затекли, а реальность медленно сгоняет с тебя морок сонных воспоминаний.

Какое оно, твоё прошлое? Вспоминаешь ли ты его в строгой хронологической последовательности? Вряд ли. Картинки из прошлого проступают акварельными разводами на воде случайно, подхлёстываемые знакомым запахом, звуком, голосом, цветом. Перетекают одно в другое, путаются, спорят, продолжают друг друга.

«Взятие Измаила» – как раз поезд, едущий от станции, название которой помнит разве что проводник, к станции, название которой ещё некому придумать. Повествование убаюкивает полусонным бормотанием, персонажи меняются щелчком пальцев, столетия сменяют друг друга, лишь одно остаётся неизменным – люди хотят жить. И живут они сложно, колко, больно, ранят друг друга, ранятся об окружающую действительность, лелеют друг друга, спасают, уничтожают, воскрешают, а затем хоронят… Автор разворачивает перед одурманенным читателем разные полотна, стряхивая пыль с гобелена, который не разворачивали с революции, а затем сменяя его плакатом, с которого ещё не сошёл запах типографской краски. Это всё – декорации, на фоне которых люди будут штурмовать, штурмовать и штурмовать собственную жизнь. Главные герои здесь не конкретные люди, но мыслеобразы, кашель ушедшего времени и шепот текущего.

Будь книга рисунками – это были бы карандашные быстрые зарисовки на кальке. Накладывай один лист на другой – некоторые линии совпадут, дополнят друг друга, создадут цельный образ, некоторые так и останутся обрывочными, понятными лишь в меру собственного восприятия. Как и в нашей жизни не все события являются сутеобразующими, жизнь – она ведь не продуманная пьеса, а сплошная импровизация.

Постепенно по карандашному рисунку проступают чернильные линии личных воспоминаний автора, которым на смену придёт ваше собственное прошлое.

А уж сколько на этой кальке будет тоненьких прожилок в виде отсылок к русской литературе, фольклору, судебным документам, адвокатским речам – успевайте замечать, это действительное удовольствие.

И опять убаюкивает ход поезда, мерещится осклизлая поганая шапка на голове, медная коса, обёрнутая вокруг шеи, чтобы не мешалась, полотенце на руке, останавливающее кровь, морфийная настойка в глотке, крепкая женщина, развешивающая в мыльной мокрой жаре выстиранные вещи, гроза, вырастающая за девичьим силуэтом на велосипеде, дурацкий кед на искусственной ноге, голоса присяжных, неизвестный водитель, сбивший ребёнка, свинья, привязанная к лошади и стёршая свою спину о землю…

Резкий толчок заставит мигом проснуться – поезд стоит, надо выбегать, ты наверняка проехал, скорее, хватай вещи, чтобы проводить уходящий состав взглядом с заброшенной станции. И всегда после таких снов не сразу понятно – где ты?

Где я?

"Так – я узнал в моей дремоте

Страны родимой нищету,

И в лоскутах ее лохмотий

Души скрываю наготу"

А.Блок

Мы привыкли считать, что история линейна. Что идем мы вперед, никуда не сворчавая. Люди эволюционируют, эволюционируют, да все никак не выэволюционируют. Кажется нам, что все плохо сейчас, но впереди маячит то светлое будущее, в котором будут жить и процветать наши потомки, ведь если движемся вперед, то движемся к лучшему. Сначала это была райская жизнь после Судного дня, в советское время – к коммунизму, а сегодня, видимо, опять к Судному дню? Не понятно. Все-таки люди в общей массе своей такие оптимисты. А пессимисты долго не живут. Так вот, сразу же на ум приходят евразийцы, которые, будучи оторванными от своей родины, в эмиграции начали плодить кучу идей и такого понавыворачивали, что страшно иногда становилось от их заворотов. Но была у них одна мысль, нам очень подходящая – в унисон пели, что куда Россее-матушке с таким-то рылом в Европу лезть, когда из под шапки соболиной черны волосенки торчат и глаза-то раскосы не по-французски! И лезет из каждого русского азиатская сущность, каким соусом европейской интеллигентности не сдабривай, какую демократию не строй. Все одно выйдет – сплошная покореженная азиатчина, картавящая на французский манер фром Раша виз лав. А раз азиатчина, то и время-то, дорогие мои, совсем не линейно, а кружится оно спиралькой, кружится, пока до большого взрыва очередного не докружится. Стряхните с себя чары навязанной европейской линейности, оглянитесь вокруг себя, отмотайте историю веков так на 5 назад и увидите, что все же таким и осталось. Вот это дааааа… И бежим мы по кругу, и бежим, а остановится и выпрыгнуть из круга не можем. Только кто-то бежит неосознанно, кто-то видит образ морковки, а кто-то рефлексирует «Зачем я бегу? Куда бегу? В чем сущность бытия?». Эх, да. Рефлексирует, а все равно рядом с морковным бежит. Шишкин вот сбежал в Швейцарию и там бежит, но так его по голове стукнула швейцарская линейность, что решил он книгу написать. А про что каждый русский – от писателя до последнего бомжа – любит рассуждать? Правильно, о России. Ахиезер какие-то разломы придумал, чтобы объяснить все в истории России, а Шишкин решил все перемешать.И непростая Россия с расписных тарелок на нас смотрит. Сшивал он ее из разных кусочков – часть от донора времен Петра I возьмет, часть – от страны в период революционного пыла, а потом еще немного из детских воспоминаний добавит… И все это под звук колес и вечного движения. Только вот куда все едут-то? А нет ответа. Да и нужен ли он? Мы просто едем. Хотя бы ради того, чтобы ехать. Взял маленький ребенок коробку с паззлами, рассыпал их на пол и ножкой перемешал. И сказал тогда бог: «И это хорошо». И написал Шишкин «Взятие Измаила». В лучших русских традициях пишет он о людях страдающих, нового подвида Homo sapiens, русской эволюционной ветке. Страдать этот Homo Russikus любит молча, сквозь века и пространства протаскивая на себе гигантскую махину государства. И каждый день сидит этот Russikus в грязи, в темноте, придавленный всем, чем только можно, и молчит. А все почему? Потому что выхода-то нет. Только вот он сидит, а других поучает, что брать его надо, этот Измаил. Что плохо всем без Измаила. Одна надежда. А если не берешь его, то дурак. И из всех темных углов, со смрадным запахом разложения ползут инвалиды, помятые в войнах, растоптанные в революциях и чистках. И нет улыбки, есть только боль и тоска. Есть глупые шутки детей, есть сломанный Сфинкс, разбитые детские надежды, кучки в лифте, которые (только подумайте!) кому-то хватает стыда прикрыть газеткой. Вот так все и прикрываем. И терпим, и ждем. А такие как Шишкин собирают свою коллекцию. Завтра любой из нас выйдет и сделает что-то по-русскому страшное, никчемное и западному человеку непонятное. И увидевший это писатель откроет блокнот и черканет строку: «Такое-то число, увидел то-то». Трудно это прочитать, потому что не для всех. Потому что можно не добраться до той части, что тронет именно тебя. Меня шальной строкой зацепило эхо чужих историй в личной истории самого Шишкина, который тщетно штурмовал свой Измаил. Поэтому он и пишет о тех, кто Измаил штурмует. А о тех, кто уже давно его взял, молчит. И это такое типично русское, что те, кто пробились наверх – они не от народа, евреи какие-то. А настоящий русский тот, кто страдает, при этом стремится к тем евреям изо всех сил попасть.