Михаил Серегин
Убойные ребята
Пролог с асфиксией
Лучи нескольких настенных ламп собрались щупальцами в круг и больно лезли в глаза. Боль была тупая, назойливая, словно кто-то давил пальцами на глазные яблоки. Человек закрыл глаза, но и это нисколько не помогало. Голова нещадно кружилась. Человек произнес несколько слов и привычно не узнал своего голоса:
– Опя-ать… наверно, скоро крякну.
Он открыл глаза и мутно уставился в свое отражение в огромном, от пола до потолка, чуть затемненном трюмо напротив. Зеркало скрадывало болезненную, с желтизной, бледность одутловатого лица, тяжелые коричневатые круги под припухлыми глазами, но оно не могло скрыть ни отвисших небритых щек, ни складок на жирной шее, ни вертикальных морщин, прорезавших лоб. Угрюмой, нездоровой оцепенелости всех черт оно тоже скрыть не могло… В инвалидной коляске развалиной Колизея дотлевало громадное, расслабленное, как выжатая губка, тело.
– Да, – сказали толстые губы, – неча на зеркало пенять, коли рожа крива.
Напротив паралитика в глубоком черном кресле возникло движение, приглушенное кашляние, а потом свет выхватил лицо. На лице прорезалась белозубая усмешка, и человек в черном костюме сказал:
– Да, хреновые дела. Ничего не скажешь.
– А ты, кажется, удачно этими делами пользуешься, – хрипло сказал паралитик. Складки на его шее зашевелились, словно проснулась свернувшаяся кольцами змея. – Не дождался еще, как я сдохну, а уже начал ворочать всем. Словно тебе вручили «смотрящего». Не забывайся, а то, знаешь ли, – я болен и слаб, а ты здоров и нагл, но бывает так, что и деды переживают своих внуков.
– Я же тебе не внук.
Толстые губы сардонически искривились:
– Еще чего не хватало – такой внук! Тем более что у меня и детей-то нет. Не полагается.
– Да хорош тебе по понятиям-то прокатываться, а! – выговорил нахал в черном костюме. – Сейчас это, как говорится, не актуально. Так, что ли?
– Вот, умных слов уже набрался. Еще бы тебе умных мыслей, и совсем бы стал неплох. За умными мыслями обычно должны следовать продуманные дела, а у тебя с этим в напряг…
– Ой, Вадимыч, не надо! Стал ты моралистом на старости лет! Раньше ты не очень-то морализировал, когда «спортсменов» кромсал!
– Ты про Голубя с братом говоришь? Они заслужили. Сам не хуже меня знаешь. И вообще… не мне перед тобой отчитываться! – Паралитик с трудом поднял руку, погладил подбородок и глубоко вздохнул. Живот заколыхался; паралитик давно уже сидел неподвижно, а живот все еще продолжал колыхаться, как отдельно живущий и кем-то потревоженный организм. Толстые губы выговорили: – И еще вот что: капнули тут про тебя, что ты, брат, выстроил себе трехэтажную виллу, да еще прикупил домик в Майами. Откуда деньги, дорогой?
– Да я, знаешь, не…
– …не бедный человек, хочешь ты сказать? Да, ты не бедный. Это мне все известно. Но только все твои банковские счета мне известны. Их ты не трогал. Новых не открывал, по крайней мере у меня такой расклад. Если по-другому, это значит – играешь, значит – таишься. Ну так откуда деньги, корешок?
Человек в черном костюме снова начал кашлять. Паралитик сидел, опустив опухшие веки на глаза: ему было больно. Но ответа он ждал терпеливо и словно бы равнодушно. Секунда проходила за секундой, ответа не было. Но паралитик прекрасно знал, что его собеседник не посмеет промолчать. Так и произошло. Кашель прекратился, и зазвучали негромкие, вкрадчивые, с кошачьими интонациями, слова:
– Ты, наверно, получил не тот расклад. Совсем другая тут тема, понимаешь?
– Вот ты мне и объясни.
– Получены новые дотации из Москвы, которые перераспределены согласно договору. Наклевывается несколько бизнес-проектов, которые мы будем курировать, и, таким образом…
– Ты мне тут словами не виляй, как потаскуха задницей. Говори просто и по делу. Я человек простой, так что свои мудреные словечки ты мне не вклеивай, как парашнику очкастому.
– Ну хорошо. – Человек в черном костюме поднялся и стал вышагивать по комнате. Паралитик хотел сказать ему, чтобы он не метался, как ошпаренная кошка, но говорить было тяжело. – Хорошо, я объясню. Я сделал займ в банке. В «Далькредит-банке», мы в нем хороший пай имеем и скоро получим контрольный пакет. Впрочем, тебе это и так известно. Я занял деньги на строительство виллы. В конце концов, я заслужил. Обидно, когда мальчишка-беспредельщик, дятел, цуцик гнилой, вчерашний васек, начинает рассекать на джипаре, таскать телок в конуру-новье за сто «тонн» гринов и вести базар, как будто он Дато Ташкентский. Бабло паленое, кровавое. А когда я, заслуженный человек, хотя с твоими заслугами перед братвой мне, конечно, не сравниться, но все равно… когда я строю себе дом за городом, вот это почему-то вызывает вопросы.
Он замолчал и, видно, подумав, что убедил своего хозяина, занял прежнее место в кресле. Паралитик тоже молчал, но его изжелта-бледное лицо начало багроветь. Тяжелые вислые щеки задергались. Человек в черном костюме, увидев эти не шибко благоприятные признаки, снова выскочил из кресла, как черт из табакерки, и открыл было рот, но тут паралитик, подавшись вперед, рявкнул:
– Да что ты мне тут втираешь, чмо? Кредит в банке, кредит он взял! Ты кому тут будешь таким порожняком греметь, падла? Ты, блоха узкоглазая? Ты бабам будешь яйцами звенеть, а мне тут не мудозвонствуй! «Банк». Знаю я, какой это банк!
– Да я…
– В общак ты руку запустил!! – загремел паралитик, подаваясь вперед. Это стоило ему страшных усилий, потому что одутловатое лицо залилось краской и стало красно-кирпичным. На лбу натужно вздулись две иссиня-багровые вены. – В общак – вот откуда ты кусок оттяпал жиррный!! А ты знаешь ли, сука, что делают с теми, кто запускает лапу в общак? По закону с такими разговор короткий: отрезают уши и выкалывают глаза, а если совсем конкретно обделался, то еще и опускают! Понятно тебе, чмо?
Он почти без сил откинулся назад и кривящимися губами, полушепотом добавил:
– Если через три дня не вернешь вдвойне все, что хапнул, – пеняй на себя, крыса! У меня крысятничество не прокатит, въезжаешь в поляну, нет?
– Да, – с трудом ответил тот. – Верну. В срок.
– Вдвойне, понял?
– Понял…
– Сдашь дела, – приказал паралитик в спину уже выходящей из комнаты «крысе». – Сам понимаешь, кому сдавать… да? Кайдану сдашь.
Ноги, став ватными – по жилам предательски раскатилось расслабляющее, парализующее тепло, – подогнулись, он едва совладал с ними. Человек в черном костюме не поверил своим ушам. А потом пришлось поверить, потому что паралитик повторил свое распоряжение громче и отчетливее. Человек в черном костюме смотрел на застывшую перед ним огромную рыхлую фигуру в инвалидном кресле. Смотрел, не мигая. Он знал, он прекрасно понимал, что означает эта короткая, как контрольный выстрел в голову, фраза: «Сдашь дела…» – а кому, это уже и не особенно важно. Сдать дела означало самому сунуть голову в петлю. Внезапно проснулась злоба. И что, эта рыхлая туша напротив, в кресле, в самом деле думает, что он, как зомби, покорно сунет свою голову в эту петлю? Принесет себя в жертву этим устаревшим давно «понятиям», по которым живет вот этот жирный полубезграмотный уголовник, возомнивший себя богом и царем города, да и всего края? Да никогда! Это глупо, глупо, и он не какой-нибудь малолетний «бык» из лагеря, где воры воспитывают себе смену – где эти лагеря, под Хабаровском, что ли, где-то в тайге? Нет!
– Ты меня понял? Иди!
– Хорошо, – пробормотал человек в черном костюме и вдруг широко шагнул к креслу паралитика. Мутно дернулись опухшие нездоровые веки, в него уперся немигающий взгляд хозяина. Хозяина? Да почему же! Разве это он, вот эта жирная немощная туша, вот уже целый год держит контроль над Владивостоком? Разве он ведет эту громадную, страшную, опасную работу, требующую постоянной отдачи, дикого напряжения, стальных нервов, совершенной расчетливости и бессердечия? Да нет, вовсе нет! Эта туша давно уже не способна ни на что, кроме как жрать за десятерых, тупо ходить под себя и отдавать вздорные распоряжения, да еще слепо верить, что это самодурство будет проведено в жизнь точно и беспрекословно. Слепо подчиняться!! Нет… рано или поздно ЭТО должно случиться, и пусть это произойдет сейчас. А если он выйдет из этой комнаты, то очень скоро этот черный костюм от «Brioni» сменится на похоронный смокинг и лаковые туфли на картонной подошве!
– Ты еще здесь? – глухо спросил паралитик. – Я же сказал, чтобы ты…
– Чтобы я!.. – перебил его тот. – Я-я! – прохрипел он с ганноверским акцентом и, выбросив перед собой две смуглые руки с клешневатыми кистями, вцепился в горло паралитика, затянутое жировыми складками. Под его пальцами перекатился ком, громадная туша захрипела, широко раскрыв глаза и выстрелив в убийцу мутным и ошеломленным взглядом… а человек в черном костюме, напрягая все силы, стискивал пальцы и выжимал жизнь из этого ненавистного жирного горла, из этого громадного, тошнотными запахами пропитанного тела. Никакой парфюм, никакие гели, кремы и дезодоранты не могли устранить эти запахи, застоявшиеся, тошнотворные запахи наполовину умершего уже тела.
Паралитик закричать не мог, только какой-то клекот вылетел из его перекошенных судорогой слюнявых губ. В громадном рыхлом теле еще таилась сила, и паралитик сумел оторвать от себя убийцу и оттолкнуть, отшвырнуть его к трюмо. Зеркало, казалось, пошло волнами, как будто бросили камень в вечерние воды, а потом, рассадившись на длинные кривые кинжалы, рухнуло на пол звенящей стеклянной грудой. Одним из осколков поранило предплечье человека в черном костюме, он вскочил, схватил кусок стекла, не замечая, что режет себя пальцы, но потом отшвырнул зеркальный обломок и снова вцепился в паралитика, жадно хватающего посиневшими губами воздух.
Сопротивляться у больного уже не оставалось сил. Все силы он вложил в тот бросок, что отшвырнул человека в черном костюме к зеркалу. Теперь он только дергался, приобняв убийцу за талию, словно партнершу в танце. Тот свирепо оскалил зубы, что есть силы вгоняя стальные пальцы в рыхлую и уже почти мертвую плоть.
Наконец паралитик затих. Его лицо приобрело зеленоватый оттенок, мятая складчатая шея со красными отпечатками пальцев убийцы покрылась мелкими бисеринками пота. Из угла рта тянулась ниточка слюны.
Убийца некоторое время смотрел на него, склонив голову на правое плечо. Потом он переложил ее на левое плечо, прямо как попугай в клетке. Вынул носовой платок и стал промакивать порезанные пальцы. Из поврежденного предплечья шла кровь. Она уже пропитала рукав пиджака. Костюм был испорчен безнадежно, а ведь он был привезен из Милана на прошлой неделе. Проклятый урка! Даже сдохнуть не может, чтобы не причинять другим неприятностей! Вот его предшественник, некий Компот, спокойно умер себе в сизо, зеркал не бил и не членовредительствовал. Инфаркт – и каюк, милое дело. А этому сам бог велел подохнуть, как говорили раньше, от апоплексического удара. Но пришлось самому его удавить.
Убийца подошел к столу и по селекторной связи негромко проговорил:
– Федор Николаевич, придите в кабинет Ивана Вадимовича. Срочно.
Федор Николаевич, личный доктор покойного, примчался через минуту. Он дикими глазами взглянул на своего работодателя и выдохнул:
– Мертв?
– Точно так.
– А… зеркало?
– У него случился припадок. Я пытался ему помочь, он оттолкнул меня – и прямо на зеркало. Так что перевяжите меня, Федор Николаевич. Я тут немного руку повредил.
– Немного?.. Закатайте рукав… нет, дайте лучше я. У-у… немного. Это не немного, это хорошенькая такая колото-резаная. В ране не осталось стекла? Так… секунду… – (Человек в испорченном черном костюме негромко вскрикнул от боли, но тотчас же замолчал, кривясь.) – Ничего страшного. Я пока что наложил вам повязку. Швы вам наложат в больнице, заживет. Все нормально, только нужно дезинфицировать рану. Да что я вам объясняю… правда? А теперь я должен осмотреть Ивана Вадимовича.
– Я уже осмотрел, – странно безучастным тоном отозвался убийца. – Констатировал смерть.
– Вы? А, ну да, все время забываю. Отчего он умер?
– Судя по всему, инфаркт. Вскрытие покажет. Хотя я до вскрытия могу сказать, что он УМЕР – и это главное, и нет смысла удивляться этой смерти или скорбеть. Он же был обречен.
– Да, да, – кивал головой Федор Николаевич, – все это так, но я должен осмотреть…
– Я сказал, что я уже сделал это. А вы мне понадобились для оказания первой помощи, и еще – нужно перенести тело в подвал.
– Почему в подвал?
– Потому что, дорогой мой Федор Николаевич, распоряжаюсь тут теперь я. Понятно?
– Вы заговорили со мной как-то странно.
– А разве с тобой Вадимыч не так разговаривал? Хотя, конечно, не так. Этот старый зычара без матерщины да феньки своей лагерной два слова с трудом… А я человек интеллигентный. Так что ты уж потрудись, Федор Николаевич, не обсуждать мои распоряжения.
Врач пожал плечами и выговорил:
– Да, конечно… я все понял. Но все-таки… – Он подошел ближе к телу покойного и пристально взглянул в мертвое лицо. А потом взгляд его скользнул чуть ниже, и доктор увидел отпечатки пальцев. Отпечатки уже расплылись и не так отчетливо значились на коже, быть может, не медик и не смог бы определить характер этих пятен на шее паралитика… но Федор Николаевич был медик, причем медик классный, иначе он не попал бы на хлебную должность личного врача Ивана Вадимовича. Он увидел и определил. И по лицу его разлилось смятение. Он повернул к стоявшему неподвижно убийце побледневшее лицо и выговорил, чуть запинаясь:
– Но как же?.. Где же инфаркт? Вы же… конечно, я понимаю… это же типичная смерть от… от асфиксии. От… да вы сами взгляните, тут же совершенно оче-ви…
Доктор не договорил. Увидев очевидное, он не смог предположить не менее очевидного. Того, как отреагирует на его слова человек, которому он только что оказывал первую помощь. А этот человек, наверно, ожидал от Федора Николаевича совсем иного, и уж, конечно, не рассуждений об асфиксии, то есть удушении. Диагноз был ясен и безапелляционен: инфаркт, и нечего было умничать, разглагольствуя об асфиксиях. Человек в черном костюме подобрал с пола длинный и узкий обломок зеркала, обмотал его тупой конец носовым платком, чтобы не порезаться, – все это на глазах остолбеневшего от ужаса Федора Николаевича, и приблизился к доктору. Тот пролепетал:
– Я буду молчать, я буду… молчать… я никому ни-че-го…
– Конечно, будешь! – перебил его человек в черном и вдруг совершенно неуловимым движением вонзил зеркальный «кинжал» в глаз доктора. Тот даже не дернулся; полоса стекла вошла глубоко, больше чем на половину своей длины, пробив мозг. Доктор Федор Николаевич подался назад и мягко упал на пол.
– Асфиксия… подумаешь, диагност. На моей памяти вообще был случай перистальтической асфиксии. Это когда одному не желавшему платить горе-бизнесмену аккуратно, чтобы не подох, взрезали брюхо, а потом удавили собственными кишками. Хорошо резали, качественно. Япония все-таки рядом… харакири всякие…
Он вынул из кармана сотовик и набрал номер. Ответил тонкий жалобный голос:
– Аллле-о.
– Здорово. Ты мне нужен. Что голосок такой кислый?
– А-а от меня жена-а ушла-а…
– Умерла, что ли?
– Не на-адо так говорить. У меня нервы-ы. Ушла – это значит ушла.
– Понятно. Вот что. Поднимай свою толстую задницу и катись ко мне.
* * *
ВСЕ ВЫШЕ– И НИЖЕСЛЕДУЮЩИЕ СОБЫТИЯ ПРОИСХОДИЛИ В ОДИН ИЗ ПОСЛЕДНИХ ГОДОВ ПРОШЛОГО СТОЛЕТИЯ, КОГДА ВЛАДИМИР СВИРИДОВ ЕЩЕ ЖИЛ В РОССИИ И РАБОТАЛ НА ИЗВЕСТНОГО ПОВОЛЖСКОГО «АВТОРИТЕТА» МАРКОВА ПО ПРОЗВИЩУ КИТОБОЙ.
Первая часть, курьезная: Таких не берут в супермены
Глава 1
ЗАКАЗ, ИЛИ ПОЛГОДА СПУСТЯ
Влад прицелился и всадил пулю в очкастый глаз Лаврентия Павловича Берии.
После этого он отложил в сторону пневматический пистолет и лениво перевернул газетную страницу. Зевнул. Газеты он использовал как хорошее снотворное. Он помнил слова своего покойного родителя, бравого полковника воздушно-десантных войск Антона Сергеича Свиридова: «Если испортился сон, затверди устав или, еще лучше, прочти передовицу „Правды“. Из многих глупых и очень глупых солдафонских мыслей, высказанных полковником Свиридовым, эта мысль была наименее несносной и наиболее полезной для его старшего сына Владимира. Когда ему не спалось, он открывал прессу и уже через несколько минут засыпал.
Газетная заметка, которую он только что прочитал, сна у него не вызвала. Даже потуг на сон. Статейка была тиснута в примечательной рубрике «Криминальные сводки» и живописала очередную выходку Афанасия Фокина, лучшего, да и, пожалуй, единственного друга Свиридова. Фокин отмечал какой-то праздник и до того набрался, что поехал кататься по городу пьяный на машине, которую купил накануне. Почтенный Афанасий возомнил, что купил кабриолет, и для подтверждения этого мнения извлек из гаражных завалов «болгарку» (режущий инструмент по металлу с абразивным кругом) и, распилив стойки салона, снес крышу. Несчастная «девятка» действительно стала кабриолетом. Это привело Фокина и двух его подружек в восторг, и они решили покататься, на ходу распевая песни и распивая спиртное. Дело было ночью, девицы разделись догола и безобразничали. Чуть ли не на центральной площади города Фокин машину остановил и тут же принялся заниматься с девушками сексом.
Жильцы близлежащих домов вызвали милицию.
Милиция начала гоняться за нарушителями общественного порядка. Менты тоже оказались не совсем трезвы, так что веселье только начиналось. «После длительной погони со стрельбой и нецензурными выражениями с обеих сторон, – пропечатывал газетный борзописец, – нарушители были задержаны. Фокин, будучи мертвецки пьян, заснул за рулем и врезался в рекламный щит с символичной рекламой „Game over“ (против наркотиков). Game Фокина, как выяснилось, в самом деле была over – доигрался. Сам главный нарушитель общественного спокойствия даже не почувствовал удара: он мирно спал на баранке руля. А вот с девушками вышло хуже: одна из них вылетела из новоиспеченного „кабриолета“ и шлепнулась в фонтан, а вторая плюхнулась о бортик упомянутого фонтана.
Особую пикантность описанному безобразию придавало то, что главный виновник «торжества» был священником одной из многочисленных церквей города, а две его спутницы в ночном автошоу – прихожанками данного храма. Фокин подтвердил свой духовный статус, когда его транспортировали в отделение: он проснулся и начал бормотать что-то вроде «седохом и плакохом на реци вавилонския», а потом, с криком «Покайтесь, грешники!» и безбожно при этом икая, попытался выскочить из мчащейся на хорошей скорости патрульной машины. Хотя в том состоянии, в котором находился Фокин, можно было только вывалиться. Что он и сделал.
К счастью, к этому моменту машину успели существенно тормознуть, иначе это кончилось бы печально даже для могучего организма Афанась Сергеича. А так он просто вывалился на асфальт, несколько раз перекатился и, замерев наконец в неподвижности, захрапел. И без того намучившиеся стражи правопорядка попинали для профилактики бесчувственное тело гражданина священнослужителя, но так как это ничего им не давало, с дикими ругательствами поволокли статридцатикилограммовую тушу в машину.
…Отчет обо всем этом безобразии и был помещен в газете. Свиридов скомкал газетный лист и швырнул его в корзину для бумаг. На лету бумажный ком был перехвачен обезьяной со звучным именем Наполеон и мгновенно растерзан в клочья. Свиридов покачал головой и подумал, что, верно, в своей эволюции Афоня Фокин мало чем ушел от вот этого представителя семейства приматов, который сейчас с гыгыканьем носился по комнате, выражая явный восторг от содеянного.
Накануне Фокин ввалился к Свиридову примерно с теми же утробными звуками, что сейчас издавал тезка великого французского императора. Нет надобности говорить, что Афанасий был пьян. Его продержали в милиции около трех суток, хотели оставить на полную катушку, на все пятнадцать, но из уважения к духовенству и лично к митрополиту Саратовскому Феофилу, который приходился непутевому пастырю двоюродным дядюшкой, Фокина отпустили восвояси. Когда его отпускали, дежурный с хитрой усмешкой протянул Афанасию газетный разворот, где была пропечатана вся история с автошоу и голыми девицами. Статейка называлась незамысловато, но крайне язвительно: «Каков поп, таков и приход». Причем под словом «приход» понималась не только паства, но еще и процесс. Кто не знает, в молодежной среде «приход» – это наступление опьянения, как алкогольного, так и наркотического.
После освобождения Фокин пошел к себе домой и там тихо напился и уснул. А с утра, похмелившись, он чуть живой явился к Свиридову, ткнул тому газету куда-то в подмышку, упал на диван и уснул. Спал он уже несколько часов, и его храп уже порядком прискучил Владу. Свиридов пытался заглушить этот храп выстрелами из пневматического пистолета, из которого он упражнялся по тараканам, мухам и прочей живности, но толку выходило мало. Тут не «воздушка» требовалась. Да, кстати. Пневматический пистолет был не единственной игрушкой в доме Свиридова, но остальные стреляли слишком громко и могли привлечь внимание соседей. Каждый человек в жизни собирает свою коллекцию. У одного это коллекция марок или компакт-дисков, второй коллекционирует жен или подруг, третий – скажем, венерические заболевания, четвертый… ну, и так далее. Влад Свиридов – по роду деятельности – коллекционировал оружие. Коллекция огнестрельного оружия Влада Свиридова насчитывала около двух десятков единиц и в денежном эквиваленте, верно, представляла собой целое состояние. Конечно, всегда имелся шанс на то, что хранение на дому подобного уникального арсенала станет достоянием гласности, и тогда им заинтересуются компетентные органы. Именно на этот случай Владимир завел целый гербарий разнокалиберных лицензий, разрешений, дарственных и прочих официальных документов, которые он изыскивал, приобретал или покупал всеми мыслимыми способами. Однажды даже дошло до смешного: он оформил по знакомству фиктивную дарственную на новенький «узи», приобретенный при довольно сомнительных обстоятельствах. А перешел он к нему якобы по наследству как именное оружие дедушки, героя Великой Отечественной войны! «Узи», израильский пистолет-пулемет, от героя ВОВ!
Вообще же стрельба была у Владимира чем-то вроде чесотки, мучительного зуда (как алкоголь у Фокина): пострелял, попортил потолок и стены и на время успокоился, чтобы через некоторое время снова судорожно схватить в руки любимую игрушку. Целями не всегда служили несчастные насекомые. Стены двух комнат были увешаны портретами особо любимых политических деятелей с аккуратно напечатанными принтером концентрическими кругами и жирной точкой в центре. Галерея персоналий была разномастной: от исторических лиц – Ленина, Сталина, Брежнева, до засаленной колоды нынешнего политического бомонда.
Свиридов прицелился и всадил пулю во второй глаз свежераспечатанного интернетного Берии. Грозный нарком внутренних дел с листа формата A4 взирал на Свиридова с явным неодобрением. Влад покрутил пистолет на пальце и бросил в угол дивана. Надоело. Любовницу, что ли, завести… новую. Он подумал, что неплохо было бы прогуляться, как вдруг зазвонил телефон.
Владимир дотянулся до аппарата на журнальном столике.
– Слушаю.
– Марков говорит, – прозвучал в трубке низкий баритон, – давай-ка, подгребай ко мне. Дело есть.
– Серьезное?
– Да уж мало можно найти дел посерьезнее. В общем, есть заказ.
– Понятно, – сказал Свиридов. – Буду через полчаса. Значит, дело у Китобоя ко мне есть, – положив трубку, резюмировал он вслух. – Это, конечно, занимательно. Особенно если учесть, что, кажется, деньги у меня уже кончаются.
– Вла-ад!!
Свиридов поморщился. Эти трубные звуки свидетельствовали о страшном: о том, что Фокин пробудился.
– Вла-а-ад!!
Свиридов появился в дверях. Страдальческое лицо Афанасия Фокина багровело на подушке.
– Если насчет того, чтобы за пивом сходить, так даже и не думай: не пойду, – объявил Свиридов.
– Да не… я вот что… денег мне займи, а? За… за пивом я тогда уж сам… эта-а…
– Денег нет. То есть немного есть, но я тебе не дам. В гостиной в баре осталось немного рому. Полбутылки. Я его, правда, с горячим чаем пью, но так и быть… похмеляйся, бродяга.
Фокин заметно оживился.
– А ты куда? – спросил он.
– Дела. Пей ром, веди себя культурно и к Наполеону не приставай. Ясно?
* * *
Валерий Леонидович Марков, в определенных кругах известный под звучным именем Китобой, пригладил свои и без того аккуратно уложенные волосы и произнес:
– Ну что ж, Вован, а выходит так, что надо тебе вертаться во Владивосток.
– До того света и то, по-моему, ближе, – с непроницаемым лицом отозвался Свиридов. – А что мне делать-то там, во Владивостоке? Ты что, решил там филиалы налаживать, что ли, Валерий Леонидыч?
– Погоди, – прервал его тот. – Наладить там в самом деле кое-что не мешало бы. Только не фили… этот… фили-ал, как ты сказал, а – порядок.
– «Страна наша велика и обильна, а порядка в ней нет», – процитировал Свиридов. – Как было в девятом веке, так до сих пор и осталось.
– Владивосток, как ты правильно сказал, – это у черта на куличках, – продолжал Марков. – И там все по принципу живут: «До бога высоко, до царя далеко». Лапа Москвы, конечно, длинная, но и она не всегда дотуда дотягивается. Потому там тот правит, кто в разборах оттопыристее себя показал. Там еще с тех пор, как Горбатый перестройку заварил, все делалось не так, как у людей. У них во Владивостоке всегда был четкий раздел: воры и спортсмены. Воры – это ты сам понимаешь, законников кодла, «синих», а спортсмены – это из бойцов выходцы, подкованные ребята, раньше в спорте шарились, в боксе там, в борьбе, все такое. Так вот, спортсмены были с ворами в напрягах, определился четкий раздел, где и кто свой кусок пирога имеет, кто кого стрижет. Воров еще года три назад конкретно подпирали, лидеры спортсменов, Голубь-старший, Руслан Резаный и Чех, конкретно работали, в Штатах с Япончиком связались, так что многим из тех, кто по воровским понятиям жить пытался, пришлось мотать из Владивостока. Есть там такой Боцман. Вор в законе. Его положенец по Узбекистану Дато Ташкентский еще короновал. Этот Боцман как бы крестный воровской братвы. Только когда воров подвигать стали из Владивостока, этот Боцман уехал в Новосибирск, что ли. Сидел, выжидал. Спортсмены между собой грызться начали, да тут еще «пиковые», хачики, стало быть, подпирали. Пошел размен. У спортсменов положили и Чеха, и Руслана Резаного, и Голубя с братом положили. У «пиковых» тоже верхушку повыжгли порядком. Сам знаешь, какие разборки были в те годы. Сейчас, конечно, поутихло все немного, так это только так, для понту. А никуда ничего не делось, просто поумнели… которые раньше на стрелах друг другу глотки рвали, как шакалы. Шакалы друг другу глотки порвали, не без помощи Боцмана, конечно, а он, Боцман, вернулся во Владивосток, потому как воры снова сильные стали. Боцман у них вроде как третейский судья. Держит воров железной рукой. «Пиковых» на поводке держит, не дает им особо распоясаться. В общем, крестный отец. Боцман, конечно, авторитетный. Общак он держит, группировка его, «дальние», как они себя называют, полгорода под себя подмяла, да что там… говорят, что Боцман и губернатора на коротком поводке держит и вздохнуть не дает. Это он правильно, потому что губернатор ворюга и мусорный мужичишка каких мало. Слили инфо, что Боцман и дотации из Москвы распределяет. Причем так, что никакие комиссии не подкопаются. «Дальние» эти несколько крупных банков держат, через них капиталы и прокачивают. И что ж удивляться, что никаких… этих… субсидий не хватает Приморью, если половина денег прямиком в общак, который Боцман держит, идет. Оно, конечно, Боцман порядок какой-никакой поддерживает. То есть поддерживал. До последнего времени… – Китобой скривился в недоброй усмешке, – вот это-то последнее время… из-за него я тебя и позвал.
– И что же происходит в последнее время?
– А то, что Боцман как будто с ума сошел. И так, поговаривали, у него со здоровьем нелады, все-таки в возрасте уже. А тут вроде как крышу напрочь сорвало. Два года четко пас Приморье, после расстрелов в середине девяностых, когда столько авторитетов в расход пошло, вроде тишина. Даже мусорские сводки покороче стали. Раза в два. А потом ррраз – и снова!! Такое выходит, словно Боцман стал перекраивать свою организацию напрочь. Верхушку перешерстил. Пять авторитетных, из них четыре напрямую в «дальних» ходили, за последние месяцы отстреляли. Убили Макса Карлова…
– Карлова? Это которого погоняло Карл Маркс? – вставил Свиридов.
– Его! А он московский, связи налаживал. Убили двух конкретных типов из «дальних» – Горецкого, который «Приморрыбпром» держал, потом этого, Филина… Силантьев который. Нашли в собственной квартире, – Китобой заглянул в лежащий перед ним ежедневник, – Парнова. Этот Парнов финансами занимался, два банка контролировал лично. Председатель совета директоров… в общем, ведал денежными потоками. Понимаешь? А свято место пусто не бывает, сам знаешь. Одно тепленькое местечко освобождается, за него уже несколько кандидатов грызутся. И – смута, непонятки, кровища. Владивосток на ушах. «Лаврушники» наглеют. «Пиковые», стало быть. За последнее время эти нерусские поперли как на дрожжах. Не только наши чурки, доморощенные – армяшки там, грузины, азеры, «чичики», узбеки разные с таджиками. Цыгане еще. Этого добра и у нас хватает. Так ведь не только чеченцы с азерами наглеют. Узкоглазые борзыми стали… азиатчина. Корейцы, китайцы. С последними вообще беда. Они все рынки под себя подминают, прямо как у нас «пиковые». Таджики и узбеки наркоту качают. Армяне золотом торгуют нераздельно.
– Такое впечатление, как будто при нормальном контроле Боцмана всего этого не было – наркоты, нелегального оборота драгметаллов, прочих прелестей теневого бизнеса, – сказал Свиридов.
– Было-то оно, конечно, было! Но каждый знал свое место. Русские распределяли. Узкоглазых бдительно опекали «дальние», и лишнего цента не давали забрать, стригли по самое не могу. А сейчас грызня пошла. Взбаламутили. Японцы зашевелились. Японцам сейчас китайцы наших телок по дешевке на рынок кидают. Проституток. Короче, в Москве посовещались и решили, что Боцмана с близкими убирать надо.
– Какими такими близкими? Ты же, конечно, не семью его в виду имеешь. Если он вор в законе понятийный, то семьи иметь не может.
– Да нет у него никого. А в близких у него бегает некто Китаец – кликуха у него такая. Так через этого Китайца Боцман и стал работать. Сам-то стар. А Китайцу он доверяет полностью. Вот, может, муть от этого Китайца и идет. В столице уже кумекали, впрочем. Невыгодно Москве, что на Дальнем Востоке такой раздрай. Ор, шум, гам. Да и Карла Маркса убили опять же.
