Михаил Семенов
Я, Яромир Гулливер
4. Рождение Яромира
Каждое лето для деревенской молодежи было радостным и помнилось долгие годы как время в заповедном окоеме родного края, любви ближних, надежд и мечтаний о счастье. Валдайская довоенная, смиренная в колхозном укладе, советская деревня раскинулась на раздолье Валдайской возвышенности. Край озерный, текли ещё полноводные и чистые реки, не задушенные бездумным тотальным осушением болот и торфяников – питающих их водных «аккумуляторов». Кругом, куда не глянь – ухоженные поля. Вечером – звон бОтало и приветственный рёв возвращающихся с пастбищ коров, затем, после дойки – звуки гармошки и живого пения. Утром – перекличка петухов. И даже сохранялись традиционные совместные праздники «из прошлого» за общим составным столом на поляне, всегда в дни бывших «престольных» у каждого села. За столом много пели, а после – танцы под аккомпанемент гармониста, обычно кадриль. Парни присматривали невест, да, многие их выбрали уже с детства, ещё в школе или по-соседству. Так было и у Павла. Его Варя жила неподалеку, давно согласилась стать Яковлевой, принять его фамилию, соединить два их рода, не примирившихся, как Монтекки и Капулетти с времен Гражданской и коллективизации. Варя жила с матерью и дедом в небольшой наклонившейся избенке в два окна. Их бывший просторный, рубленный двухэтажный с мезонином дом, построенный еще отцом со своим братом, колхозники определили под деревенский клуб. Отца по очередному, полученному в район «лимиту», расстреляли в Чудово. Там деловито трудились за этим занятием, невесть откуда взявшиеся, «заготовители страха» для светлого будущего страны. Семья Павла коллективизацию приняла, поучаствовали в этом «наведении порядка», да, он и сам недоумевал, разве возможно по другому? Но, вот Варю, ему почему-то постоянно хотелось защищать, оградить от разлома прошлого старших, окутать заботой и нежностью. Шел 38-й год, ему предстояло отслужить три года, повестку получил накануне. Она дождется его, сомнений не было. Не знал он тогда, что окончательно вернется в родную деревню только спустя долгих 8 лет. Вернётся почти один из многих сложивших головы односельчан. Узнает, что Варя с его трёхлетним сыном, которого он так не увидит, погибнет под очередной бомбёжкой в 42 году.
Сейчас же Павел думал только о счастье быть вместе, растить детей, дождаться внуков.
На речке с запрудой работала водяная мельница, поскрипывали жернова. Под навесом рядом с напольными весами стояли мешки с мукой, благоухая свежемолотым зерном и отрубями. Мешки развозили на подводах. И лошади, чуя этот аромат многотысячелетней человеческой цивилизации – аромат сытости, похоже, трудились с удовольствием, будто почти «за так». Тогда этой мукой отоваривали колхозные трудодни, зарплату крестьянам не платили.
У деревенского пожарного пруда было гусиное царство. Гуси бродили и по улицам, агрессивных индюков, бывающих также тут, дети побаивались и сторонились.
На высоких гнёздах без устали выкармливали потомство аисты. После очередного скашивания зерновых они важно, не боясь, вышагивали по стерне, подбирая остатки колосков. Ведь их за это никто «не сажал». А по одной сельской легенде аист ночью, постучав в окно клювом, разбудил жильцов загоревшегося дома и спас им жизни. Подросткам, тогда прививали почтение к этим красивым птицам.
В кузнице стучали молотки. Подковать лошадь, изготовить ободы на тележные колёса, обручи для деревянных бочек, петли на ворота, да и несложный ремонт сельхозтехники – всё это запросто, как и много веков назад. Кузнец оказался местным Кулибиным, изобретателем. В его потёртой коленкоровой тетради были собраны эскизы и описания более 60 собственных «изобретений» (конечно, более точно, рацпредложений). Многие агрегаты стояли уже в металле вдоль забора. Особенно гордился «окучничком», навесным устройством для эффективного механизированного окучивания картофельных ростков на грядах. Из старых списанных агрегатов собрал и вездеход-болотоход для выездов в лес за клюквой. Капот был сделан из старого оцинкованного корыта. Когда-то и он в молодости был гармонистом, но руки стали уже не те. И только изредка вытаскивал из-под кровати завёрнутую в ткань тульскую, ручного изготовления, гармонь, клал себе на колени и ласково гладил шершавыми ладонями. Потом убирал её обратно.
Они с Варей часто забегали и к старой, похоже, давно одинокой соседке. Та всегда угощала томленными в печи сладкими, как цукаты, кусочками свеклы. Эти дольки были словно конфеты-тянучки. В избе на стене висели оправленные в рамки уже выцветшие фотографии ушедших близких. Мерно тикали часы-ходики с гирей в виде еловой шишки на цепочке. На полке печи для очередного ремонта в рядок стояли несколько пар ветхих, сильно выношенных валенок.
Другой сосед – старый Иван был и остался до конца дней верующим. Причём, вызывающе открыто в советское время. Деревенские за глаза звали его Ваня-бог. Только так, немного несуразно, в этом прозвище советские сельчане смогли вербализировать свою растерянность и недоумение перед судьбой этого скромного и одновременно мужественного человека. Оглядываясь назад в то время, понимаешь, что такое его народное имя-метафора не было буквальным, как и у Ахматовой «мой сероглазый король…» не был главой какого-то государства.
В начале коллективизации он, как говорится, «тему просёк…» Сдал всё имущество и скот, но колхозником не стал. Это была плата за веру и убеждения. К счастью, рядом железная дорога между двумя столицами, пошёл туда обходчиком, стрелочником… Ну, а рабочего, как говорили тогда – гегемона, трогать не стали и не «прикопались» ни к одному из семерых детей. Железная дорога стала его спасительным Ковчегом, можно сказать – воплощенным Спасом, укрывшим от разгрома все семейство. Так и прожил, молясь дома, ходил к закрытой тогда церкви Параскевы. Свои взгляды никому не навязывал, не занимался прозелитизмом или миссионерством. Но на лесной дороге, когда мальчишки, соревнуясь в дальности, плевали сквозь зубы, получали от него затрещины: «…ведь и по этой дороге, возможно, ходил Бог…» – говорил он.
В конце мая 41 года его ленинградские внуки приехали в деревню на каникулы. А уже в августе практически сомкнулась блокада Ленинграда, и мальчишки остались у деда с бабушкой. Благо оккупации здесь не случилось. Наступающего сюда на Валдай врага остановили на реке Волховец, в том числе и благодаря военному гению Ивана Даниловича Черняховского. А изменение направления движения противника на столицу через болотистые старорусские ландшафты позволило выиграть дорогое время и на недели отсрочить битву за Москву. Внуки тогда выжили в этой затерянной валдайской деревне.
Павла направили на срочную службу в Киевский военный округ. За три года он стал опытным бойцом, сержантом, наводчиком стрелкового расчета. До демобилизации оставалось всего-то несколько дней. К своей Варе он летел в снах словно на крыльях. Но уже днём 22 июня 41-го, как опытный кадровый воин, Павел встретил врага, вступив в смертельный бой. В этот же день на базе Киевского Особого военного округа был образован Юго-Западный фронт в составе 5-й, 6-й,12-й и 26-й армий.
В ходе приграничных сражений 1941 года войска фронта отражали удары немецкой группы армий «Юг» на юго-западных границах страны. Механизированные корпуса фронта задержали продвижение противника в танковом сражении под Дубно – Луцком – Бродами потеряв много танков, что позволило основным силам фронта выйти из Львовского выступа и избежать окружения.
Во второй половине июля – начале августа вместе с войсками Южного фронта, части фронта всё же попали в окружение под Уманью и Киевом. Наши войска понесли тяжёлые потери. Только в плен попало более 500 тысяч бойцов и командиров. В развернувшемся в конце мая 1942 года встречном контрнаступательном сражении (на чём настоял Сталин вопреки оценкам Генштаба), известном, как битва под Харьковом 1942 года, войска фронта снова попали в окружение и вновь понесли тяжёлые потери, и опять плен для 300 тысяч наших бойцов, гибель всего командования. 12 июля 1942 года Юго-Западный фронт был расформирован. Действовавшие в его составе 9-я, 28-я, 29-я и 57-я армии были переданы Южному фронту, а 21-я армия, пополненная новобранцами очередного года рождения и 8-я воздушная армия —Сталинградскому фронту. Так, чудом выжив, Павел Яковлев – Валдайский «шлемоносец» оказался в Сталинграде, став одним из символов его героической несгибаемой обороны.
Начало войны встретили недоумённо и тревожно по всей стране. Мария, будущая мать нашего Яромира, жила в одной из среднерусских деревень. К ней сватался красивый парень из районного центра, грамотный – то ли счетовод, то ли бухгалтер. Она была статная, ладная, многие засматривались. Но тот почему-то сразу стал люб. Уже распланировала их совместную жизнь, судьбу, ждала счастья. Не будем выдумывать, что произошло в их, да и в других селеньях страны 22 июня 1941 года. Лучше курчанина Евгения Носова, фронтовика и замечательного писателя, не изложить:
«Раскидывая оборванные ромашки и головки клевера, мерин с Давыдко верхом влетел на стан и, загнанно пышкая боками, осел на зад. Распахнутая его пасть была набита желтой пеной. Посыльный, пепельно-серый то ли от пыли, то ли от усталости, шмякнув о землю пустую торбу, сорванно, безголосо выдохнул:
– Война!
Давыдко обмякло сполз с лошади, схватил чей-то глиняный кувшин, жадными глотками, изнутри распиравшими его тощую шею, словно брезентовый шланг, принялся тянуть воду. Обступившие мужики и бабы молча, отчужденно глядели на него, не узнавая, как на чужого, побывавшего где-то там, в ином бытии, откуда он воротился вот таким неузнаваемым и чужим.
С реки, подхватив раскиданные рубахи и майки, примчались ребятишки и, пробравшись в круг своих отцов и матерей, притихшие и настороженные, вопрошающе уставились на Давыдку. Сергунок тоже прилепился к отцу, и Касьян прижал его к себе, укрыв хрупкое горячее тельце сложенными крест-накрест руками.
Давыдко отшвырнул кувшин, тупо расколовшийся о землю, и, ни на кого не глядя, не осмеливаясь никому посмотреть в лицо, будто сам виноватый в случившемся, запаленно повторил еще раз:
– Война, братцы!
Но и теперь никто и ничего не ответил Давыдке и не стронулся с места.
– Да с кем война-то? Ты толком скажи!
– С кем, с кем…– Давыдко картузом вытер на висках грязные подтеки.– С германцем, вот с кем!
– Погоди, погоди! Как это с германцем? – продолжал строго допытывать Иван Дронов.– Какая война с германцем, когда мы с им мир подписали? Не может того быть! И в газете о том сказано. Я сам читал. Ты откуда взял-то? За такие слова, знаешь… Народ мне смущать.
– Поди, кто сболтнул,– снова загалдели бабы,– а он подхватил, нате вам: война! Ни с того, ни с сего.
Пожарная тревожная рельса все еще надсадно гудела. Полуметровая ее культя была подвешена перед конторой на специальной опоре, покрашенной, как и сама контора, в зеленую краску. Звонить по обыденности строго-настрого возбранялось, и лишь однажды был подан голос, когда от грозы занялась овчарня. В остальное же время обрубок обвязывали мешковиной, чтобы не шкодили ребятишки. Конторский сторож Никита, которому в едином лице предписано право оголять набат по особому Прошкиному указанию, сегодня, поди, давно уже отбил руки, и теперь, пользуясь случаем и всеобщей сумятицей, в рельсу поочередно трезвонили пацаны, отнимая друг у друга толстый тележный шкворень. Били просто так, для собственной мальчишеской утехи, еще не очень-то понимая, что произошло и по какой нужде скликали они своих матерей и отцов.
Люди, тесня друг друга, плотным валом обложили контору. Крепко разило потом, разгоряченными бегом телами. Касьян, припозднившийся из-за Натахи и приспевший чуть ли не последним из косарей, начал проталкиваться в первый ряд, смиряя дыхание и машинально сдергивая картуз. Высунулся и ничего такого особенного не увидел: на верхней ступеньке крыльца, уронив голову в серой коверкотовой, закапанной мазутом восьмиклинке, подпершись руками, сидел Прошка-председатeль, поверженно и отрешенно глядевший на свои пыльные, закочуренные сухостью сапоги.
Помимо косарей сбежался сюда и весь прочий усвятский народ – с бураков, скотного двора, Афоня-кузнец с молотобойцем и даже самые что ни на есть запечные старцы, пособляя себе клюками и костыликами, проплелись, приковыляли на железный звяк, на всколыхнувшую всю деревню тревогу. И подходя, пополняя толпу, подчиняясь всеобщей напряженной, скрученной в тугую пружину тишине, люди примолкали и сами и непроизвольно никли обнаженными головами.
А Прошка-председатель все так и сидел, ничего не объявляя и ни на кого не глядя. Из-под насунутой кепки виден был один лишь подбородок, время от времени приходивший в движение, когда председатель принимался тискать зубы. Касьян думал поначалу, потому Прошка молчит, что выжидает время, пока соберутся все. Но вот и ждать больше некого, люди были в сборе до последней души.
Наконец, будто хворый, будто с разломленной поясницей, Прошка утружденно, по-стариковски приподнялся, придерживаясь рукой за стояк. И вдруг, увидев возле рельса ребятишек, сразу же пришел в себя, налился гневом:
– А ну, хватит! Хватит балабонить! Нашли, понимаешь, игрушку. Никита! Завяжи колокол!
И как бы только теперь увидев и всех остальных, уже тихо, устало проговорил, будто итожа свои недавние думы:
– Ну, значит, такое вот дело… Война… Война… товарищи.
От этого чужого леденящего слова люди задвигались, запереминались на месте, проталкивая в себе его колючий, кровенящий душу смысл. Старики сдержанно запокашливали, ощупывая и куделя бороды. Старушки, сбившиеся в свою особую кучку, белевшую в стороне платочками, торопливо зачастили перед собой щепотками.
– Нынче утром, стало быть, напали на нас… В четыре часа… Чего остерегались, то и случилось… Так что такое вот известие.
Медленно багровея от какого-то распиравшего его внутреннего давления, он сокрушенно потряс головой:
– На ж тебе: ты только за пирог, а черт на порог. Тьфу!
И второй, и третий день деревня жила под тягостным спудом неизвестности. Все как-то враз смялось и расстроилось, вышло из привычной колеи. Иван Дронов попытался было наладить прерванный сенокос, самолично объехал подворья, но в луга почти никто не вышел, и сено так и осталось там недокошенным, недокопненным. Ждали, что вот-вот должны понести повестки, какое уж там сено! Повестки, и верно, объявились уже на второй день. Правда, брали пока одних только молодых, первых пять-шесть призывных годов, в основном из тех, кто недавно отслужил действительную. Но кто знает, как оно пойдет дальше, какой примет оборот?»
А «оборот» вышел такой – эвакуация к Волге женщин, детей и стариков. Кто пешком, кто на подводах со скромным скарбом. Ну, а мужчины – «Усвятские шлемоносцы»? Мало, кто вернется с этой страшной войны, да и многие без рук, кто без ног.
В 42-м Мария неожиданно встретилась со своим женихом. Случайно. Тот был в офицерской военной форме, какой-то гладкий, сытый. В окопах, видно, не сидел. Что произошло между ними в тот вечер ведал один Бог. Конечно, таинство, искра зарождения новой жизни. Но как это было не ко времени, кругом, бомбежки, пожары, голод. Война. За нас всё это решают где-то небеса.
С началом войны, понеся громадные потери в Прибалтике, Красная армия не утратила воли к упорному сопротивлению. 28 танковая дивизия без авиационного прикрытия и пехоты потеряла в этих кровопролитных боях почти всю технику, половину личного состава. Выжившие, стреноженные танкисты, потеряв в этих боях свою «броню», вместе с командиром комдивом Иваном Черняховским были переброшены на усиление обороны Новгорода. 13 августа Иван Данилович получил приказ: «Командиру 28 танковой дивизии. С наступлением темноты организовать переброску дивизии автотранспортом до восточной окраины Новгорода и к рассвету занять оборону: первый рубеж – Григорово, Новая мельница, Ляпино, Псковская слобода, Аркажа, Юрьево; второй рубеж – по обводному каналу».
Из под Шимска к Новгороду отходили остатки нашего разбитого стрелкового батальона. Всего неделю их подучивали в старых аракчеевских казармах села Медведь, а уже в середине июля парни приняли боевое крещение под Сольцами.
Всю первую половину дня 14 августа накрапывал дождь, авиация врага бездействовала, что позволило спешенным танкистам укрепить позиции и дать время эвакуировать городские учреждения, ценное оборудование и музейные ценности, снять колокола с Софийской звонницы. Вернувшись в штаб дивизии, временно располагавшийся в подвале Софийского собора, Черняховский получил приказ генерала Коровникова: «Новгород защищать до последнего человека».
Во второй половине дня после шквального артиллерийского и минометного огня немецкая пехота пошла в атаку. Показались вражеские танки и их авиация. Трудно пришлось нашим танкистам, теперь стрелкам-пехотинцам. Горела Новая мельница. Ответить на огонь врага было уже почти нечем. С наступлением темноты остатки наших бойцов отошли к западной части города унося раненых. В эту ночь в городе никто не спал готовились к завтрашнему бою. Новый приказ из штаба уточнил задачу: «продолжать оборону второй линии, одновременно занять силами до батальона крепостные стены Кремля и подготовить к обороне здания западной половины города».
Оборонительные работы начались на Чудинской улице. Черняховский обошёл позиции своих спешенных танкистов.
– Вам известен приказ командования – город защищать до последнего. Не подведёте?
–А мы никогда и не подводили – отвечали бойцы.
–Тогда порядок – как говорил Князь Святослав: «не посрамим земли Русской!».
Этой ночью ему дополнительно подчинили подкрепление: 800, тоже спешенных танкистов бывшей 3-й танковой дивизии, вооруженных снятыми с подбитых танков 17 пулемётами. С первыми лучами солнца комдив занял свой наблюдательный пункт в разбитой трансформаторной будке у переднего края.
С утра 15-го до 80 самолётов люфтваффе начали бомбардировку города и наших позиций. Горели деревянные дома, рушились кирпичные стены. Город, напоминающий пылающий костер, наполнился едкой гарью. Особо интенсивно удары с воздуха наносились по Десятинному монастырю, его колокольне. Враг, видимо, полагал что там расположен наш наблюдательный пункт командира. Силы танкистов таяли. На помощь спешили жители города. Новгородцы, не успевшие вступить в армию или эвакуироваться, сами подбирались к древнему земляному валу брали оружие павших и бились насмерть. Среди них было много молодых женщин. Большинство погибло. Силы были неравными. В середине дня немцы ворвались на окраины города. Группа наших заняла оборону в подвале одного из домов на перекрёстке улиц Воздвиженской и Пролетарской. Десять дней они вели бой лишь 26 августа, когда остались лишь тяжелораненые, врагу удалось подобраться и взорвать подвал.
Из донесения Черняховского комкору Коровникову: «в городе гостинцев изготовили – огневые точки на всех улицах, никак не свяжусь со 128 с.д. Задачу она не выполнила и на рубеж не вышла. В течении дня ни одно наше орудие не стреляло, ни одного нет на всём участке, 2 орудия которые были найдены вчера – самостоятельно снялись с места, нахождение их расчетов неизвестно».
Вечером 15-го враг устремился к кремлю и к мосту через Волхов. Приходилось отдавать дом за домом, улицу за улицей, почти все бойцы были ранены или контужены с перевязками на головах руках и ногах, задыхаясь от дыма пожаришь, они, хромая, истекая кровью, продолжали бой. В воздухе висел смрад паленого мяса, гари и тлена неубранных тел. К ночи в дивизию поступил приказ отвести войска на восточный берег, один батальон был оставлен в кремле прикрывать отход. Больше суток они вели неравную борьбу. Авиация врага разрушила часть стен, гитлеровцы ворвались внутрь Кремля. Владычный двор, Лихудов корпус всё горит, либо рушится от взрывов. Черняховский приказал отходить. Из под шатровой главки часозвони вдруг яростно забил наш пулемёт. Братья Пётр и Дмитрий, не зная об этом приказе, до конца выполняли свой долг «стоять до последнего». Приготовившись к последней схватке, братья не знали и того, что свой первый боевой орден Черняховский получит за оборону Новгорода, а значит, и за этот их солдатский труд. Не знали, что он – самый молодой командующий фронтом, уже генералом армии, погибнет как простой солдат на поле боя перед самым штурмом Кёнигсберга. Мост рухнул в воду вместе с немецкими танками. На резиновых лодках враг на правый берег Волхова переправил десант, который достиг улицы Большой Московской. Их встретили огнем и отбросили к берегу. На Дворище у рынка и Вечевой площади бои были особо ожесточёнными. Ждали подкрепления но его всё не было, поэтому, смяв наши боевые силы, противник броском овладел деревнями Хутынь и Деревяницы.
Здесь на Дворище, накануне ночью Черняховский обошел позиции наших укреплений. Иван был сиротой, усыновлен деревенской семьей. Там часто молили Бога, просили о милости. Кого можно было молить нынче? Св. Параскеву, св. Николая? Так, ведь, и враг – немецкий солдат, тоже небось просит его, св. Николаса о своей победе. Кому тот поможет, захочет ли, чью выберет правду? Почему не смирил вОйны прошлого? И вдруг ему показалось присутствие незнакомца. Босого, растерзанного, как нынешние беженцы. Однако, голос того был тих и спокоен.
– Я, Федор, звали блаженным, посчитали святым, покоюсь тут на Дворище – молвил тот, – не сомневайся, Иван, победим мы, но ты поляжешь героем, успев защитить страну, позволишь родиться тем, кто наполнит ее вечными смыслами, соединит времена. Здесь, на этом месте, уже в мирное время я передам частицы и твоей души герою нового времени, тому, кто станет этого достоин. Назовут того воина-инока Яромиром. Он еще не родился, но твои воинские подвиги позволят тому случиться. Тебя буду хранить сколько смогу. Сберегу для твоих будущих подвигов и побед. Бог примет тебя как героя, святого воина. Ты – солдат святого воинства! Ничего не бойся.
Последний день обороны Новгорода завершился самым жестоким сражением. Это случилось со второй половины 18-го и в ночь 19-го. Враг под прикрытием своей авиации повел наступление с трёх сторон: по берегу Малого Волховца, вдоль дороги на Хутынь и восточному берегу Волхова. Наша оборона была разорвана на части, погибли многие командиры, нарушена связь, многие роты, принявшие главный удар, погибли почти полностью. Но жертвы и мужество защитников Новгорода не пропали даром. Почти неделю они сковывали части армейского корпуса ударной группировки фельдмаршала фон Лееба, рвущегося к Ленинграду. Остановив врага на берегу Малый Волховец, не позволили перерезать железнодорожную ветку Москва – Ленинград в районе Бологого и Валдайской возвышенности. Создали стратегические условия для успешного наступления в будущем.
23 августа 1942 город на Волге Сталинград был подвергнут самой массовой суточной бомбардировке в истории войны. Две тысячи самолёто-вылетов 4-го воздушного флота люфтваффе разрушили город, где до начала боев проживало около 400 тысяч человек, пятая часть горожан погибла. Весь сентябрь немцы пытались сбросить наши войска в Волгу.
Защита Сталинграда, как рубежа началась в сентябре 1942 года. На улицах и площадях центральной и северной части Сталинграда разгорелись ожесточенные бои. Удивительно, но Тракторный завод даже под обстрелами продолжал выпускать танки, которые с проходной уходили в бой. Подкрепления шли с левого берега Волги катерами и баржами. Их подвергали постоянным бомбежкам немецкая авиация.
Тогда ожесточенные бои уже шли на площади 9 Января. Опорными пунктами обороны стали два сохранившихся четырехэтажных здания. До Сталинградской битвы в этих домах жили работники Облпотребсоюза, связисты и сотрудники НКВД. Дома оказались приспособлены для круговой обороны. За пределы зданий были вынесены огневые точки, а для сообщения с ними проделаны подземные ходы. Подступы к домам были заминированы при помощи противопехотных и противотанковых мин. Именно благодаря умелой организации обороны воины смогли столь долгий период времени отбивать атаки врагов. Один из этих домов был занят взводом лейтенанта Заболотного. Но в конце сентября 1942 года немецкая артиллерия полностью разрушила этот дом, под его развалинами погиб почти весь взвод и сам лейтенант. Сохранился только один этот второй дом, с верхних этажей которого было удобно вести наблюдение за противником. Именно в этом доме оказался Павел. С товарищами они оборонялись тут до тех пор, пока советские войска не пошли в контрнаступление в Сталинградской битве.
Тактическое значение дома сразу оценил командир 42-го гвардейского стрелкового полка полковник Иван Елин. Он приказал командиру 3-го стрелкового батальона капитану Алексею Жукову захватить дом и превратить его в опорный пункт. 20 сентября 1942 год туда пробились бойцы отделения во главе с сержантом Павлом Яковлевым. А на третьи сутки подоспело подкрепление: пулеметный взвод лейтенанта Ивана Афанасьева (семь человек с одним станковым пулеметом), группа бронебойщиков старшего сержанта Андрея Собгайды (шесть человек с тремя противотанковыми ружьями), четверо минометчиков с двумя минометами под командованием лейтенанта Алексея Чернышенко и три автоматчика. Командиром этой группы был назначен лейтенант Иван Афанасьев. Для сообщения с огневыми точками проделали подземные ходы от здания. Отбивались красноармейцы через амбразуры в стенах и окна. Третий этаж являлся наблюдательным пунктом. Атаки на здание со стороны немцев проводились ежедневно, по несколько раз. Но всегда враг получал достойный ответ в виде шквального огня. Солдаты (25 человек) держали оборону на протяжении 58 дней, удивительно, что потери с нашей стороны всего 3 человека.
Для исторической правды следует отметить, что обороной дома-форпоста талантливо руководил именно лейтенант Иван Афанасьев. Он не был удостоен звания Героя. Иван Филиппович был человеком исключительной скромности и никогда не выпячивал своих заслуг, просто считал обычным воинским долгом всё, что пришлось делать на этой войне. А «наверху» решили представить к высокому званию одного из его подчинённых, младшего командира, правда, который вместе со своими бойцами первым прорвался к дому и занял там оборону. Так или иначе, здание на площади 9 января вошло в историю как Дом Яковлева. Советской власти нужны были простые, доходчивые символы побед. У их подножья обязан был быть исключительно «правильный» крестьянский, либо пролетарский сын. Сам же Павел в этом не был виноват, несмотря на ранение, он и после Сталинграда воевал достойно – уже как артиллерист. Войну завершил на Одере в погонах старшины. Позднее ему присвоили офицерское звание и звание Героя Советского Союза. Правда, лишь только после того, как он к тому времени вступил в партию.
Среди солдат-защитников дома оказалась женщина – санитарный инструктор. Во время атак с вражеской стороны Мария откладывала в сторону санитарную сумку и брала в руки оружие. В пылу боев никто не заметил её беременности. Но срок подошел и чудо свершилось. На свет явился мальчик, сын Марии – будущий Яромир. Павел оказался тогда неподалёку и будто задохнулся от осознания невозможного, вспомнил свою Варю, сердце сжалось. Чтобы скрыть скатившуюся слезу он отвернулся к узкой амбразуре вдохнуть свежего воздуха, выглянул и не поверил глазам – словно зарево покрова Богородицы заголубевшее небо охватило своими крылами сияние радуги.
Переправить мать с ребенком на другой берег Волги долго не удавалось. Поэтому, они жили в подвале Дома вплоть до конца октября. После Мария с сыном оказались в селе на другом берегу Волги, там, где некогда «в лесах» укрывались от никонианских репрессий русские старообрядцы.
Тогда, в подвале сталинградского дома-крепости Павел не мог и помыслить, что когда-то встретится с этим, уже повзрослевшим мальчиком, – в Новгороде, на Ярославовом дворище, рядом с Вечевой башней. Именно в ней этому, осененному Богородицей при своём рождении, молодому человеку будет суждено прожить десять лет, и беспримерно выдержать уже свою оборону.
