Михаил Саталкин
Две первых скрипки. Детектив
Глава 3. СЕМЕН
Семену, родившемуся и росшему в этом странном альянсе скрипача и балерины, приходилось нелегко!
Страсти его родителей относительно воспитания сына разъезжались в разные стороны, как ноги начинающего фигуриста! Чем, кстати, ему и заменили балет, на котором Светлана сильно и не настаивала, понимая, что лишит ребенка детства, как лишили ее саму. Она периодически преподавала хореографию фигуристам и таскала туда маленького Семена с трех лет. Вместе со скрипкой, которую он сам не хотел выпускать из рук.
Играть на ней он обожал! Тем более, что на эти то занятия ходить никуда не нужно было, занимался он дома, с папой. И занимался совсем не так, как в музыкальной школе. Его не заставляли «пилить» до остервенения эти чудовищные гаммы и этюды. Папа показывал ему на своей скрипке: «Смотри, так поет птичка…, – и играл ему три нотки, после чего Семён, получивший в наследство от одного из своих предков абсолютный слух, до исступления водил смычком по струнам, пока не добивался результата. Заставлять не нужно было. «А так жужжит шмель», – и опять маленький Семен, высунув кончик языка и смешно подняв верхнюю губу к своему остренькому носику, старательно, как другой бы мальчик лобзиком, выпиливая фанерный автомат, играл эти три ноты, даже не догадываясь, что тренирует фрагменты сложнейшего этюда.
Родители часто ссорились и мир наступал только тогда, когда звучала скрипка: или занимался Семен, или папа играл, а мама танцевала свой «журавлиный танец», после чего они сразу шли спать… Даже не укладывая сына…
Светлана жила своей жизнью так, как хотела…Она не считала, что провести пару часов с понравившимся мужчиной является изменой мужу. В принципе она переняла на себя мужскую идеологию семейной жизни. Их альянс: маленького еврейского скрипача с большим талантом и русской красавицы с широкой, скажем, душой, которая одним взмахом ноги могла решить все свои вопросы и не чуралась делать это, могли породить только мула, покладистое и безвольное животное, способное лишь на приступы упрямства в качестве единственной формы протеста. Или прыжка в пропасть вместе с седоком… Как скрещивание кобылы и осла.
Если бы было наоборот: русский мужчина и еврейская женщина, то появился бы лошак- животное строптивое, неугомонное и непредсказуемое. Как от жеребца и ослицы.
Семен, став постарше, сильно печалился, видя, как отец страдает, предпочитая не замечать маминых выкрутасов. Как он оттаивает душой, когда они с ним занимаются музыкой у него в кабинете… Папины глаза становились такими большими, влажными и полными бесконечной любви… Семен так старательно выводил каждую ноту и был счастлив, когда папа закрывал глаза, слушая его. Это означало, что он хорошо играет…
Через пару лет занятий фигурным катанием очередные коньки очень быстро растущего Семена были повешены на гвоздик и больше не пригождались… Можно было повредить кисть при падении и родители благоразумно, как ни удивительно, общим решением освободили его от «волчков», «ласточек» и «пируэтов» на льду.
К двенадцати годам Семен догнал ростом отца, получил в руки взрослую скрипку и начал выступать на конкурсах, поражая всех своей самобытной игрой. Ему прочили большое будущее… Его не очень волновал успех у публики, главным его ценителем был его отец, чьи закрытые глаза искал он в зале, понимая, что если он не смотрит на сцену, значит все идет хорошо…
В школе его одноклассники не трогали, знали его с детства. Он был высокий и сильный. Хоть и играл на скрипке. Если к нему приставали или задирали, он долго молча терпел, а потом начинал танцевать странный танец на цыпочках, ставя под прямым углом руки в локте и смешно поднимая колени чуть не до уровня носа. Пока его удивленный обидчик пытался понять, что это такое, он получал сильный удар руки или ноги в нос или в пах, отбивавший напрочь желание вести дальнейший бой. Так он и бродил со школы домой, погруженный в свои думы и звуки. Иногда Светлана брала его с собой на выставки и показы, иногда они ходили в музей, где порой мать, походив для приличия с ним минут пятнадцать исчезала куда-то часа на два и ждала его уже в гардеробе у выхода. Семену очень это не нравилось, но он молчал… Только представлял глаза отца, темные, влажные, глубокие и любящие… Он понимал, что тот терпит все ради него… И ему хотелось играть, играть, играть… Да так! Чтобы он закрыл на время уже эти свои печальные глаза! Перестал страдать и слушал только его!
Когда ему было лет четырнадцать, он шел как-то домой, естественно через двор. К этому времени родители совместными усилиями, включавшими доцентскую должность Моисея в Ленинградской консерватории и пару очаровательных взмахов ногами в нужных местах Светланы, выхлопотали себе четырехкомнатную квартиру в центре, в старом доме.
Дом этот был заселен разношерстной публикой: помимо потомков первых пламенных революционеров там имелась в наличии дворянка лет девяноста, доживавшая свой век в оставленной ей чудом комнатушке. Она была единственная, кто открывал окно, чтобы лучше слышать, как играет Семён.
Как она не пала в «борьбе роковой» и дотянула до тех лет? Трудно было понять, а она не рассказывала. Лишь иногда, по одной ей известным дням, она выходила на улицу в синем длинном пальто, заколотом под горлом брошью с чёрными камнями, на голове ее была тончайшая белая пуховая шаль, на ногах туфли с большими пряжками. Дворничиха Катя, глядя ей вслед, обычно добавляла: «Барыня пожаловали гулять… Сейчас с сестрой на блядки пойдут», – и заливисто хохотала. У «барыни» действительно была двоюродная сестра, с которой они два раза в год ходили «смотреть картину», то есть в кино.
Много было творческой интеллигенции, потомков блокадников, выживших вопреки тому, что гениальный «вождь и учитель» бросил их помирать от голода и рассказав всему миру, что была «блокада», а на самом деле заводы работали, делали оружие и те, кто на них трудился, получали продовольственные карточки. Интеллигенция была не нужна. Какой с нее толк? Из контрабаса же не постреляешь по танкам. Пусть помирают с голоду… Некоторые дотянули до описываемых времен.
Жили и советские служащие, техническая интеллигенция- будущие дрожжи горбачевской «перестройки». Всех понемногу.
Была и шпана. Зачастую не важно, кем были их родители. Страна была пропитана блатной романтикой, наследством ГУЛАГа и нищеты. Впоследствии эта шушера на печах технической интеллигенции въехала во все властные кабинеты и понеслась… Наслаждаемся до сих пор.
Семен брел по двору в своих думах, подтянув по привычке верхнюю губу к своему гусарскому носу и размышлял. К описываемому моменту ему уже скоро должно было исполниться пятнадцать лет и вырос он так, что немного маму перерос. И было ясно, что это не предел. В руках у него был «дипломат», крайне модный по тем временам портфель. Предмет зависти окружающих.
В темном углу на самодельных, сварганенных из разных досок, скамеек сидела компания подростков – переростков. Они играли на гитаре. Видимо, раздобыли где-то. Раньше просто сидели, без «живой музыки», кассетник включали…
– Студент! – услышал он, как его, кто – то окликнул хриплым, видимо ломающимся голосом. Семен попытался сделать вид, что не слышит…, -Студент!!!, -еще громче закричали из угла. Семен понял, что не проскочить. Не сегодня, так завтра. Ему почему-то стало очень страшно, но он понимал, что показывать этого ни в коем случае нельзя. Он решительно двинулся в их сторону.
– Привет, народ! – отчетливо и громко, уверенно глядя на эту разнополую «банду», сказал он. – У меня к вам вопрос: Вы чего на расстроенной гитаре играете? Вам уши не режет? —нагло глядя в их глаза, спросил он. Хотя колени дрожали.
– В смысле, расстроенной? – менестрель, державший в руках инструмент, сдвинул брови и удивленно уставился на Семена.
– Дай-ка сюда…, – от решительного тона, которым говорил Семён, вся «бригада» оказалась в некотором изумлении. Гитару протянули.
– На какую ноту первая струна настраивается? – не давая им перевести дух, спросил решительный скрипач.
– Я откуда знаю, – недоуменно пожал плечами его визави.
– «Ми», кажется, – пропищал женский голосок.
– Ты откуда знаешь? – гитарист повернул голову через плечо.
– Слышала где-то…
– Ми- так ми…, – Семён дернул струну, подкрутил колок,– вот вам «ми». Вторая на какой ноте? – все дружно промолчали.
– Ля-минор можешь поставить? – спросил Семен владельца гитары.
– Чо? – тот уже начал на всякий случай, похоже, обижаться.
– А-эм, – добавила та же девчонка…
– А! Это могу! – он взял гитару обратно в руки, поставил на первом и втором ладу три пальца щепоткой и брынькнул, – нормально же, чо! Строит! – переставил эти же три пальца на одну струну каждый вверх, брынькнул еще раз, – улыбаясь, посмотрел на Семена, – Это Е, без эм, просто Е, – добавил мизинец-Это Е семь,-потом спустил пальцы вниз на первые три струны- , провел пальцем и, уже улыбаясь, сказал- это ДэЭм.
– Понятно, -сказал Семен, забрал гитару, поставил этот «АэМ», и в свою очередь, провел по струнам пальцем. После этого подтянул все колки, сунул дипломат в руки сидящего напротив коллеги по струнной музыке и решительно сказал: «Подвинься». Сдвинуться пришлось всем. Семен играл на гитаре в первый раз в жизни, но струны для него за эти двенадцать лет были как… Как Ихтиандру плавать в двадцати пятиметровом бассейне… (говорили, что Семен похож на артиста, который сыграл главную роль, только нос вот…). Он некоторое время приспосабливался к грифу, ко звукоизвлечению без смычка, сплошное пиццикато и заиграл, ставя аккорды по своему наитию, перебирая струны на слух и ловя ритм. Все смотрели и слушали в полном изумлении. Потом он вытащил из кармана канифолевый кубик, из другого кармана шариковую ручку6 натер ее, как смычек и заиграл…
Тишина, зацементировавшая его зрительный зал, дала бы фору так называемому «гробовому молчанию». Он остановился. Встал. Протянул гитару ее обладателю:
– Держи, Трубадур! – старая пословица о том, что «в мире нет бойца смелей, чем напуганный еврей» в очередной раз сработала. Это было маленькое восстание в Варшавском гетто, война Судного дня в подворотне. После такой наглости его демарша его должны были, или «прибить» или «признать».
Паузу прервала девушка, которая знала названия нот. Она была достаточно рослая, почти с Семена. У нее была странная стрижка- обрезанная почти под верх лба челка, обрамлявшая сверху лицо, как хоккейный шлем, длинные, прямые, до плеч волосы, пухлые губы и взгляд с томной поволокой. В глазах ее было то обаяние «черной дыры», которое до этого момента не встречалось Семену.
Он просто тогда впервые зафиксировал это состояние находящихся напротив женских глаз, которое втягивает тебя внутрь нее. Это было сексуальное желание. Семену было интересно наблюдать за происходящим, он чувствовал, что включен какой-то мощный магнит под этой куце обстриженной челкой, но его не затягивало. Он был в состоянии физика-ядерщика, наблюдавшего за процессом работы синхрофазотрона на экране прибора.
Загадочность взгляда определялось и еще одной причиной, которая была зажата в правой руке девушки. Она была в розовой водолазке- продукте, добытом питерскими фарцовщиками у прибывавших в порт моряков. Тонкая ткань, как вторая полупрозрачная кожа, филигранно, призывно передавала все изгибы и выпуклости: плеч, груди и плоского живота стоявшей напротив чаровницы.
В руке ее была бутылка вина «три семерки», «777», с мужиком в шляпе на этикетке, с нелепо сложенными руками, что можно было бы при очень сильном допущении принять за «боксерскую стойку».
–Меня Майя зовут. Будешь? – с вызовом, глядя прямо ему в глаза, включая свой внутренний магнетрон на следующий режим мощности, спросила она, слышно было как зажужжали моторы насосов охлаждения реактора. Отступать было некуда. Семен взял бутылку, засунул горлышко в рот и начал пить. Сначала в аккомпанементе выжидательного молчания он глотал теплую сладкую жидкость, как ненавидимый с детства бабушкин кисель, потом под одобрительное гудение и в завершение под крики:
– Эй! Эй! Студент! Оставь нам! Эй! -но было поздно! Семен, как журавль на болоте, заглатывающий змею, втянул в себя содержимое сосуда, опустил руку и голову, подавил рвотный позыв, вызванный заполнившим пищевод и просящимся назад в Молдавию пойлом и с облегчением выдохнул.
Шоу закончилось… Все заулыбались… Чувак, который держал гитару заиграл, запел: «Шиз гаррас, ойе бэби шиз гаррас»,– Семен, оставшийся стоять как столб, чувствуя , как горячий состав, как укол хлористого кальция, заполняет горячей субстанцией его организм, с милой улыбкой смотрел на своих новых « друзей».
«Что ты мелешь? – хотелось сказать ему, – Какой нахрен шизгаррис»?-но ему нравилось уже , как этот парень играет, как танцует Майя. Ее грудь, так выпукло обтянутая розовой тканью, напомнила ему детское развлечение, предложенное соседом по площадке, который был на год старше, когда тот взял два красных шарика, приготовленных на завтрашнюю первомайскую демонстрацию, налил в них немного воды, так, что они стали примерно пятнадцати сантиметров в диаметре, завязал узелки в месте для надува , взял их в две руки толстенькой верхушкой наружу , составил ладони рядом, протянул их в сторону Семена и спросил:
– Сема! Хочешь женскую грудь потрогать? -Семен протянул одну руку, потом вторую, пожмакал … Ничего любопытного- шарик с водой… Пожал плечами…
– Маленький ты еще…, – сказал сосед и добавил, – Айда на балкон! – через несколько секунд эти две, как он их назвал, «водородные бомбы», предшественники имплантов, полетели под ноги каким -то гуляющим по двору людям. Два проказника спрятались, присев на балконе и, строя друг другу гримасы, схожие с масками индийских бесов, с наслаждением слушали, как их матерят и грозят «оборвать все уши».
Неожиданно для себя охмелевший моментально Семен тоже начал танцевать свой любимый, скопированный у матери танец с «арлекином» и подниманием колена к подбородку, стоя на второй ноге на кончике пальцев.
Позже, когда появились видеомагнитофоны, выяснилось, что это стиль каратэ, под названием «пьяная обезьяна». На что Светлана, мельком посмотрев на экран с «колотушками», произнесла с долей презрения:
– Да это я их научила, когда с девочками в Японии были, – чем одновременно огорчила своего мужа, очень хорошо знавшего, по какому поводу танцуется этот танец.
В итоге домой Семена притащила Майя с дипломатом в одной руке и Семеном на другой, почти в качестве плаща. Ошалевшие от неожиданности родители только спросили ее в ужасе:
– Что с ним?
– Да портвейн пили! Немного…Я не знаю, что с ним стало, – передала валящегося с ног Семена в руки матери и тихонько улизнула, воспользовавшись оторопью родителей, которые уже вызывали скорую.
Выяснилось, что у Семена редкая патология. Непереносимость спиртного, как у чукчей или эскимосов. Это ладно. Изучено.
Дело в том, что он сразу стал алкоголиком. Вернее, пьяницей. Пить ему было нельзя, но очень хотелось. И в последующей жизни он был вынужден жить по этому непреложному философскому закону единства и борьбы двух противоположностей, гениально сформулированному Шалом Алейхмом:
«Если нельзя, но очень хочется, то можно…».
Майя, дочь дворничихи, влюбилась в него без памяти! Семен, глядя на нее, хотел только выпить! А она хотела любви!
Первая эйфория под «шизгаррес» всегда вспоминалась, как волшебная, тянущая к себе галлюцинация. Выход из нее с промыванием желудка был второй серией. Отдельно доснятым кино. Сиквел почти всегда хуже первоисточника.
Вот от этой Майи, с которой Семен умудрился еще пару раз напиться, конечно, не с таким катастрофическим исходом, но для Майи безрезультативно, и был снаряжен Семен на обучение в Москву. В надежные руки старшего брата. Дяди Зямы. Был поселен в квартиру, куда приходили без памяти в него влюблявшиеся девушки, уходившие совершенно разочарованными. Семен предлагал им выпить в качестве увертюры, после первой рюмки принимался танцевать очень странный танец, после второй заваливался спать мертвецким сном.
Деликатный, воспитанный мальчик не мог отказать женщине… Поэтому он решал два вопроса одновременно, напивался и ускользал из предполагаемых объятий. Легкодоступность матери наказала его отсутствием тяги к женскому полу.
То же самое, что и с остальными, произошло и с Сарой, которая просидела у его кровати до утра, гладя по волосам и ушла, когда заработало метро, вибрацию от которого чувствовало ее истомленное тело через толстые стены «Композиторского дома». Так непринужденно, оставаясь «звездой», он закончил школу, консерваторию и уехал домой. Родители развелись. Он жил сначала с отцом, потом снял квартиру и жил один. Бывало, к нему наведывались мамины однокурсники со своими учениками и тогда Семен не пил ни капли. Не хотел пить…
Слухи о нем отдаленно доходили до столицы, но не будоражили. И вот тебе – здравствуйте! Спит на футляре от скрипки, как на Сариной щеке… Яше захотелось протянуть руку и сделать этому гаду «сливу» на его изящном носу. У него то самого был нос «бульбашской» картофелиной, подсаженный, видимо, какой-нибудь его прабабке из-под Гомеля белорусским батраком.
– Здравствуй, Семен…, – как можно более душевно попытался произнести он. Не вышло… Голос- хоть и духовой инструмент, да колками его не подтянешь…Получилась такая ядовитая нота! На скрипке бы так не дотянул… Струя желчи излилась на спящего красавца… Тот открыл глаза и первые несколько мгновений «лупал» ими, пытаясь сообразить, где находится.
– Тебе вступать! Проспал!?– уже не таясь, с полным сарказма голосом «брякнул» Яша.
И, наблюдая за внезапной растерянностью всегда уверенного в себе бывшего «соперника» по Саре он радостно захохотал, чего практически никогда себе не позволял. Был в эмоциях сдержан, жил перспективой. Неизвестно же, когда и с кем судьба сведет тебя в будущем. А сейчас? Будущее уже наступило. И пришло из прошлого, когда он не набил Семену морду в честном поединке за женщину, не разбил об его голову скрипку, даже ничего никому никогда не сказал! И вот сейчас он видит, как это баловень судьбы судорожно пытается найти связь с реальностью, смотрит на него подслеповатыми глазами и явно не узнает!
–Что, не узнал, Сема? – пассажиры вокруг уже начали недоуменно посматривать на них, хотя Яша говорил негромко, скорее, чересчур выразительно- Portato!
Семен, наконец, нашел свои очки, которые он повесил на сетку впереди стоящего кресла, рядом с гигиеническим пакетиком, хранившемся в обязательном порядке в самолете со времен турбовинтовых самолетов. В нынешнее время пассажиров тошнило гораздо реже, если только не встретишь такую «отрыжку» из прошлого, каким, несомненно, был Яша для Семена.
Семен водрузил спасительные окуляры на свой выдающийся нос и пару раз еще моргнув для наведения резкости, наконец- то опознал говорящего. Лицо его сразу преобразилась, подслеповатая неуверенность, делающая лица всех очкариков без очков похожими друг на друга, исчезла, губы приняли свое стандартное положение, но уже не легкой надменности, как в юности, а чуть высокомерного мирного согласия с происходящим вокруг безумством, которое он не может изменить, а только немного подправить. Например, своим смычком… Скрипичным, имеется в виду…
– Яша…?!,– разочарование, которое Якову послышалось в голосе пробужденного, вдруг разбудило в нем клокочущую ярость… Может, высота в десять тысяч метров подействовала, может, подскочивший сахар, а на самом деле, смутное предчувствие того, что этот мерзкий Семен летит туда же , куда и он, по тому же поводу, с той же целью… И отправит его второй раз в нокаут… И даже не заметит…
Когда появились социальные сети Яша, нашел Сару,,, Она жила в Израиле, играла в Ашдодском симфоническом оркестре, растолстела, в ее прекрасных глазах скопилось еще больше грусти…Но несчастной она не выглядела… Он не стал ей писать… Заглядывал иногда на страничку и уходил… Любил он ту, которая его тогда отвергла, а эта была уже совсем другая женщина…
Сам же он не изменился за тридцать лет ни на йоту… Так он, конечно, думал… Как и все люди.
Себя в зеркале видят все тем же ребенком, которого в первый раз привели в парикмахерскую и подкладывали доску на ручки кресла, чтобы усадить поудобнее. Остальные вокруг, особенно одноклассники, превращаются в стариков и старух стремительно и бесповоротно…
А чем поддеть Семена, Яша знал! Был у того один грех, который никак не совпадал с его романтическим в юности и профессорским ныне обликом. Яша знал, что Семен любил выпить. Причем не так, как предполагали окружающие- рюмка хорошего коньяку на весь вечер… Нет… Сема пил в «го..но».
Если по Яшиным дальним предкам, стянув по поводу или без штаны, проехал мужичонка и наградил его носом картофельным, круглым черепом и оттопыренными ушами, то Семин предок , будучи сапожником, оставил ему в наследство коллекцию стелек, в которую ему и приходилось периодически напиваться.
И бывало, на пару дней покидать, как свою скрипку, так и прочую реальность. Не на две недели, по русскому обычаю, а на пару дней всего…Ну, на три… Умеренно…
– Коньячку? – Яков по-прежнему пытался говорить максимально доброжелательно, но бурлившая в нем ненависть к этому «носатому» превращала тембр и тональность его голоса в сплошную ядовитую струю, как плевок кобры.
– Яша…, – уже с интонацией легкого недовольства, которая элементарно могла перейти в откровенную брезгливость на понижающейся интонации Diminuendo, отразил его пассаж Семен. Как бы говоря: «Может и не против, только не здесь…И не с тобой!»
