Михаил Румер-Зараев
Экономические эксперименты. Полные хроники
Этот малороссийский бунт, разумеется, быстро и жестоко подавленный, был предвестником крестьянской революции, открывшей череду таких революций, произошедших в первое десятилетие XX века в странах, которые впоследствии назовут развивающимися, – в Турции, Иране, Мексике, Китае.
В России на протяжении этого десятилетия много чего происходило: и «маленькая победоносная война» с Японией, закончившаяся позорным разгромом, и Кровавое воскресенье, ознаменовавшее начало первой русской революции, и массовые забастовки промышленных рабочих, попытки восстания на флоте, но крестьянский бунт был постоянным фоном и непременным слагаемым этой разбушевавшейся стихии неуправляемых событий. К октябрю 1905 года он достиг невиданных масштабов. Современники используют образ лесного пожара, охватившего половину Европейской России. Города чувствовали себя словно в осаде, ночами наблюдая красное небо, освещенное пламенем горящих поместий, и по огненным точкам, появлявшимся на горизонте, определяя названия пылающих имений. Вереницы конных повозок, движущихся вдоль багрово-красной линии горизонта, представлялись дочери Столыпина, который тогда был саратовским губернатором, «крестьянской армией, возвращавшейся со своей войны». Она писала в своих воспоминаниях: «Народные бунты в деревнях усиливаются, крестьяне жгут имения помещиков, уничтожают все, что попадается им под руку: библиотеки, картины, фарфор, старинную мебель и даже скот и урожай. Почти никогда крестьяне ничего не крадут, но ярким пламенем горят помещичьи дома, скотные дворы, сараи, амбары. Рубят в щепки, топчут ногами, ломают и рвут все, что владельцы, в надежде спасти хоть крохи своего имущества, выносят из горящих домов. Проезжая по железной дороге через Саратовскую губернию, можно было видеть из окон вагона ровную степь, освещенную, как горящими факелами, подожженными усадьбами».
Обуздывали эту стихию с азиатской жестокостью. Словно монгольская орда (именно такое сравнение приходило на ум современникам) налетали отряды карателей на бунтующие деревни. Жгли дома, часами держали крестьян на коленях на снегу, вешали по приговорам военных судов и бессудно. Беспощадность и беззаконность расправ подчас вызывали протесты даже у полиции. Но вот что характерно, когда одна такая полицейская жалоба на действия некого капитана Рихтера, добавившего при усмирении крестьян в одной из прибалтийских губерний к бессудным расстрелам еще и повешение, попала на стол Николая II, он написал на полях против имени капитана: «Славный малый». Да, царь-мученик, да, ужасный расстрел его семьи, но брошенная на весы Божьего суда только одна эта реплика весит так много и о столь многом говорит!
Усмирительную жестокость порождал страх. Но он же порождал и уступки крестьянам, понимание того, что дальше тянуть с удовлетворением столь явно и трагически выраженных их потребностей невозможно. В конце 1905 года приняты два правительственных решения – отменены остатки выкупных платежей и расширена деятельность Крестьянского банка с целью облегчения покупки земли крестьянами.
Теперь либеральные проекты Витте не казались потрясением основ государственного порядка даже самым яростным его защитникам. И как же велик был страх, порожденный крестьянским бунтом, если два генерал-губернатора – московский и петербургский – Федор Васильевич Дубасов – усмиритель крестьянских волнений на юге России и декабрьского вооруженого восстания в Москве – и Дмитрий Федорович Трепов, тот самый, который «патронов не жалеть», заявили о необходимости немедленного проведения аграрной реформы и выразили готовность расстаться с частью своих немалых земельных владений. А Петр Николаевич Балашов, богатейший помещик России (его семья владела тремястами тысячами десятин в четырех губерниях) и один из лидеров Совета объединенного дворянства, этого «дворянского профсоюза», направил царю записку, в которой предлагал передать крестьянам землю из общинного владения в их полную собственность, дополнив наделы казенной землей и той, которую помещики захотят продать им в порядке «полюбовной сделки».
Изменение отношения политической элиты к общине было не случайным, теперь она воспринималась как организатор массовых антипомещичьих выступлений. Крепнет убеждение, что наделенные землей крестьяне-собственники, успешные владельцы своих наделов, могут противостоять идущей из города революционной «заразе пролетариатства». Теперь уже не особый русский путь сочетания помещичьего и общинного хозяйствования, а западный – фермерский, гроссбауэрский виделся как панацея от общественного неустройства, и в этом лишний раз убеждало обращение к европейскому историческому опыту.
За полвека до взрыва российских общественных страстей, в 1848–1849 гг., когда по Европе прокатилась волна городских демократических революций, направленных против королевской власти, они усмирялись с помощью консервативно настроенных сельских жителей и солдат – молодых крестьян, одетых в военную форму. Так было в Германии, Австрии. Во Франции после восстановления всеобщего избирательного права крестьяне голосовали против революционеров, создав тем самым в парламенте монархистское большинство. При более глубоком взгляде в историю Франции – этой матери революций нового времени – виделась крестьянская Вандея, яростно сражавшаяся под роялистскими лозунгами против войск парижского конвента.
Как создать русскую Вандею с ее преданностью престолу, религии, основам традиционного народного существования? Новая стратегия в «крестьянском вопросе» была сформулирована с предельной лапидарностью: «сначала успокоение, а потом реформы», то есть сначала усмирить, навести порядок, а потом реформировать. Наводить порядок было кому, а вот реформировать? Тут требовался человек просвещенный, но твердый, энергичный и опытный в государственных делах, монархист без примеси либерализма и вместе с тем понимающий нужды «сельского материка». Получалось, что всем этим требованиям удовлетворял саратовский губернатор Столыпин.
Назначение. Его вызвали из Саратова в Царское Село телеграммой за подписью царя и предложили должность министра внутренних дел.
– Пётр Аркадьевич, я вас очень прошу принять этот пост, – сказал государь.
– Ваше величество, не могу, это было бы против моей совести.
– Тогда я вам это приказываю.
По воспоминаниям дочери – Марии Петровны Бок – не подчиниться воле императора ее отец, убежденный монархист, не мог.
За три года перед тем подобный разговор у него состоялся с министром внутренних дел Плеве, предложившим ему должность саратовского губернатора. Отказ был мотивирован семейными обстоятельствами, в ответ он услышал: «Меня Ваши личные и семейные обстоятельства не интересуют, и они не могут быть приняты во внимание. Я считаю Вас подходящим для такой трудной губернии и ожидаю от Вас каких-либо деловых соображений, но не взвешивания семейных интересов».
Что это? Кокетство со стороны Столыпина? Пусть, мол, попросят, тогда соглашусь. Страх? Ведь то были времена, когда губернаторов, как, впрочем, и министров, «отстреливали как куропаток». И Плеве, и его предшественник Сипягин погибли от рук террористов. Да и сам Столыпин в Саратове пережил четыре покушения, а за полгода до вызова в Царское Село в его губернаторском дворце был застрелен генерал-адъютант Сахаров, приехавший в губернию по усмирительским делам. А через несколько месяцев после переезда Столыпина в Петербург была взорвана его дача на Аптекарском острове, сам он чудом уцелел, а дочь и сын получили ранения. Так что было чего бояться. Но даже его политические противники не могли отказать ему в личной храбрости. И в бунтующие деревни ездил, и в толпу разгоряченных мужиков смело входил без охраны, многократно доказывая свое мужество. Скорее всего не в страхе было дело, а в понимании той страшной ответственности, которую он взваливает на себя, в чувстве долга перед страной, в том чувстве, которое так точно выразил поэт: «Если только можешь, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси». Продолжая цитату, скажем: «Но не отвратим порядок действий», тот самый порядок действий, который в данном случае диктовала История.
Назначение Столыпина министром внутренних дел состоялось 26 апреля 1906 года, а 27 апреля открылась Государственная дума первого созыва, где больше половины депутатов принадлежали к партии кадетов и Трудовому союзу, состоящему из крестьян и народнической интеллигенции. Сам облик этого собрания способен был вызвать отвращение у высшего чиновничества – крестьянские рубахи и рабочие косоворотки, сюртуки и пиджаки, полукафтаны и поповские рясы, а шум в зале, выкрики с мест, развязность ораторов и обструкция тех, кто неугоден большинству… И это после шитых золотом мундиров и верноподданнических речей Государственного совета. Но Столыпин неожиданно проявил умение плыть в этом демократическом море, твердо и корректно выступать, хладнокровно отвечать на выпады, не теряться, когда на него обрушивался вал выкриков: «Долой!», «Хватит!», «В отставку!»
Он сразу же понял, как сложно ему будет проводить через это взбаламученное море свои аграрные проекты, тем более что у каждой фракции было свое видение земельного вопроса, порождавшее законопроекты один другого радикальнее. И кадеты, и трудовики считали необходимым принудительное отчуждение частновладельческих земель, но трудовики в соответствии с народнической идеологией, которую они выражали, требовали, чтобы вся земля принадлежала народу и отдавалась бы в пользование только тем, кто будет обрабатывать ее своим трудом.
Лозунг «отнять и разделить», со столь страшной сатирической силой выраженный в булгаковском «Собачьем сердце», витал над Думой и находил отклик у большинства депутатов вопреки всем аргументам представителей правительства. Напоминалось, что в России крестьянское землевладение больше, чем в какой-либо европейской стране, преобладало над крупным частновладельческим, что дворянам принадлежало лишь 53 миллиона десятин, а крестьянам – 164 миллиона, что не такое уж страшное малоземелье в этом «мужицком царстве», что из 12 миллионов дворов лишь четверть имеет менее пяти десятин, а треть – свыше десяти десятин. Наконец, главноуправляющий земледелием и землеустройством Александр Семенович Стишинский с цифрами в руках показывал, что если разделить помещичьи земли, то на каждый двор придется лишь по десятине прибавки, а крупные культурные хозяйства между тем исчезнут.
Но эти расчеты ничего не говорили крестьянскому уму и сердцу, равно как и замечания по поводу экстенсивности общинного хозяйствования. Само существование рядом с его полосками пашни имения размером в несколько сотен десятин, полученного по праву наследования и обрабатываемого наемными руками, оскорбляло мужика, задевало его чувство справедливости, давило на психику, порождая ощущение собственной неполноценности.
В конце концов Совет министров решил, что продолжение полемики по поводу аграрного вопроса способствует росту революционного движения, и царь распустил Думу самым бесцеремонным образом. 9 июля пришедшие на заседание депутаты нашли двери в Таврический дворец запертыми, а рядом на столбе висел манифест о роспуске Думы.
Одновременно вместо старого осторожного бюрократа Горемыкина председателем Совета министров при сохранении должности министра внутренних дел был назначен Столыпин, как человек энергичный и имеющий план конкретных действий.
И он начинает действовать. Новый премьер сознает, что именно сейчас – в период «междумья» – самый подходящий момент для декретирования основных положений аграрной реформы. Ведь в соответствии с только что принятым основным законом Российской империи правительственные указы имеют силу до тех пор, пока по ним не проголосуют Дума и Государственный совет, и значит, самое время очертить с помощью этих указов основные контуры реформы, а там пока-то соберется новая Дума… Как говаривал Наполеон: «Главное – ввязаться в драку, а там посмотрим». И всю вторую половину 1906 года бомбардирует Столыпин своими законодательными актами тысячелетнее здание общины, отменяя и разрушая старинные устои ее существования.
Август. Передача Крестьянскому банку казенных и удельных (принадлежащих императорской семье) земель с последующей их продажей крестьянам по цене на 20 процентов ниже рыночной.
Октябрь. Окончательная отмена подушной подати и круговой поруки. Лишение земских начальников права по собственному усмотрению штрафовать и арестовывать крестьян. Отмена положения, по которому крестьяне обязаны испрашивать согласия общины на внутрисемейный передел земли и на получение паспорта для выезда из деревни.
Никита Сергеевич Хрущев, ау! Это вон когда еще началось. Но и полвека спустя вам снова придется освобождать крестьян от власти теперь уже не общины – колхоза, наделяя их правом получения паспорта. Вот оно как повторяется история.
9 ноября – самый важный указ в этом пакете, утверждающий право главы каждого крестьянского двора приватизировать общинные земли, находящиеся в его пользовании. Одновременно крестьянин может требовать объединения разрозненных полосок земли в единой меже или получать денежную компенсацию от общины за те полоски, которые нельзя объединить. А позднее принимается решение, по которому для отмены передельной общины достаточно согласия половины ее дворов.
Это был прусский путь. Недаром Столыпин, имение которого находилось в Литве, еще, будучи там уездным предводителем дворянства, так часто бывал в соседней Пруссии, изучая местную аграрную систему.
Владения помещиков в России никто не трогал. Те, кто не хотели, не могли успешно хозяйствовать, имели возможность продавать землю или сдавать ее в аренду, за теми же, кто умели и могли – сохранялась возможность развития капиталистических аграрных предприятий, основанных на наемном труде. Но рядом с этими русскими юнкерами должны были появляться отечественные гроссбауэры, или, как иронизировали дворяне, «чумазые лендлорды», перебиравшиеся подобно бунинскому Лукьяну Степанову из своих земляных нор в новые дома. На них-то и делал ставку наш реформатор. Крестьянское владение, расположенное на одном большом наделе в стороне от деревни – хутор или отруб, если речь не идет о переносе усадьбы, – было официально провозглашено оптимальной формой мелкособственнического хозяйства. Именно оно пользовалось льготами на земельных торгах, проводимых государственным крестьянским банком, при предоставлении кредитов и приватизации общинных земель. Именно на такое хозяйство было рассчитано индивидуальное землеустройство, сводившее воедино крестьянские наделы, раздробленные на десятки полосок.
Но и здесь предусмотрено ограничение, призванное не превращать крестьян в латифундистов, не разорять беднейшие слои деревни, которые могут хлынуть в города, пополняя армию безработных, – предел скупки земли не более шести высших душевых наделов в рамках одного уезда, что давало в среднем на одно крепкое хозяйство от семидесяти до ста десятин.
Подчеркивалось, что таким образом с созданием свободного собственника земли происходило завершение освободительной реформы 1861 года.
Крестьянская мечта. Указ 9 ноября 1906 года, этот главный законопроект столыпинской реформы, был вынесен на обсуждение третьей Думы лишь два года спустя после его издания – 28 октября 1908 года. По сравнению с первой Думой третья была по своему составу совсем другая – с совокупным большинством правых либералов – октябристов и правых партий. Именно с таким парламентом хотел иметь дело Столыпин, изменяя избирательный закон и совершив тем самым так называемый третьеиюньский переворот, обозначивший конец первой русской революции.
Такой парламент (одних только землевладельцев в нем было больше половины – 242 из 446 депутатов) должен был понять замыслы реформатора и принять предлагаемый им закон, полагая, что «крепкое, проникнутое идеей собственности богатое крестьянство служит везде лучшим оплотом порядка и спокойствия». И тем не менее обсуждение законопроекта было насыщено таким драматизмом, так выпукло отражало сшибку страстей вокруг земельного вопроса, что чтение стенограмм заседаний Думы дает представление об истоках и предшествовавших, и последующих революционных событий.
Докладчиком аграрной комиссии выступает видный октябрист и крупный землевладелец Сергей Илиодорович Шидловский. Анализируя аграрную ситуацию, он приводит классические причины сельских бедствий: ограниченность территории и экстенсивное, рассчитанное на большие площади хозяйствование, которое создает у крестьян «веру в пространство». За этим термином – знание российской истории, когда смерд от истощенной пашни, от произвола помещика убегал в «дикое поле» на неосвоенные земли, которые широко простирались на юг и на восток по мере завоевания государством российским все новых территорий. Теперь же, заклинал крестьян богатый русский барин, надо хозяйствовать эффективно на земле, приобретенной в личную собственность, расставшись с мыслью об экспроприации крупных земельных владений, или переселяться на восток, в Сибирь, благо государство содействует такому переселению.
Близкую позицию, звучавшую откровенно и грубо по контрасту с изящным и взвешенным выступлением Шидловского, выражала речь Николая Евгеньевича Маркова (его обычно называли Марков Второй, так как был еще один депутат с такой же фамилией), одного из лидеров черносотенцев, впоследствии в германской эмиграции примкнувшего к нацизму.
«Я нисколько не опасаюсь, – говорил он, – что часть крестьян обезземелеет… Обезземелеют слабые, негодные. И скатертью им дорога. Пусть уходят, а те из них, кто сильнее, те пусть остаются. Говорят о кулаках. Что такое кулак? Это хороший деревенский хозяин, который действительно каждую копейку бережет и умеет извлекать из своего состояния больше, чем это делают растопыри, люди, которые растопыривают руки и землю теряют… Говорят, безземельным нечего будет делать. Как нечего делать? Пусть едут в пустыни… кто бедствует и не желает трудиться, тем место не на свободе, а в тюрьме, или они должны быть вовсе исторгнуты из государства – пропойцы и лодыри».
Особое значение придавалось позиции депутатов-крестьян. Ведь на сей раз вследствие нового избирательного закона их выбирали не столько крестьяне, сколько землевладельцы, что как бы предопределяло великодержавную ментальность этих 79 «представителей народа», более близких к правым, к Союзу русского народа, чем интеллигентам-либералам. Их выступлений напряженно ожидала вся политическая элита, это была основная интрига обсуждения. И что же она услышала? Как писала кадетская газета «Речь», цитируя Лафонтена, «Гони природу в дверь, она влетит в окно».
«Все неимущие крестьяне, – говорил при обсуждении указа 9 ноября крестьянин Петров третий, – должны быть наделены землей из удельных, кабинетских, монастырских, посессионных и частновладельческих земель. Все земли должны перейти в уравнительное пользование народа… Мы будем стараться защищать трудовое население против эксплуататоров – господ помещиков-дворян и промышленников-капиталистов». Вот тебе и правый крестьянин!
А депутат Данилюк рисует такую картину: «Мы не удовлетворим людей этим законом. Обратите внимание на безземельных и малоземельных… Загляните в любую деревню, какая там царит голодная и холодная нищета. Крестьяне живут чуть ли не совместно со скотом, в одном жилом помещении. Какие у них наделы? Живут на одной десятине, на половине десятины, на трети десятины, и с такого малого клочка приходится воспитывать пять, шесть и даже семь душ семейства… Нам предлагают переселение в Сибирь. Но помилуйте, господа, переселяться может тот, кто обладает денежными средствами, но как же нищему, голодному и холодному крестьянину, у которого за душой ни копейки, как же ему переселяться? Чтобы по пути помереть голодной смертью?»
Указ уже два года как действует, стало быть, реформа идет и депутаты говорят о новых реалиях сельской жизни.
Депутат Амосенок: «Я скажу о своей Витебской губернии, там у нас сами уже поспешили перейти на хуторское хозяйство. И кто же? Поспешили Нестер, у которого пять наделов земли, где 26 десятин при пяти наличных душах. Конечно, само собой разумеется, он уже не крестьянин, а мелкий помещик… А Андрей, у него один надел на 14 душ. Что ему остается делать, когда Нестер из общины уйдет? Или в батраки уйти, служить за кусок хлеба, или продать землю за ломаный грош и отправиться в Сибирь… Восьмидесятимиллионное население ждет от нас хлеба, а не камня, и если мы ему дадим хлеб, то перед Богом не будем отвечать, и батюшка-государь возрадуется и скажет: действительные народные представители… Когда меня крестьяне посылали, так они сказали: проси, требуй, чтобы нас землей наделили…»
Депутат Кропотов: «И вот мои избиратели мне говорили о том, что закон 9 ноября – это помещичий закон, который делает из крестьян деревенских кулаков и помещиков, а из бедняков – батраков, вечно голодных работников. Бедняков миллионы, но обезземелила их не община, а обезземелили их тяжелые прямые и косвенные налоги…»
Словно разговор глухих идет во время обсуждения этого законопроекта, которому после принятия его Думой, Государственным советом и утверждения императором суждено стать законом от 14 июня 1910 года. Одни требуют, чтобы крестьяне отказались от идеи конфискации помещичьих земель, от веры в пространство и воспользовались новыми возможностями свободного и интенсивного хозяйствования, а другие кричат в полный голос: «Дайте земли!»
Понадобились десятилетия раскрестьянивания, составившего сущность советской коллективизации, чтобы довести российскую деревню до такого состояния, когда она отказывалась от личного земельного надела, не хотела на нем хозяйствовать. А в начале минувшего века жажда земли была главным слагаемым крестьянской мечты об идеальной России, в которой хотелось бы жить.
Какова же была эта мечта? История сохранила нам бесценные свидетельства коллективного политического мышления крестьянских масс, цели которого были едины, несмотря на географические и социальные различия этих масс. В петициях сельских сходов, направляемых царю, в их наказах депутатам Думы, в дебатах и решениях Всероссийского крестьянского союза – общенациональной политической организации, просуществовавшей два революционных года вплоть до разгона ее властями, – содержались довольно ясные представления о том, какое государство и общество хотела видеть российская деревня.
Никакой частной собственности – помещичьей или крестьянской, никакого хуторского или отрубного хозяйствования, никакой продажи земли – она видеть не желала. Все угодья находятся в распоряжении общин, которые устанавливают уравнительное землепользование в соответствии с размером семьи, с числом работников в ней. Таким образом, вся земля в этой обетованной стране принадлежит крестьянам и обрабатывается силами семьи без использования наемных работников.
Характерна терминология, которая применяется в этих документах для определения экономических и политических отношений. Если земля в рамках общины делится «по равнению», по справедливости, ведь она «божья» (это повторяется многократно), то применительно к государственной политике, осуществляемой парламентской монархией, используется слово «сострадание». Таков должен быть главный принцип этой политики. Предусматриваются равенство всех перед законом, свобода слова и собраний, выборность чиновников, равное право голоса для женщин, что, по мнению крестьян, «может помочь бороться с пьянством». Заявленному идеалу общества, настоенному на библейских аллюзиях, соответствует отмена смертной казни, обличение пьянства и признание еврейских погромов «постыдными и грешными».
Интересно, кого участники съездов Всероссийского крестьянского союза воспринимают в качестве враждебных сил, препятствующих осуществлению их мечты. Прежде всего это чиновники, по определению манифеста Союза, «народу вредные». Затем помещики, кулаки-мироеды, эксплуатирующие соседей, и черносотенцы, вместе с местной полицией терроризирующие крестьян.
Вот такая страна-утопия вставала в крестьянском целеполагании на фоне революционных страстей, которые была призвана успокоить столыпинская реформа с ее ориентацией на сильных, эгоистичных, успешных сельских предпринимателей. Но ни той ни другой общественной модели не суждено было реализоваться.
Два села. Для того чтобы понять, как начинала реформироваться российская деревня начала прошлого века, как осуществлялись замыслы Столыпина, нам придется из зала Таврического дворца, где кипели парламентские страсти и принимались законы, определявшие жизнь огромной империи, опуститься в сельские миры, куда отзвуками общественных сражений доходили новые законодательные веяния.
Современное крестьяноведение дает нам эту возможность, публикуя исторические исследования жизни отдельных сел, показывая существование сельских общин на протяжении двух веков. Епархиальные ведомости, подворные переписи, приговоры сельских сходов, экспозиции краеведческих музеев, социологические опросы легли в основу этих исследований, дающих картину сельского бытия – взлетов и падения хозяйствования, тяжкого труда и праздничных отдохновений, благих намерений, уводящих в ад государственного террора, и многого другого, что составляло жизнь российской деревни на протяжении двух столетий.
Для воссоздания событий реформы я взял опубликованные Т. и Ю. Ефериными и В. Кондрашиным в ежегодниках «Крестьяноведение» летописей двух больших сел, расположенных в разных регионах, – мордовского Старого Синдрова и саратовского Лоха (корни этого названия – не в современном жаргонном обозначении обманутого простодушного человека, в тех краях так называется форель, которой изобиловала местная река).
Оба села возникли в XVII веке. Лох – как сторожевая слобода на пути набегов кочевников, Синдрово – на полянах Мокшанского леса, где селилась местная мордва. У обоих – свои вольнолюбивые легенды. В Синдрово жива память об участии в пугачевских войнах, рядом с Лохом – гора, в пещере которой, по преданию, жил знаменитый во времена Грозного разбойник Кудеяр. Как говорится, есть что вспомнить, особенно лоховцам, которые в пятом году изрядно пожгли местных помещиков, так что Столыпину в пору его саратовского губернаторства туда казаков на усмирение пришлось посылать.
В Синдрово в начале XX века насчитывалось две с половиной тысячи человек, в Лохе – вдвое больше – около пяти тысяч. В обоих селах – классическая поземельная община с переделами земли каждые шесть-восемь лет и с такой чересполосицей наделов, что и представить себе трудно. В Синдрове на одну разверсточную душу приходилось до 24 полос в пяти местах общинной земли, ширина которых доходила до восьми метров. Ну, как пахать на таких полосках, то и дело переезжая с одной на другую? Но мужицкий кадастр все делил строго «по равнению». Точно было известно: на этом поле десятина даст двенадцать телег ржи, а на том – только полторы. Вот и делили каждое поле так, чтобы всем досталось по полоске. А в Лохе при дележе использовали жребий, и, если кому выпала полоса в плодородной степи, он плясал от радости: «Ой, теперя мы с хлебом».
Пахали сохой, жали серпом, молотили деревянным цепом. Только у самых зажиточных крестьян перед революцией начали появляться более современные сельхозорудия. Урожаи были низкие. Синдровцы сеяли больше всего озимую рожь – культуру, столь близкую сердцу бунинского Лукьяна Степанова, цитированного мною выше: «Как сеяли деды-прадеды ржицу, так и нам бог велел. Они только ее, матушку, знали, а цигарки из трехрублевок вертели». Но синдровцы, хотя и придерживались дедовских традиций в земледелии, богатеть не спешили. Рожь давала с десятины 12 пудов, около двух центнеров зерна. Если взять самую низкую современную норму высева ржи – несколько больше центнера, то это получается сам-два. Где уж тут богатеть! Лоховцы же хозяйствовали более эффективно: занимая поля также в основном озимой рожью, собирали по четыре-семь центнеров зерновых с гектара.
Земли остро не хватало. Если в 1864 году на едока в Синдрово ее приходилось 3,5 десятины, то в 1911 году – вдвое меньше, 1,7 десятины. Точно то же самое происходило в Лохе. Там население с 1835 по 1903 год увеличилось вдвое, и, стало быть, пашня на душу населения сократилась также вдвое. Как тут не бунтовать, не жечь помещичье имение, которое со своими сотнями десятин словно заноза в мужицком сердце.
Тем не менее имущественное неравенство среди крестьян обоих сел было разительное, но зависело оно от состава семьи: чем многолюднее двор, чем больше в нем рабочих рук, особенно мужских, тем больше у него земли и скота. В Синдрово большинство семей из трех человек не имели земельного надела и лошадей. Семья в пять человек уже обладала девятью десятинами земли и нередко имела лошадь. А двор, где жили девять-десять человек, имел от двенадцати до двадцати десятин и две лошади.
То же самое в Лохе. Анализ переписных листов показывал, что к малоимущим семьям относились молодые пары с малолетними детьми, стариковские пары, одинокие вдовы и вдовцы, а самые богатые землей и скотом семьи состояли из восьми-двенадцати человек.
Казалось бы, при таком расслоении село должны были сотрясать зависть и социальные раздоры. Но этого не происходило, так как каждый понимал: достаток заработан тяжким семейным трудом. «Богатство должно быть заработано честным трудом, на людях, чтобы люди знали, откуда у тебя деньги и сколько их», – говорила в ходе социологического опроса, проведенного в начале девяностых годов прошлого века, старая жительница Лоха. А другая, работавшая у богатого крестьянина, добавляла, рассказывая о своем хозяине: «Он как уйдет на неделю в степь ночевать, так и не приходит. У него гольная соль была на рубашке. Как кринолин жесткая. Все соль съедала».
Более того, по свидетельству старожилов трудолюбивый бедняк мог выбиться в середняки. В начале двадцатого века цены на сельскохозяйственные работы в селе и уезде были таковы, что за полевой сезон поденщик был в состоянии заработать на покупку коровы или лошади, обеспечить себя хлебом до нового урожая и, перейдя на свой надел, который он до поры до времени, пока у него нет своей тягловой силы, мог сдать в аренду, начинать самостоятельно хозяйствовать.
Вот еще какие синхронные факты из жизни наших сел останавливали на себе мое внимание. В 1902 году в Лохе было создано общество потребителей с целью «доставления своим членам по возможно дешевой цене или умеренным рыночным ценам различных предметов потребления и домашнего обихода…» В то же самое время в Синдрово организован сначала случной пункт, а потом и «бычиное товарищество» для улучшения породы лошадей и коров. Это были проявления начал взаимопомощи и кооперации, распространявшихся по всей стране в виде учреждений мелкого кредита, где брать ссуду крестьянину значительно выгоднее, чем занимать деньги у ростовщика-кулака, потребительских и животноводческих кооперативов, как в описываемых селах. А в Сибири с ее развитым скотоводством широкое распространение нашли маслодельные и сыродельные артели. Так проявлялась крестьянская самодеятельность, которой не мешало государство, а даже скорее поддерживало ее. Это потом, при советской власти система сельской потребительской кооперации стала фактически государственным образованием, управлявшимся властью сверху донизу, а тогда сами крестьяне проявляли инициативу.
