Михаил Осипович Гершензон
Судьбы еврейского народа

Но у него остается небесный град, где он тем увереннее чувствует себя дома, – точнее, земной образ небесного града. Ему осталась религия и с нею рожденное, ее надолго переживающее чувство национального единства: могучий стержень, исполняющий двойное назначение, потому что он внутренно объединяет еврейство в один ствол и вместе образует единый крепкий корень, которым еврейство коренится в земле. Всякая внутренняя связь между людьми есть и внешнее совокупное их прикрепление. От всех земных устоев народный дух оторвал еврейство, не оторвал еще только от последнего и самого прочного, который уже на границе земли и неба. Этот остался дольше всех, потому что, только опираясь на него, еврейство могло психологически вынести боль всех меньших отрывов. Если бы не религия, не Тора и созрание общности своей, народ не прошел бы сомкнутым строем чрез такие муки. Те требования, которые национальная воля предъявляла к отдельной личности, были столь беспощадны, почти выше человеческих сил, что без великой надежды, общей для всех, еврей на каждом шагу впадал бы в отчаяние и соблазнялся бы отпасть от братьев и от странного, мучительного общего дела. Нужен был ослепительный общий идеал, который давал бы силу на совместное подвижничество; еврейство могло победить в себе персть только при незакатном и неподвижном солнце, как некогда воинство Иисуса Навина. Вот последняя неподвижность: для верующего еврея – незаменимая Тора и неразложимое еврейство, для неверующего – по крайней мере последнее.

Сказать ли мое предвидение? Но факты сами гласят, как открытая книга. Я вижу, что таинственная воля еврейства направлена к тому, чтобы разрушить и этот последний оплот. Он был лишь наиболее долговременным из временных орудий народного духа; теперь его черед. Что пользы освободиться от сладких привычек бытия, когда остается одна сладчайшая из всех? Дух должен быть абсолютно свободен, потому что он есть движение, только движение, а свобода и движение – одно. Духовная стихия в человеке сама пожелала обуздать свой разрушительный поток, и потому сама воздвигала на своем пути неподвижные запруды, неволя себя к плавному течению; но она же и разрушает свои сооружения. Тора, национальное чувство евреев – последние, мощные плотины. Пока они стоят, еще нет свободы движению духа. Да не будет у тебя никаких незаменимых сокровищ, никакой прочной обители. Ты прилеплен к Торе? – оторвись; ты чувствуешь себя навеки оседлым в еврействе? – выйди из него; твой дух должен стать столь же бездомным, как твое тело. Ты был некогда во плоти гражданином Ханаанского царства, теперь ты гражданин вселенной; ты был в духе подданным Торы и гражданином еврейства, – будь ничьим подданным, гражданином духовной человечности. Я не оставлю тебе ничего, кроме хлеба насущного и семейной любви, чтоб ты мог жить. – Тоскует и плачет в еврее бренный состав человека: «Мне ли, смертному, мне ль, изнуренному освобождением плоти, поднять такое бремя?» И крепко держится польский, литовский, галицийский еврей за Тору и Талмуд, строго блюдет ритуал и субботу, посылает сыновей в ешибот, а те, в ком погасла вера отцов, сионисты, силятся остановить духовное распадение еврейства внешними средствами: территориальным объединением его на старой родине, возрожением былого языка, прививкой сознательного национализма.

Но воля народная неукротима. Как не прижимай к груди туго свернутый свиток закона, он вырвется из объятий, развернется и улетит в небо, как змей, потому что объятие уже расслаблено без твоего ведома. И обручи не взойдут на распадующуюся громаду. Неудержимо гаснет вера в еврействе, еще быстрее с ее угасанием рушится на местах специфически еврейский быт: об этом без устали твердят сами сионисты. Но они заблуждаются, думая, что ассимиляция еврейства по существу случайный процесс. Они должны бы спросить себя; разве не странно, что ассимиляция необычно усилилась как раз в последние сто лет и ускоряется с каждым часом, хотя теперь, вследствие повсеместного уравнения евреев в правах, соблазн Отпадения несравненно уменьшился? Соблазн был еврею креститься в дни инквизиции, чтобы уцелеть; соблазн был надеть европейское платье, есть трефное и ездить в субботу, когда этими уступками можно было купить безопасность и даже сытость. B наш просвещенный век внешняя исключительность всюду разрешена законом и в общежитии меньше колет глаза. Нет, – то не внешняя сила расщепляет еврейство; оно само распадается изнутри. Обветшал, истлел главный стержень – религиозное единство еврейской нации. Раньше народный дух удерживал отдельного еврея в составе еврейства религиозно-национальным чувством внутри, исключительностью снаружи теперь он разлагает то чувство, а потому и внешняя исключительность выветривается сама собой. Зерно прорастает – шелуха должна лопнуть.

IX

Мне кажется, еврейство вступает ныне на последний стадий своего пути. Были поворотные пункты в его истории: завоевание Ханаана, возникновение царства, постройка первого храма, потом вавилонское пленение и возвращение из плена, наконец, крушение царства и разрушение последнего храма; но ни один внешний факт еврейской истории, как бы он ни был значителен, не может сравниться с тем духовным событием, которого нам суждено быть участниками и зрителями. Разложение еврейской веры и пропитанного ею быта – величайщий перелом в истории еврейского народа с тех времен, когда в нем окрепла идея единобожия. Этот перелом начался в единицах давно, теперь он захватывает уже и массу, и его ничто не остановит. Двадцать веков и больше еврейство училось плотскому рассеянию и научилось; теперь для него начался период духовного рассеяния и духовной бездомности; и эта выручка будет горше той. Самая разительная особенность ветхозаветного Бога заключается в том, что он возлюбил еврейский народ паче всех земных племен, но за грех карает до седьмого колена. И точно: нет участи величественнее той, какая выпала на долю еврейства, но и ни одна народная воля не требовала от отдельного члена нации такого подвижничества, как еврейская; она поистине беспощадна к личности. Бичами и скорпионами истязал еврейский Бог тело своего любимого сына, уча свободе чувственной, потому что чувственное освобождение совершается только через тело. Какие ужасы погромов, скитальчества, смертельного страха, унижения и нищеты! Какая боль бесчисленных сердец от Тиглат-Пилесера до Калуша и Тарнополя сегодня! Рвал крючьями тело, жег раскаленным железом, никого не жалел – ни старых, ни дев, ни бессловесных младенцев. Все отрывал, отрывал и гремел с небес: «A, сластолюбец, непокорный раб! Опять угрелся в логовище? Иди! Не прилепляйся сердцем ни к чему земному, странствуй сердцем!» Теперь сердце научилось жить временно и бездомно. Первая выучка кончена. Без нее была невозможна вторая, высшая – освобождение духа. Но тут нужны другие приемы: дух освобождается в самом себе, внутренним противоборством. Теперь тело не будет страдать, – напротив, поскольку сердце свыклось с бездомностью, тело может жить спокойно. Не бесправием, погромами и изгнанием будем мы обучаться последней свободе, вообще не внешним самовоздействием; еврея ждут иные страдания. Можно вытерпеть жесточайшие муки, пока дух имеет опору, пока в нем есть хоть одна неподвижная точка; но без заветной святыни самое счастие невыносимо. Сионисты думают, что ассимиляция грозит гибелью самой сущности еврейства. О, маловеры! Еврейское начало неистребимо, нерастворимо никакими реактивами. Еврейский народ может без остатка распылиться в мире – и я думаю, что так будет, – но дух еврейства от этого только окрепнет. Венский фельетонист-еврей, биржевой делец в Петербурге, еврей-купец, актер, профессор, что у них общего с еврейством, особенно в третьем или четвертом поколении отщепенства? Кажется, – они до мозга костей пропитаны космополитическим духом, или в лучшем случае, духом местной культуры: в то же верят, в то же не верят и то же любят, как другие. Но утешьтесь: они любят то же, да не так. Они берут на подержание чужие верования, идеи, вкусы, во-первых потому, что надо же как-нибудь осмысливать жизнь, хотя бы обманывая себя мнимым смыслом; а во-вторых, начавшееся в них обнажение еврейского духа есть уродство для мира: надо чем-нибудь прикрыть свою духовную наготу. Они не обманщики, нет. Напротив, нельзя быть искренне и усерднее в прозелитизме. Их действительно пожирает страстное желание уверовать в чужих богов с тою же беззаветностью, какую они видят в туземцах, потому что только такая вера, автоматически направляющая сознание, дает нужный упор для деятельности. Но вера – как дитя: кровно любит ее только та душа, которая родила ее из недр своих в муках; для всякой другой души она – ценность; то есть внешний предмет, неизбежно подлежащий оценке. Именно так живут евреи, духовно отпавшие от еврейства. Они силятся полюбить то, чем живет современный культурный мир: его позитивистическую веру, его философию, науку, эстетику, демократизм в политике и социализм; они делают вид, что уже любят, по настоящему любят, и сами себя убеждают в этом. Но то – лишь приемыши, не плоть от плоти их духа. Пусто в сердце и слишком ясно в уме. За их шумной деятельностью в чужой среде, за их самоуверенной и часто самодовольной внешностью таится глухая тревога; их кипучая энергия – не из душевной полноты, а из душевного голода; их гонят фурии – безотчетный страх пустоты. Эту жажду опьянения я вижу отчасти и в сионизме. Но самообмана хватит ненадолго. Может быть уже внуки нынешних культурных евреев ясно ощутят леденящий холод в душе, и с каждым новым поколением будет острее недоумение и ненасытнее тоска. Еврейский Бог жесток. Он дал своему любимцу накопить в кованном ковчеге величайшее духовное богатство – такую высокую и крепкую религию, такую несокрушимую нравственность, каких не имел ни один народ. B те дни, как ни тяжка была жизнь, личность всегда оставалась в выигрыше, потому что народное богатство сторицей окупало всякий индивидуальный убыток. И в урочный час все отнял, – разбил ковчег и рассыпал, испепелил, обесценил сокровище. Была безотчетная вера в осмысленность жизни: бесценный вклад; ее не заменяет ни вера по Марксу и Геккелю, ни даже вера по Бергсону и Джемсу; было на земле благолепие быта: синагога и взаимное приветствие праздника, светлая чистота Пасхи, трубные звуки в Судный день и прежде всего, суббота; их вовеки не заменят театр и кинематограф, международная елка и обмирщенное воскресение. Будет пустота и безнадежность, подобно тому, как бесприютный странник вспоминает свое далекое счастливое детство; будет бездомность духовная, как уже давно для евреев наступила мирская бездомность. Я говорю: будет, потому что уже началось. Таков последний завет ветхозаветного Бога еврею: «стань так же нищ духом, как телом!» Для чего нужна была эта страшная выучка, и куда ведет еврейство его народная воля, – кто скажет? Ученый умеет рассказать нам, как гусеница превращается в кокон и кокон в бабочку, но бесполезно спрашивать у него, зачем нужна бабочка в мире. Нам дано видеть только отрицательное дело еврейства – путь его освобождения, потому что только это дело совершается во внешних формах, доступных наблюдению. Но свобода никогда не бывает целью сама по себе. Последовательное освобождение еврейского духа без сомнения сопровождалось в какой-то глубине, недосягаемой для взора, положительным творчеством, для которого оно было только средством; но плоды этого творчества незримы. Верно не без причины еврейство отрывалось от всех якорей и теперь обрывает последний. Мы уже теперь можем с уверенностью предвидеть: человек в еврействе станет нищ духом; не к этой ли цели стремится и все человечество. Разуверение началось не только для еврейства: тем же недоумением, той же нищетой разума и тоской заболевают ныне все горячие сердцем, чистые духом; и эта зараза будет шириться между людьми. Я думаю, все человечество идет одним путем; от природной бедности к накоплению, и затем снова к иной, уже добровольной нищете. Еврейство проходило этот путь с особенной, я сказал бы: прообразной стремительностью, не задерживаясь. Евреи были больше всех народов сыты своим Богом, оттого их голод будет всего жгуче. Может быть, они первыми и войдут в царство духовной свободы; может быть, последняя воля еврейства сказалась в словах, прозвучавших некогда из его глубины: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». – Они насытятся пищей, которой мир еще не вкушал, ибо все мирские ценности – как бутофорские яства.