Михаил Михайлович Филиппов
Леонардо да Винчи. Как художник, ученый и философ
Не так отнесся к своей задаче Леонардо. Он понял, что наиболее драматический момент тайной вечери наступает, когда Иисус говорит своим ученикам: «Один из вас предаст меня». Изобразить душевные движения всех двенадцати апостолов – людей, различных по возрасту, темпераменту, общественному положению, – и не впасть при этом ни в однообразие, ни в преувеличения, – такова была необычайно сложная задача, поставленная перед собою Леонардо да Винчи. Но эта задача еще ничто по сравнению с изображением фигуры Христа, которая должна была выделяться даже среди таких людей, каковы любимейшие и пламеннейшие из его учеников.
Леонардо справился с этими трудностями гениальнейшим образом. Чем более критика изучает это высочайшее из его произведений, тем более выясняется полная несостоятельность теории, придающей первостепенное значение инстинкту и вдохновению и ставящей мысль на второй план. В этой картине все – мысль, здесь нет ни одной черты, ни одной детали, которая не была бы сотни раз взвешена и продумана. Конечно, это мысль гения, но она идет не ощупью, а верно рассчитанным путем: многие позы, выражения лиц и т. п. точно взяты из трактата о живописи, написанного самим Леонардо.
Описать фигуру Христа невозможно: ее надо видеть, если не в Милане, то по крайней мере на лучших копиях, дающих хотя бы слабое указание на красоту оригинала. Есть до 15 копий, принадлежащих крупным художникам. Выражение лица грустно, но величественно и спокойно; сказав это, мы только делаем бледный намек на общий характер этого лица, в котором Леонардо сумел воплотить идею бесконечной любви и кротости. Тициан в своей «Вечере в Эммаусе» воспроизвел только позу, данную Леонардо Христу, но даже не приблизился к идеальному совершенству выражения.
Все последующее рассчитано и обдумано. Евангелист Иоанн дремлет на груди Христа и вдруг пробуждается от его слов; Петр гневно и скорбно спрашивает у Иоанна имя предателя. Движение бровей, опущенные глаза, поза Иоанна у Леонардо – все указывает на юношу, только что видевшего сладкие грезы и вдруг пробужденного поразившим всех страшным известием, скорбным предсказанием или указанием на предателя. Созерцательная и любящая душа Иоанна испытывает скорее скорбь, чем гнев.
По правую руку от Иоанна сидит Иуда. Он отодвигается от стола. Он поражен тем, что его предательство известно Христу. Судорожно протянута его левая рука, еще более конвульсивно сжимает он правой рукой кошелек: это не символ полученных им сребреников, а настоящий кошелек, потому что Иуда был казначеем апостольской общины. Сделав выдающее его движение, Иуда опирается локтем о стол и переворачивает солонку – дурная примета у многих народов Востока. Главная черта Иуды – жадность к деньгам, ради которых он способен на самый низкий поступок, – схвачена превосходно. Но Леонардо не желал, чтобы взор зрителя слишком останавливался на этой фигуре, хотя взгляды почти всех апостолов невольно обращаются к истинному предателю, который как будто собирается бежать, но останется и совершит свое предательство.
Петр, гневный и пылкий, поднимается с места, чтобы спросить Иоанна. Левая рука его протягивается к Христу, правая хватается за короткий меч. Кроткий, преданный Андрей остолбенел от ужаса. Он раскрыл руки, губы его сжаты, углы рта опустились, брови дугообразно поднялись, на лбу усилились морщины. Леонардо был глубокий физиономист и даже теоретик в этой области. Достаточно прочесть в его трактате о живописи «о выражении лица старика, пораженного словами оратора», чтобы тотчас же вспомнить фигуру Андрея.
Иаков Алфеев, двоюродный брат Христа, сходный с ним, согласно преданию, лицом и станом, изображен так же и у Леонардо. Иуда во время акта предательства поцеловал Христа именно для того, чтобы воины отличили его от весьма сходного с ним Иакова – об этом есть указания в письме Игнатия к Иоанну-евангелисту. Лицо Иакова у Леонардо выражает изумление, тревогу за любимого учителя, но нет ни гнева, ни жажды мщения предателю. Так и следовало изобразить человека, который, по словам Игнатия, не только лицом, но и жизнью, и характером «походил на Христа, как будто был его близнецом от одной матери». Спокойное величие и простота во всем, даже в одеянии, характеризуют этого апостола.
На шестом месте находится Варфоломей. Черные курчавые волосы, большие глаза, тонкий нос, смуглое лицо и коренастая фигура этого апостола указывают на его египетское происхождение. Он сомневается, правильно ли понял услышанное, и приближается, чтобы узнать более, привставая и опираясь обеими руками на стол.
Иаков-старший поражен ужасом. Голова наклонена вперед, брови опущены и сжаты, взор блуждает, рот полуоткрыт, грудь сильно дышит. Он гневен, но его гнев не так сильно проявляется, как гнев Петра и Фомы: последний поднимает палец, как бы грозя предателю. Филипп выражает кротость, дружбу; он как бы протестует, прижимая руки к груди, чтобы убедить всех, что он вполне невинен и даже в мыслях не способен на позорное дело.
Нетрудно узнать Матфея, по одежде и типу отличающегося от апостолов и, очевидно, принадлежащего к более богатым классам общества.
Фаддей изумлен и несколько поворачивается к соседу. Симон, сидящий против Варфоломея, – величавый мудрец, проникнутый христианским милосердием.
Выдержаны не только характеры действующих лиц, но даже их костюмы. Так, у Петра верхняя одежда наброшена на плечо, и правая рука свободно может делать сильные движения. Грандиозная и одновременно простая туника Христа с мелкими складками на груди, красная с лазурного цвета паллиумом – род верхней накидки; написанное полутонами неяркое одеяние Андрея: туника орехового цвета и зеленая верхняя одежда, – все это поразительно гармонирует с фигурой каждой личности. И в целом, с исторической и археологической точек зрения, картина Леонардо представляет лишь одну неточность – блюдо рыбы подле пасхального агнца; но ведь апостолы работали в субботу, а Петр впоследствии не гнушался есть с необрезанными… Быть может, да Винчи преднамеренно сделал это отступление от предписаний Моисеева закона. Обстановка такая, какую и следовало ожидать в доме богатого человека, Иосифа Аримафейского, где происходила вечеря, – ковры в восточном вкусе, с листьями и цветами. Момент действия, по-видимому, противоречит Моисеевой традиции: лучи солнца еще светят, озаряя окно, и их отблеск освещает всю картину. Но в этом Леонардо следует тексту евангелиста Иоанна: Христос праздновал свою последнюю Пасху до заката солнца.
Эта гениальная картина испорчена не только временем, но прежде всего варварством доминиканских монахов, которые, желая увеличить свои врата, отрезали нижнюю часть картины, не пощадив даже ног Христа и ближайших к нему апостолов. После этого можно простить солдат Бонапарта, которые в 1796 году – впрочем, вопреки его приказу – превратили храм в конюшню и забавлялись тем, что бросали в головы апостолов кирпичи.
Если бы Леонардо был только великим художником, то и этого вполне достаточно для его славы. Но он был, сверх того, энциклопедистом, имея на это имя более права, чем многие энциклопедисты XVIII века. Благодаря капитальным работам Вентури и в новейшее время Гроте и Поля Мюллера, эта сторона деятельности Леонардо выяснилась вполне. Гениальный художник неожиданно оказался одним из крупнейших ученых и даже техников своего времени, и наш очерк был бы не полон, если бы мы не рассмотрели деятельности Леонардо во всех ее главных проявлениях.
Глава X
Леонардо как ученый и философ. – Теория перспективы. – Механика твердых и жидких тел. – Камера-обскура. – Паровая пушка. – Геологические и астрономические теории Леонардо. – Первая карта Америки. – Военные снаряды. – Вращение Земли. – Индуктивный метод.
В истории науки долго держался взгляд, высказанный, между прочим, известным английским писателем Уэвелем, автором «Истории индуктивных наук», согласно которому весь продолжительный период времени между Архимедом, с одной стороны, и Коперником и Галилеем – с другой, считался почти бесплодным. Впрочем, Уэвель был одним из первых, сделавших исключение для Леонардо да Винчи. Действительно, английскому историку пришлось ознакомиться с писателем конца прошлого века Вентури, который представил все главные научные положения Леонардо да Винчи, крайне изумившие Уэвеля.
В наше время можно считать уже вполне доказанным, что наука не делает таких внезапных скачков через пустое пространство, как думали историки, вовсе не ценившие усилий средневековой науки. Величайшие гении рождаются не в пустыне и не создают науки поверх какой-то tabula rasa.[3]
Если относительно истории искусства еще имеет долю основания мнение, по которому итальянское так называемое Возрождение было прямым продолжением классической древности, совсем минуя Средние века с их готическим, византийским, романским искусством, то такой взгляд на историю науки совсем уже не выдерживает критики. Достаточно вспомнить, например, о высокоразвитой венецианской, флорентийской и миланской промышленности, о многочисленных фабриках, которыми была тогда усеяна Италия, чтобы догадаться, что в подобной стране должны были стоять на сравнительно высокой ступени различные области прикладных знаний и что именно эта благоприятная почва и могла породить сначала Леонардо да Винчи, а потом Галилея.
Два обстоятельства, однако, сильно задерживали рост и развитие тогдашней науки: первое то, что теория стояла как-то особняком от практики, второе – что как в теории, так и в практике господствовал самый узкий дух сектантства и строжайшей профессиональной тайны. Официальная наука, то есть та, которая преподавалась в итальянских университетах, не имела ничего общего с действительной жизнью и была насквозь пропитана схоластикой, цеплявшейся за Аристотеля, которого, впрочем, не понимала. Замечательно, что в своих первых источниках схоластика, под видом так называемого номинализма и реализма, была все-таки ближе к философии и науке, чем в конце XV века, когда схоластическое учение, так сказать, дошло до процесса саморазложения. Достаточно напомнить, что в итальянских университетах разбирались серьезнейшим образом вопросы вроде следующего: «Из какого вещества – материального или нематериального – состояла одежда ангела, благовествовавшего Святой Деве». От подобных диспутов один шаг до полного индифферентизма и скептицизма. Но по университетам нельзя еще судить о состоянии знаний. Необходимо ознакомиться с тогдашней торговлей, промышленностью, военным искусством. Надо вспомнить, что, например, город Лукка лишь благодаря своим шелковым заводам достиг необычайного процветания; что Болонья, обладая особого рода ткацкими станками, понастроила мраморные дворцы, и, когда секрет был узнан и модель машин украдена другими городами, 30 тысяч рабочих были выброшены на улицу. Венеция обладала своим секретом искусного производства стекла; флорентийские сукна представляли нечто единственное в своем роде. Промышленность теснейшим образом соприкасалась с областью эмпирических знаний и с искусством: мы уже видели, что Леонардо в молодости рисовал картины, по которым ткались ковры.
До какой степени ценились в то время в Италии технические изобретения, видно из того, что продажа технического секрета наказывалась смертью и что Рожер Сицилийский объявил войну Греции преимущественно с целью отобрать у греков станки, необходимые для его шелковых фабрик.
Удивляться ли после этого тому, что Леонардо с его впечатлительной натурой с юности имел склонность к механике и технике и называл даже механику «раем математики, потому что в ней пожинаются плоды того, чему учит математика». Как далека эта точка зрения от взглядов величайшего механика древности Архимеда, который, по словам Плутарха, потому мало писал о механике, что считал это знание гораздо более низким, чем математика, ибо «низко все, что имеет непосредственное практическое значение», тогда как наука должна быть, по мнению древних, сама себе целью.
При всей своей талантливости ни древние греки, ни тем более древние римляне не выработали настоящих экспериментальных методов, требующих много ремесленного труда, который, с их точки зрения, свойствен скорее рабам, чем философам. В Италии такой же взгляд мог господствовать в университетах, но жизнь давно отринула его.
Величайшая заслуга Леонардо да Винчи состоит в том, что он раньше Бэкона теоретически уяснил значение опытного исследования и раньше Галилея сумел применить экспериментальный метод к самым разнообразным областям знания.
Леонардо да Винчи обладал весьма солидной научной подготовкой. Он был, без сомнения, отличный математик, и, что весьма любопытно, он первый в Италии, а может быть и в Европе, ввел в употребление знаки + (плюс) и – (минус). Он искал квадратуру круга и убедился в невозможности решения этой задачи, то есть, выражаясь точнее, в несоизмеримости окружности круга с его диаметром. Отношение между этими величинами, говорит Леонардо, может быть выражено с желаемым приближением, но не абсолютно точно. Леонардо изобрел особый инструмент для черчения овалов и впервые определил центр тяжести пирамиды. Изучение геометрии позволило ему впервые создать научную теорию перспективы, и он был одним из первых художников, писавших пейзажи, сколько-нибудь соответствующие действительности. Правда, у Леонардо пейзаж еще несамостоятелен, это декорация к исторической или к портретной живописи, но какой огромный шаг по сравнению с предшествующей эпохой и сколько тут ему помогла верная теория! «Перспектива, – говорит Леонардо, – есть руль живописи. Она разделяется на три части: 1) укорачивание линий и углов; 2) ослабление окраски предметов находящимся между глазом зрителя и предметами слоем воздуха; 3) ослабление контуров».
Но более других областей науки занимали Леонардо различные отрасли механики. Было бы наивно думать, что все сообщаемое в его рукописях изобретено им: многое, очевидно, взято лишь в виде примера из тогдашней техники, и в этом отношении манускрипты Леонардо превосходно иллюстрируют эпоху. Но во многих случаях мы несомненно имеем дело с гениальным усовершенствователем и изобретателем, одинаково сильным и в теории, и в практике.
Теоретические выводы Леонардо в области механики поражают своей ясностью и обеспечивают ему почетное место в истории этой науки, в которой он является звеном, соединяющим Архимеда с Галилеем и Паскалем.
