Михаил Макаров
Зона Комфорта
Капитан сосредоточенно накладывал себе на руку повязку. Зубами надорвал край бинта, с треском оторвал кусок. В усах у него остался крученый обрывок белой нитки.
– Завяжите узелок, прапорщик, – попросил он молодого, а мне сказал: – Херовские дела, Михал Николаич! Покамест пулемет с колокольни не собьют, ходу нам вперед нет.
– Огонь просто кинжальный! – Я не удержался от перевозбуждения, распиравшего мою телесную оболочку.
И для чего-то плюнул. Плевок остался на подбородке, пришлось неэстетично стирать его грязным рукавом.
Понимая, что суетность моя на виду, комплексуя от этого неимоверно, я снова уполз на наблюдательный пункт. Заставил себя наблюдать за обстановкой осмысленно. Обзор был почти девяносто градусов.
Оказалось, что отнюдь не все десятки или сотни человеческих тел, коими изобиловал ландшафт, были трупами. То здесь, то там тела начинали шевелиться, быстро приподнимались, пробегали небольшие расстояния и снова падали на землю. Настоящие мёртвые такого не делали. Их выдавали неестественные, неудобные позы. Они валялись тычком.
Чаще других вставал большой, толстый человек. Он топтался на одном месте, как пританцовывал, и крутил над головой рукой с предметом, похожим на револьвер. Таковым, наверняка, и являвшимся.
Занялась огнем ещё одна скирда и от нее ещё одна слоёная полоса дыма потянулась по диагонали к селу. А ведь специально жгут солому, чтобы под завесой ворваться!
Чуткое ухо Фетисова моментально уловило изменения в какофонии перестрелки.
– Ага! – оживился он. – Заткнулся красный на колокольне!
И мне понятно стало, что хватит за скирдой отсиживаться, надо догонять бой. Причем немедля, нечего затягивать, хвост по кусочкам рубить.
– Геннадий Павлович, – я поглядел на капитана, – мы с прапорщиком побежим в цепь, а вы уж тут как-нибудь.
Слабенькая надежда на то, что Фетисов скажет – одному ему не дойти, сознание он может потерять, провожатый ему необходим – у меня в башке еще вертелась.
Но капитан лишь односложно буркнул:
– Угу.
Подхватив винтовки, мы с прапорщиком дунули вперед. Оказалось, есть ещё замешкавшиеся. Десятка полтора нас набралось. Я бежал враскоряку. Мышцы ног, накануне натрудившиеся сверх меры, отдавали при каждом шаге тугой болью. Дым ел глаза, слезы вышибал. Пули свистали отрывисто и всякий раз неожиданно, понуждая жмуриться и вздрагивать. Два или три раза я едва успел перепрыгнуть через трупы.
Время остановилось конкретно. Меня охватило безразличие.
Но когда мы выскочили на чистое место, я увидел, что до ближайших огородов, до окученных длинных картофельных боровков подать рукой. Полсотни метров!
Между хат и сараев мелькали горбатые от вещевых мешков спины офицеров.
По хрусткой чёрной ботве, оступаясь в рыхлые межи с трудом переставляя ноги, достиг я неказистой баньки, у которой отставших подстерегал штабс-капитан Белов.
Ожидая нагоняя, я издалека начал оправдываться, при этом очертя голову завирал:
– Ка. капитан Ф-фетисов ранен! Пе. перевязал его. пока.
Белов не слушал моего лепета. Вытирая фуражкой пот со лба, возбужденный, многозубо оскалившийся, он хрипло прорычал:
– Впер-р-рёд!
И я побежал по вихлястой тропке между грядок. Успев нелепо поразиться мощи вымахавшего по пояс лука. Уставив перед собой граненое жало штыка.
Во дворе наткнулся на своих. Офицеры жались к беленой стене хаты, вяло матерились. Прапорщик Риммер, встав на одно колено и высунув ствол винтовки за угол, посылал туда пулю за пулей. Как в крутом вестерне про Дикий запад, не тратя время на прицеливание. Расстреляв обойму, не оборачиваясь, подал винтовку назад. Её принял Цыганский, он же в требовательно лапавшую воздух пятерню прапорщика вложил свою трёхлинейку. Риммер вскинул приклад к плечу и снова начал шмалять. Перерыва в процессе почти не было. Цыганский в это время ладонью вколотил в магазин риммерского винта обойму и дослал патрон в патронник. Один за другим пять хлёстких, как удары кнутом, выстрелов, и офицеры снова поменялись оружием.
– Па-ачему встали?! – сзади коршуном налетел Белов.
Ему ответил Наплехович:
– Улица насквозь простреливается, господин капитан.
И в подтверждении слов поручика две пули одновременно с утробным чмоканьем ударили в угол хаты над головой Риммера. Обсыпав его сухой глиной и побелкой.
– Ат, с-суки! – Прапорщик запоздало отпрянул, толкая прижавшегося к нему Цыганского, а тот – остальных.
Белов трудно сглотнул слюну, в тесном вороте гимнастерки у него шевельнулся кадык. Штабс-капитан пальцем вытолкнул из проранки крючок ворота, повел шеей.
– За мной!
Пригнувшись, он перехватил винтовку наперевес и сорвался с места гигантскими кенгуриными прыжками. Испугавшись, что и сейчас отстану, позорно окажусь последним, я ринулся за ним.
Из клокочущей груди моей вывалился сиплый рык:
– Р-ра-а-а!
Впереди мелькали чёрная гимнастерка взводного, перекрещенная боевыми ремнями, хлопающий клапан кобуры на его боку. Инстинкт самосохранения – глубинный, первобытный – заставлял повторять зигзаги незаурядных прыжков штабс-капитана.
Внезапно и непонятно Белов выпал в сторону, и близко от себя я увидел пятившихся в проулок людей. Поразили их вытянутые лица и огромные глаза без зрачков.
Один из них – в белесой свиной щетине, курносый, оказавшийся точно напротив меня, проворно вскинул приклад к плечу. В прыгнувшем кверху чёрном стволе короткой винтовки мелькнуло моё ближайшее будущее.
Полупарализованный ужасом, я нажал на спусковой крючок, жахнув от бедра, как Рэмбо или Арнольд. Трехлинейка строптиво дернулась. У целившегося белая острая щепа вылетела из приклада, мгновенно, впрочем, сделавшаяся неправдоподобно красной. Из крутой скулы страшно брызнули кости. Он ещё запрокидывался на спину, изумленный, а я уже наскочил вплотную и, чтобы освободить дорогу, резко вынеся из-под локтя приклад, саданул его в грудь, точняком в маленькую медную пуговку.
Периферическим зрением я видел, как Белов ножницами сиганул через плетень и там ударил штыком в бок молодого мужика в суконной куртке с геометрическим знаком на рукаве, при бинокле и сабле.
Двое или трое других, бросив оружие, задрали руки в гору. Я разглядел, что руки – рабоче-крестьянские, в мозолях.
Вокруг них началась кутерьма. Прапорщик Риммер, полыхавший пятнами румянца, весь на шарнирах, подскочив, замахнулся штыком.
– С-суки! В-выбл*дки! – не решаясь ударить, накручивал себя бранью.
Цыганский цапнул Риммера за приклад:
– Это пленные, Андрей! Не имеешь права! Пленные!
– А-атпусти винтовку, – зло произнес прапорщик, в развороте увлекая за собой прицепившегося Цыганского.
– Ну хватит, господа! – Через плетень лез штабс-капитан Белов.
На руке его висела полевая сумка, бинокль в чехле и ремень с кобурой.
– Капитан Маштаков, – оказывается, он направлялся ко мне, – получите гостинец!
И широким жестом протянул портупею. Не замечая протянутой руки взводного, я тупо уставился на качнувшийся над его левым погоном штык, от кончика до шейки измаранный густо-бордовой сопливой жижей.
– Очнитесь! – штабс-капитан повысил голос.
Я вздрогнул, закивал головой и принял из твёрдой руки командира тяжёлую сбрую, попав пальцами в липкое. Мгновенно подкатило к горлу. Отвернуться было не суждено. Непереварившаяся перловка, зернистая и едкая, выплеснулась мне под ноги, на сапоги.
Наклонившись, я натужно перхал, развесив длинные, вязкие слюни. Уверенный в том, что все смотрят только на меня. Презрительно сощурившись, кривясь с издевкой. Чистоплюй. Ба-ба!
Пять минут назад я убил человека. Белобрысого незнакомого мне русского парня, крутостью скул похожего на молодого Шукшина.
Который чудом не успел мне в лобешник пулю всадить!
Я разогнулся, заставляя себя не прятать глаза и сказать развязно, цыкая дырявым зубом:
– Рвотный рефлекс в норме!
Как оказалось, остальным никакого дела до меня не было. Белов пересчитывал личный состав, тыкая в каждого указательным пальцем.
– Шестна-адцать! Меньше половины взвода! Стадо, стадо!
Он перемещался боком, приставными шагами. Словно баскетболист под корзиной.
– Климов! Прапорщик Климов, ко мне! Пулемёт в порядке?
Сильно прыщеватый, с лицом разноцветным (преимущественно фиолетовым), прапорщик ответил басом:
– Так точно.
И подкинул повыше пристроенную на плече похожую на самоварную трубу «льюиса» – скорострельного ручного пулемета, британца. Из такого товарищ Сухов поливал по басмачам в «Белом солнце».
– Никого не ждём. Двинули, господа! Курок! Предохранитель! – нападающий Белов, на голову выше остальных, снова технично обошел всех.
Я успел поверх своего опоясаться дареным ремнем и застегнуться. Оказалось туго, больно, но пересупониваться времени не было.
Мы шли к центру села, к церкви. Там шибко воевали. Вывалившись на улицу, развернулись в короткую зыбкую цепь.
– Вперёд, господа!
В следующий момент меня в очередной раз чуть кондратий не хватил.
Навстречу нам со стороны церковной площади валом валила неимоверно густая толпа. Ощетинившаяся сизыми штыками. Орущая сотней лужёных глоток. Вразнобой топочущая пудовыми сапожищами.
Все! Армагедец! Раздавят! Ма-ма!
Коленки у меня подогнулись, и противно сжалась мошонка.
– Взво-о-од! За-а-алпом! – поднимаясь на носках, захрипел Белов.
Я, ориентируясь на соседа – прапорщика Риммера – вскинул винтовку, прищемил щеку прикладом. Ствол скакал в треморе. Какой тут на хрен прицел, какая мушка! Страшная толпа заслонила белый свет.
– Пли!
Я зажмурился отчаянно и дернул спуск. Полтора десятка трехлинеек, перебивая друг друга, саданули хлестко, почти враз. И басовито зачечекал «льюис» прапорщика Климова.
Я открыл глаза, решив, что всё равно кранты. Повторяя за Риммером, автоматически отработал затвором, освободил патронник от стреляной гильзы, которая вылетела, блескуче кувыркаясь. Загнал новый патрон.
– Взво-од! – снова закричал Белов.
Толпа, смешавшаяся, поднявшая бурю пыли, озверело матерящаяся, продолжала ломить по инерции разогнавшегося парового катка.
Единой отчаянной очередью опрастав сорокасемизарядный дисковый магазин, осёкся на полуслове Климов. Осталось шагов тридцать!
– Пли! – дал отмашку взводный.
Залп получился жидким, несерьезным. Я понял, что перезарядить винтовку не успеваю. Набрал зачем-то в легкие до отказа воздуха. Амба!
– Сдаются! – выкрикнули у нас.
Не веря в произнесенное и в происходящее.
– А-а-а, суки! Не нравится!
Красноармейцы и впрямь бросали на землю винтовки, ремни с подсумками, патронташи. Зло кричали на замешкавшихся. Целый лес из задранных рук в момент вырос. Сколько их тут? Всяко больше сотни!
– Меж двух огней попали, – просёк ситуацию Белов, – полковник их от площади гнал. А тут – мы.
Он разглядел в толпе кого-то и махнул Риммеру:
– Ну-ка, прапорщик, тащите сюда вон того гуся. Во-он в коже.
Риммер по ледокольному мощно врубился в толпу. Перед ним спешили расступиться, но он всё равно направо и налево пихался прикладом. Добравшись до цели, прапорщик схватил за шиворот человека в очках, в кожаном обмундировании, с жёлтой колодкой маузера на боку. Так за шиворот, часто наддавая коленом под зад, приволок его к взводному и сообщил радостно:
– Комиссарчик, господин штабс-капитан!
– И к тому же жид! – Белов бросил в угол рта папиросу, прикусил мундштук.
– Я русский! Ру-усский, – истово стукал себя в грудь в кожанке, – Рязанской губернии. Православный!
Я поднёс Белову огня. Он прикурил и, не отводя глаз с трепещущего кожаного человека, коротко кивнул: «Благодарю».
– Какой ты православный с таким шнобелем? – иронично спросил штабс-капитан. – С таким в православные не записывают. Факт.
Тесня сдавшихся к забору, от церковной площади подходили офицеры во главе с ротным Никулиным. Полковник шёл вперевалку, распаренный, как из бани. Сиреневый нос его казался сочнее, чем прежде. В обеих руках он держал по револьверу. Вылитый Саша Македонский после знаменитого побега из «Матросской тишины».
– Ай, славно! Это самое… – Он тщился перевести дух. – Ай, во время вы, батенька Владимир Александрович.
Белов оторвался от папиросы, выпустил клубок дыма:
– Мастерство, как известно, не пропьешь, господин полковник.
Никулин насторожился:
– Как вас. э-э-э. понимать? Позвольте в сторонку-с.
Они отошли. Я выбросил из патронника гильзу и заложил в магазин новую обойму. Когда лязгал затвором, комиссар вздрогнул, дёрнув щеками. Сопатка у него была угреватая.
На южной окраине села спохватился притихший бой. Часто защёлкали выстрелы, глухо и осадисто один за другим ухнули взрывы. Два, три, четыре.
Видя, что командиры, описав петлю, возвращаются, офицеры спешно докуривали.
– Второй и третий взвода за мной! – на ходу распоряжался полковник, набивая патронами откинутый вбок барабан револьвера.
Второй наган был зажат у него под мышкой.
Белов тоже ставил задачи:
– Поручик Наплехович, берите троих, грузите оружие в телегу! Вон стоит, запряжённая! Климов, посадите пленных на мушку! Поручик Цыганский, с вами тоже трое. Профильтруйте сдавшихся! Командиров, вплоть до отделенных, направо! Проверяйте, все ли разоружились. Штабс-капитан Маштаков, допросите комиссара!
Никулин увёл два взвода (неполных, суммарно – штыков тридцать) в сторону близкого боя. Я тупо смотрел им вслед— ссутулившимся, идущим гурьбой. Через считанные минуты часть этих людей будет безвозвратно перебита, часть искалечена.
И я тихо ликовал от мысли, что мне позволено остаться там, где не стреляют. Понимал – зыбкая радость моя постыдна.
– Пшёл вперед! – переключаясь на выполнение поставленного приказа, рявкнул на комиссара.
Тот послушно потрусил на полусогнутых в указанном направлении.
– Куда вы его? – обернулся взводный.
– За угол. Изолировать от общей массы. Не сомневайтесь, господин капитан, сделаю в лучшем виде.
– Валяйте!
Мы свернули за хату и я, перехватив винтовку в обе руки, сильно толкнул ею комиссара в грудь. Чтобы спиной он как следует впечатался в стену. Сдернул с его переносицы очки, бросил на землю и наступил сапогом. Провернулся на носке, хрустя раздавленными стёклышками.
Пленный растерянно моргал близорукими глазами. Красиво прорисованными, скорбными.
– Православный, гришь? Рязанской губернии рожак? – подступал я, демонстрируя готовность ударить. – А ну, с-сука, документы на бочку!
Это пережитый за время боя страх заставлял меня быковать над безоружным. Компенсировать собственный срам за то, как на карачках ползал я за скирдой, в надежде, что раненный Фетисов попросит сопроводить его в тыл.
Сублимация чистейшей воды. Защитный механизм психики. Этот, как его, Фрейд!
Везде, и в следствии и в розыске, я слыл мастером допроса. Мне удавалось разговорить практически любого человека, убедить, что признается он себе во благо.
Ты нам один раз хорошо, мы тебе – десять! Это полицейское правило, не в бровь бьющее, сформулировал мой любимый писатель Леонид Словин, сыщик с более чем двадцатилетним стажем.
При этом я принципиально сторонился мордобоя и пыток, довольно широко практикуемых в российских правоохранительных органах постсоветской эпохи.
Сейчас в моем распоряжении было короткое время, я играл блиц. Но зато я был свободен от условностей соблюдения законности. Мог не разъяснять статью 51 Конституции. Надо мной не висел отточенный меч ОСБ[41] и надзирающего прокурора – представителей иных цивилизаций.
– Вот-вот! П-пожалуйста! – пленный тыкал перед собой встрепанной пачечкой документов.
– Сюда давай! Чё ты как недоенный! – Я резко выхватил ксивы, продолжая утверждаться в образе.
Тёмно-зелёная картонная командирская книжка. Сломанная посередине, с обтерханными углами. бывалая. Некоторые чернильные строчки, выведенные искусной писарской рукой, хватившие в своё время воды, расплылись мутно. Та-ак и чего тут понаписано?
«.политком первого батальона семьдесят восьмого стрелкового полка Мантель Яков Иванович. Член РСДРП(б) с. неразборчиво. 1917. вроде. года.»
Другая картонка, надо думать, партбилет.
– Сколько вас здесь, в Гати? Весь полк?!
– К-кроме п-первой роты на. нашего батальона.
– А она где? Быстро!
– Вечером ушла наводить переправу через Луйку. речку.
– Вчера в Ворманках с вашими мы стукнулись?!
Коренной рязанец Мантель помутнел взором, скосил глазом, загоняя зрачок под верхнее веко. С левой в треть силы я буцкнул его в солнечное, чтобы взбодрить. Не попал, но комиссар, ойкнув, присел.
– Говори, падла, правду! Приколю!
– Пя-а-атая рота была! Не бейте!
Мне обидно, что промазал. Всё-таки в прошлом, пусть и далеком, я – разрядник по боксу. Я обозначил, что снова въеду левой, но в голову. Мантель суетливо вскинул руки к подбородку. Я коротко ткнул его под ребра. Вот теперь он квакнул и заприседал по делу, не придуриваясь.
Я разочарован. Разве так должны вести коммунисты на допросах у белогвардейских офицеров?
Мацая ушибленный бок, превратившись от якобы нестерпимой физической боли и морально-нравственных страданий в сплошную морщинистую морщину, Мантель вывалил, что в их стрелковом полку полторы тысячи штыков, двадцать. нет! – двадцать два пулемета. Полк на фронте первую неделю, прибыл с переформирования. Преобладают в нём мобилизованные крестьяне Тамбовской губернии. Явление дезертирства имеется, но массового характера пока не приобрело. Пулемётная команда преимущественно состоит из коммунистов. Командир полка Авдей Латышкин, из унтеров старой службы. Партийный! Начштаба – военспец, бывший царский офицер.
Больше я не знал, чего выведывать у пленного. Другое дело, если бы его нужно было колоть на убийство при отягчающих!
– Пошли обратно, – мотнул головой. – Да хорош ты гримасничать, будто я тебе печень раздробил!
Кстати, в ходе дознания у меня возникли сомнения в принадлежности комиссара к национальности, с таким смаком озвученной Беловым. Нос как нос у бедолаги. У самого-то Владимира Александрыча немногим меньше. По документу – Мантель? Ну и что? Может, он из немцев? И по отчеству – Иваныч. Вблизи я рассмотрел, что он не брюнет, а вполне себе шатен. Можно было, конечно, приказать ему «натур-документ» предъявить, но такие выверты не в моей эстетике. Антисемитских наклонностей я отродясь не имел.
Мы вернулись на улицу, к людям. Увидев меня, навстречу споро (такое впечатление, что караулил) двинулся прапорщик Риммер. Непонятно ухмыляясь, поблескивая ранее мною незамеченным золотым зубом в верхней челюсти слева.
– Господин штабс-капитан, – в упор дырявя наглыми голубыми глазищами, обратился Риммер, – возьмите в долю!
Я оценивающе оглянулся на отставшего комиссара, экипированного на зависть. Хромовая кожанка, кожаные штаны, новёхонькие, муха не сидела, прохаря[42] со скрипом. Боевая «сбруя» тоже качественная, перший сорт.
Никакой брезгливости или отвращения от предложения прапорщика я не испытал. Раздел трофеев победителями есть непреложный закон войны. Почему я должен замерзать в хэбэшке[43], когда появилась возможность пополнить скудный гардероб?
– А Григорий-то ростом аккурат с меня! – подмигнул Риммеру.
Прапорщик не понял. Понятное дело, он ведь не смотрел «Неуловимых мстителей».
Я поспешил его, расстроившегося, успокоить:
– Поделим по-братски! Вариант: мне, как старшему в чине, – куртка, сапоги, сумка и часы. Вам – остальное.
Риммер прищурился, прикидывая:
– На брюки вы не претендуете? Или?..
– Носите на здоровье.
– А чего так? Чистый же хром!
– В том-то и дело, что хром. Опаришь ещё!
Прапорщик оценил мою филигранную шутку юмора, покатился со смеху. А я отметил, что после боя, в котором мы плечом к плечу стояли на пути накатывавшейся красной лавины, не испытываю к нему вчерашней антипатии. Сильный парень. Я легко представил его опером убойного отдела. Или крутым собровцем. С таким бы я пошел в разведку.
Мантель с овечьей покорностью раздевался. С учетом того, что времени было в обрез, сапоги его я по-быстрому запихал в сидор, а наручные часы сунул в карман. Куртку, ещё хранившую чужие пот и тепло, надел. Повёл плечами, обживаясь в ней.
Как говаривал в подобных случаях мультяшный ослик Иа: «Мой любимый размер!» Пятидесятый, четвёртый рост.
И снова я подпоясался двумя ремнями – брезентовым солдатским и офицерским с кобурой, пожалованным Беловым. Через плечо повесил сумку, резонно рассудив, что с содержимым её разберусь после боя.
– Опа! – геноссе[44] Риммер, продолжавший досмотр комиссара, извлёк у него из кармана кителя толстый пресс денег.
– Николаевские! Одни «катеньки»! Десять, одиннадцать, пятнадцать.
Я знаю, что «катенька» это царская сторублевка с изображением императрицы Екатерины Второй. Весомая денежка. Несмотря на то, что последний царь с августейшей семьей больше года как казнён в подвале Ипатьевского дома, а империя не существовала без малого два года, николаевские деньги имели широкое хождение на территориях, занятых как красными, так и белыми. Их брали охотнее других дензнаков.
Прапорщик, подперев изнутри языком щеку, лукаво смотрел на меня.
Но я, повинуясь развитой интуиции, заявил с максимальной твёрдостью:
– Деньги (чуть не сказал «бабки») сдадим взводному. В полковую казну!
– А я другого и не предлагаю, – легко, даже вроде с обидой согласился Риммер.
Вокруг, меж тем, кипела работа. Поручик Наплехович держал под уздцы пегую лошадь с репьястой гривой, запряжённую в телегу, а похожий на певца Губина красавчик-прапорщик, попович Кипарисов и ещё один, молоденький, охапками таскали винтовки. Сваливали их в телегу с грохотом, как дрова.
Подпоручик Цыганский, энергично сортировавший пленных, отогнал на особицу с десяток одетых получше, частью в наплечных ремнях и с нарукавными знаками. Я с тихим удовлетворением отметил, что в коже среди них не было ни одного.
– Туда иди, я сказал! – заорал вдруг Цыганский и одного, длинного, попытавшегося занырнуть обратно в толпу, ударил прикладом в спину.
Из ближнего двора появился Белов.
– Ну, чего тут? – хмуро спросил он.
– Сто семьдесят четыре рыла, господин капитан! – сообщил жизнерадостный Цыганский. – Девять командиров. Один ротный, трое взводных, остальные отделенные!
Я тоже доложил. Белов слушал, ухмыляясь одной половиной рта. Не иначе, по поводу существенных изменений в моей экипировке. Однако когда в конце рассказа я вручил взводному изъятые у комиссара деньги, язвительное выражение его лица сменилось помесью удивления с уважением.
– Сколько награ-абил, жидовская морда! – Штабс-капитан взвесил на руке взъерошенную пачугу. – В аккурат всей офицерской на месячное жалованье и на хорошую попойку!
Спрятав деньги в сумку, он крепко потёр подбородок:
– Первый батальон у них без роты был. Выходит, с учётом убитых и по дворам попрятавшихся, мы его практически захомутали. Остался пустячок, ещё два батальона! При двадцати пулеметах.
На окраине села, куда полковник Никулин увёл офицеров, не прекращалась ожесточённая пальба.
Белов то и дело оглядывался в ту сторону, досадливо цокая языком:
– Тц-тц, туда нам надо, друг мой Михаил Николаич! Пока они всей хеврой не навалились! Ан пленными руки связаны! Оставить нельзя, разбегутся!
– Давайте загоним их куда-нибудь да запрём, – предложил я.
– Куда-а? – почти простонал штабс-капитан. – Мы не в городе! По хатам, по баням распихать? Такую прорву народа! К каждой бане по караульному выставить, вот и весь взвод!
– А в церковь если?
Белов глянул на меня с сомнением:
– Негоже из Божьего храма острог устраивать.
– Полноте, господин капитан! – Я воспитан в иное время, на других принципах. – Мы же временно. А потом, только ведь пулемёт с колокольни сбивали.
– Уговорили! – как будто мне всех больше надо, согласился Белов. – Наплехович, ведите пленных на площадь, заприте в церкви! С вами двое! Останетесь в карауле!
И, снизив голос, подманил к себе пулемётчика Климова:
– Валя, головку надо того, в расход! Безотлагательно!
Климов ногтем мизинца ковырнул красный, невызревший прыщ на подбородке, мучительно сморщился.
Прапорщик Риммер подсунулся, предлагая свои услуги:
– Господин штабс-капитан, я тоже не прочь.
Я мысленно мотнул головой. Вот ведь люди! В церковь пленных загнать менжуются, а шлепнуть без суда и следствия десяток живых человек – как высморкаться! Нет, я тут как инопланетянин.
Риммер, Климов и с ними офицеры прикладами погнали за хату красных командиров. Почуявших близкую смерть, потерявших лица. Один, коренастый, простоволосый, присев, увернулся от удара и, проскочив под винтовкой Риммера, сделал шаг в сторону раскуривавшего папироску Белова. Безошибочно угадав в нем старшего.
– Как же. без суда. ваш бродь?! – выкрикнул он неожиданной для своей комплекции фистулой.
Штабс-капитан отвернулся, подкидывая на ладони спичечный коробок.
Прапорщик Риммер выстрелил. Передернул затвор и ещё раз саданул в упор в упавшего на одно колено простоволосого. зажавшего руками бок.
Я не выдержал и пошагал через улицу к скопившейся на углу кучке офицеров. Непритворно морщась от обручем сдавившей череп боли, отмечая машинально, что очень буду признателен, если соскочу, потеряю сознание. Только кому адресовать желание? Господу Богу, в которого не верую? Товарищу чёрту, ставящему на мне хитромудрые эксперименты?
Винтовочный залп, перевязанный, как бантиком, долгой пулеметной очередью дошёл до меня с трудом, словно через метровую толщу воды.
– Вам дурно, господин штабс-капитан? – Цыганский подхватил меня под локоть. – Вы белый весь!
Нет, мне хорошо. Мне лучше всех. Сбылись мечты идиота. Я – весь белый!
– Голова, поручик, после ранения, это самое, как оно. – Я сделал вращательное движение рукой.
Слабо улыбнулся, чувствуя в губах напряжение и дрожь.
Белов бросил под ноги и энергично раздавил окурок:
– Всё, господа! Последний рывок!
Не оглядываясь, с винтовкой наперевес, голенастый быстро пошёл по улице. За ним заторопились офицеры. Меня догнал запыхавшийся Риммер.
– Крестник-то ваш, господин капитан, – радостно сообщил он, – обделался! Комиссар называется!
Я не отреагировал. Прапорщик снова сделался неприятен. Мы с ним одной крови, но разного резус фактора.
Шли с опаской, ожидая из-за каждого угла пули или ручной гранаты. Навстречу вели друг друга двое раненных корниловцев, наспех перевязанных поверх обмундирования. У одного – нога, он опирался на винтовку, другой поранен в плечо. Сквозь бинты проступили свежие, очень яркие пятна.
– Какой роты? – издали крикнул Белов.
Раненый в плечо тонкий мальчик в погонах старшего унтер-офицера ответил едва слышно:
– Второ-ой…
– Прямо идите! К церкви. Там наши. Сами дойдете? – штабс-капитан замедлил шаг, но не остановился.
– Дойде-ом…
К окраине села усилились едучие запахи гари и сгоревшего пороха.
Здесь в мелко (по пояс) отрытых окопчиках, кое-где развороченных снарядными воронками, сломанными тряпичными куклами попадались трупы. Вот у одного, ткнувшегося ничком, размоталась обмотка, заплатанные на заднице шаровары и вязкая мясная каша вместо затылка. В пулемётном гнезде завалившийся набок станкач без щитка и скрючившийся на дне окопа, на множестве стреляных гильз пулемётчик. Он вдруг простонал и, наполовину засыпанный землей, зашевелился.
Шагавший справа от меня сумрачный блондинистый прапорщик отреагировал моментально. Вскинул приклад к плечу, выстрелил. Ощерился под редкими усишками:
– Тварь!
Его ненависть к красному пулеметчику мне понятна. Такой вот удалец сегодня вдоволь поизгалялся над нами с колокольни!
Мы проходили через сад. Под осадистыми яблонями полно падалицы. Нагнувшись, я подхватил яркое, с полосатым боком яблоко. Оно прохладное, в каплях росы. Я с хрустом откусил много, сразу треть, в надежде перебить застоявшуюся во рту смрадную горечь.
За околицей встретили множество людей. По тому, как открыто они перемещались и свободно разговаривали, я с облегчением понял, что бой кончен.
Чёрные гимнастерки в три зыбкие бесконечные шеренги выстраивали на гумнах безоружных красноармейцев. Очень много, гораздо больше, чем захватили в селе мы. Винтовки их свалены на земле поленницей. Наши возбуждены, чрезмерно шумливы. Пленные – понуры и подавлены. Торопливо, боясь навлечь гнев, они кидались выполнять сыпавшиеся с разных сторон, противоречивые команды победителей.
– Повзводно! Повзводно стройсь, бестолочь!
– Комсостав и коммунисты, в первую шеренгу выходите! Лучше сами объявляйтесь!
– Кто документы выбросил?! Чья книжка, спрашиваю? А ну, всем руки вверх поднять!
Черноусый бравого вида фельдфебель довольно подмигнул нам:
– Опоздали, ваши благородья!
Мы идем дальше, ищем и находим своих. Офицерская рота расположилась на травяном склоне у небольшого чистого пруда. Полковник Никулин, присев на корточках на берегу, пригоршнями бросал в лицо воду, ахал по-бабьи. Около него рослый офицер в наплечных ремнях мыл сапоги. Я узнал его, это помощник ротного, полковник Знаменский.
Белов пошел к начальству, а мы попадали в траву. Я скинул с плеч мешок и растянулся на спине, раскинул руки. Обнаружил, что в опрокинутом свежем небе совершенно нет дна. Над самым ухом моим выдал звонкую трель дерзкий кузнечик. Кузнечик-разведчик. В который раз происходящее показалось мне фантазией чистой воды, лабораторным экспериментом.
Я прикрыл глаза, чувствуя трепетное дрожание в веках. Я вижу узкое личико младшей дочки своей, Маришки, смотрю прямо в смышленые её карие глазенки, слышу по-детски трогательную с картавинкой речь:
– Папа, а ты когда на войне был, ты там убивал в'агов?
Такие вопросы у неё возникали, когда она листала мой дембельский альбом, обтянутый куском солдатской шинели. «Кто не был, тот будет, кто был, не забудет семьсот тридцать дней в сапогах!». Разубедить её в том, что я просто служил в армии, не удавалось.
Девчонки росли без меня, в ином измерении. Времени на них из-за работы, неизбежных пьянок и шальных подруг, возникавших из ниоткуда, хронически не хватало. Когда у меня спросили, в каком классе учится старшая Даша, пришлось загибать пальцы, вести счет со дня ее рождения.
Я трудно проглотил комок, подкативший к горлу. Как все неудачные люди, я сильно сентиментален, могу разреветься. Даже на трезвую. Если что-то случится с моими девчонками, я окончательно сойду с ума.
Не очень далеко от нас в поле яростно вспыхнула пулемётная стрельба. Отталкиваясь от земли руками, я привёл себя в сидячее положение. Нащупал слева в траве винтовку.
Встрепенулись и смотрели в ту же сторону почти все. Подпоручик Цыганский – из-под ладони, как богатырь былинный. У него заходили крутые желваки, забавно приводя в движение крупные уши.
Позади меня кто-то прошептал истово:
– Спаси мя, Господи! Спаси и помилуй!
Оборачиваясь, я знаю, кого увижу. Прапорщик Кипарисов раз за разом осенял себя крестным знамением. Глаза его светились изнутри ужасом, ноздри раздулись, подрагивала семинаристская бороденка. Откуда он взялся? В бою я его не видел, отвечаю!
