Михаил Макаров
Точка Невозврата
17
Рабочий день в кабинетах ОСВАГа начинался с читки свежей прессы. Нынче главной новостью стало оставление Орла. Оседлав пенсне пористый нос и вооружившись карандашом, начальник агитчасти Татев с дотошностью корректора проштудировал передовицы всех газет, издававшихся в Харькове. «Новая Россия», «Южный край» и «Полдень» в один голос называли случившееся тактическим ходом, заверяя, что днями status quo[74] будет восстановлен. Напористый стиль изложения должен был поднять дух читателя-обывателя. Но не столь взыскательного, как Татев.
«Ну-с, уважаемый профессор[75], отход произведён в целях выравнивания линии фронта? – кроша синий грифель, Татев выставил на полях жирную «птицу». – Но абзацем ниже вы именуете Орёл трамплином, с которого будет совершен могучий прыжок к Москве. Что сие – фигура речи или неряшливость, непозволительная для жреца точных наук?»
Крякнула дверь, и в щель просунулась испитая мордочка заведующего культурно-просветительной частью Пухальского. Вечно торопящегося, а потому никуда не успевающего.
– Смею напомнить о грядущем совещании начальников пунктов и подпунктов отделения, – Пухальский имел неприятную привычку облизываться. – Вам выступать с отчетом…
Татев сощурился сквозь круглые дымчатые стекла. Ему было ведомо противоядие против этого назойливого субъекта.
– Когда деньги вернёте, милейший?
– Фёдор Васильич, голубчик, помилосердствуйте. Запил, горькую запил комедиант… Дайте срок, выходится, всё до последней копеечки из него вытряхну!
– Дверь прикройте, – Татев зашелестел развёрнутой газетой. – Сквозняк-с!
Голова заведующего культпросветом облизнула красные губы и исчезла.
О долге Фёдор Васильевич помянул безо всякой надежды на возращение. Собственно, его в недостаче никто и не винил. Он лишь породил красивую идею, опошлили её на стадии реализации другие.
По оригинальному замыслу начальника агитчасти белый рыцарь на белом коне под развевающимся знаменем должен был объезжать дозором улицы Харькова и собирать пожертвования на нужды лазарета имени генерала Шкуро.
Пройдоха Пухальский пролоббировал на роль всадника известного актёра Розенталя-Самарина. Обрядившись в бутафорскую кольчугу и шлем с шишаком, лицедей разъезжал по городу на цирковой лошади с трёхцветным флагом в руке и огромной церковной кружкой, притороченной у седла. Несмотря на то что всевозможные благотворительные сборы набили харьковцам оскомину, этот, благодаря самобытной форме, возымел успех. Два дня дела шли гладко, на третий красавчик Розенталь-Самарин пропал со всей казной.
«Ничего святого не осталось, – негодовал Татев. – Хуже большевиков!»
Размышления перебило оглушительное дребезжанье, изданное телефонным аппаратом фирмы «Сименс и Гальске», стоявшим на углу стола.
Вздрогнув, Татев схватил с рычага круглую приёмную трубку, прижал к уху.
– Через полчаса в известном вам месте, – пробился сквозь треск невыразительный голос.
– Я понял, понял, – засепетил Фёдор Васильевич, не вспомнив о второй трубке, предназначенной для передачи речи.
Впрочем, сеанс связи был односторонним. Татев незамедлительно засобирался. Телефонировавший не терпел опозданий. Фёдор Васильевич нахлобучил на голову ушастую финскую шапку, влез в пальто с кошачьим воротником и выскочил в коридор. На бегу он подёргал за ручки кабинетов вверенной ему агитационной части. Две двери не подались, но другие отворились. Не заглядывая в них, Татев возопил: «Я в управу, буду к обеду», после чего скатился с лестницы. Застёгивался на улице, награждая нелестными эпитетами путавшихся под ногами прохожих. Награждал, впрочем, избирательно. От тех, что в погонах, – угрём уворачивался, эти так могли пихнуть – вприсядку пойдёшь.
Харьковское отделение ОСВАГа располагалось в Петровском переулке. Ближняя остановка трамвая была на пересечении с бойкой Московской улицей. Над перекрёстком висел фонарь, прежде красным светом возвещавший о приближении моторного вагона. Пёс с ним с фонарём-то, бегали бы сами трамваи. В последний месяц движение их периодически замирало из-за нехватки угля на электростанции. А конка[76] закрылась ещё в марте при большевиках, мобилизовавших лошадок на трудовой фронт.
Погода выдалась премерзкой. Распоясавшийся ветрище наотмашь стегал плёткой-семихвосткой. Даже сквозь ватное пальто пробирал. Словно и не первая декада октября на дворе, а зимы начало.
Донеслось долгожданное громыханье. Раскачиваясь на рельсах одноколейки, по переулку катил трамвай четвёртого маршрута. Красные и жёлтые плешины на бортах вагона немецкой компании «MAN» напоминали о былой расцветке. Народу на остановке скопилось изрядно. Выставив вперёд плечо, Татев решительно полез на заднюю площадку.
Охрипший кондуктор встречал пассажиров неприятной новостью:
– Господа, стоимость проезда увеличена до трёх рублей! До трёх рублей!
Фёдор Васильевич, как не последний государев человек, об удорожании знал. Содержать общественный транспорт городским властям становилось всё проблематичнее. Вдобавок, чтобы восполнить отсутствие конки, управа затеяла электрификацию линии от Клочковской улицы до железнодорожного вокзала.
Расставаясь с лишним целковым, Татев вздохнул: «Как прикажете жить, когда на шее жена-неврастеничка, полоумная тёща и двое недорослей, которых вскорости предстоит от солдатчины оттирать?»
Трамвай тронулся. За окном проплыло здание Общественной библиотеки, построенной в начале века с учётом передовых европейских технологий. Книги из хранилища, насчитывавшего полтора миллиона томов, подавали в читальный зал при помощи подъёмной машины. А месячный абонемент обходился, смешно сказать, в медный пятачок!
Вагон со скрипом повернул на Николаевскую, затем на Пушкинскую, трудно одолел крутой подъём и сделал остановку у Николаевской церкви. Пополз дальше, оставляя позади детище академика архитектуры Бекетова – величественное здание медицинского общества с крылатыми грифонами на фасаде.
Фёдор Васильевич вышел на Театральной площади, где бронзовый Пушкин пытливо разглядывал фасад драматического театра. За Лютеранской церковью начиналась дорогая часть Харькова, сплошь солидные особняки, тротуар мощён кирпичом. Магазинов тут не водилось, потому и суеты не было.
Скромная вывеска кофейни не бросалась в глаза. Хозяину заведения хватало постоянных посетителей. К указанной категории Татев не относился, но о его приходе обслугу неизменно предупреждали.
В помещении витал умопомрачительный аромат турецкого кофе, приготовленного со специями. Молчаливый официант сопроводил гостя в отдельный кабинет, отгороженный тёмно-вишнёвыми бархатными портьерами.
Здесь на диване вольготно развалился крепкотелый господин с полированной как бильярдный шар лысиной и властным лицом. Судя по чёрным бровям и тёмно-ореховым глазам, он был брюнетом. Его мощный торс, затянутый во французский мундир со стояче-отложным воротником и накладными карманами, формою походил на самовар. Причинами того были занятия гимнастикой по системе Мюллера, а также пуленепробиваемый панцирь Чемерзина, носимый под одеждой. Погоны офицер носил защитные с одним просветом, награды и шевроны на отутюженном френче отсутствовали.
Сделав глоток из толстостенной фарфоровой чашки, господин квадратным подбородком указал вошедшему на кресло напротив себя. Предполагая аудиенцию короткой, Фёдор Васильевич, усаживаясь, ограничился тем, что расстегнул пальто и снял шапку.
Татев испытывал необъяснимый ужас при каждом общении с лысым, сведения о личности которого были скудны до чрезвычайности. До прихода белых он был активным участником Харьковского подпольного центра, теперь служил по ведомству контрразведки, опекал ОСВАГ. При первой встрече он представился капитаном Листовским. Вероятно, это был псевдоним.
Фёдор Васильевич не мог привыкнуть к неравноправным отношениям, сложившимся между ними. Роль тайного агента унижала, в особенности с учетом крайне невысокой её оплаты.
Последовали ещё один аккуратный глоток из чашки и манипуляция салфеткой, промокнувшей губы.
– Имеете что сообщить, любезный?
Всякий раз Татева коробило подобное обращение. Он накапливал силы, чтобы в твёрдой форме заявить: «Я вам не прислуга, уважаемый». Накапливал, но покамест не накопил.
– Рабочие паровозостроительного завода постановили начать забастовку в связи со срывом переговоров по повышению зарплаты, – разглядывая горку бисквитов в вазочке, скороговоркой выпалил Фёдор Васильевич.
В немигающих глазах Листовского возник интерес энтомолога:
– Вы полагаете, я не читаю газет?
Татев смутился, нарисовал ногтем на скатерти восьмёрку.
– На какой стадии пребывает подготовка дезинформации?
– Сутки, господин капитан, и макет «Бедноты» будет свёрстан. А там возьмемся за «Правду», – начальник агитчасти старался вложить в слова максимум убедительности.
В подрывных целях ОСВАГ готовил фальшивые номера большевистских газет и ложные декреты советской власти. Данная часть деятельности агентства носила глубоко секретный характер.
– Подойдите к вопросу творчески, Татев. Дезинформация должна перемежаться с подлинными материалами. От того, что вы предъявили мне третьего дня, за версту несло липой. Что вас заклинило на принудительном обрезании и обращении в иудейство? Статьи про социализацию комиссарами женщин достаточно.
– Может, про обрезание оставим? – Фёдор Васильевич открыл широкий рот, бывший самой заметной деталью его лица. – Тема уж больно вкусная! Чую, на дыбки русский мужичок взовьётся! Понял, понял, господин капитан… Обойдёмся без обрезания-с…
Листовский перешёл к главному.
– Какие известия от курьера?
– К сожалению, никаких-с, господин капитан. В Орле, как вы знаете, со вчерашнего дня красные, но сотрудник мой наверняка успел покинуть город… Весьма бойкий юноша… Очевидно, в пути-с… Как только он объявится, я моментально вас уведомлю…
Контрразведчик, забыв про остывающий кофе, массировал огромный лоб.
– Не забывайте, Татев, за своего еврейчика вы головой поручились.
Фёдор Васильевич снял пенсне, пружинка которого оставила глубокий след на переносье:
– Собственно, он не еврейчик, он… В смысле, не совсем… В смысле, по документам православный… Да, да, поручился, помню… Он не подведёт…
– Напишите подробный словесный портрет Вениамина Брошкина, – Листовский достал из кармана блокнот, в который был вложен остро заточенный карандаш. – Пишите разборчиво.
– А зачем? – глупые вопросы сегодня сыпались из начальника агитационной части будто из рога изобилия. – Извините, извините, господин капитан… Изложу в лучшем виде, предстанет перед глазами как наяву-с…
Пока Татев строчил в блокноте, Листовский, используя десертную ложечку, скушал лимонный бисквит.
«Вот ведь фанаберист[77], не предложил даже ради приличия, словно за собственные деньги угощается, – пыхтел Фёдор Васильевич. – Но что же за хитрый фокус-покус с этим таинственным брегетом? Видать, вопрос важнецкий и тянет поболе, чем те пять сотен, что мне за хлопоты перепали. Как бы разузнать досконально?»
18
Восьмого октября корниловскую группу посетил генерал Май-Маевский. Поезд командующего Добрармией притащили два мощных паровоза серии С, сцепленные цугом[78].
Не дожидаясь полной остановки, с подножки вагон-салона соскочил молодой офицер в фуражке с малиновым верхом. Чрезмерная деловитость выдавала в нём адъютантскую породу. Цепко осмотревшись, он оценил обстановку.
Возле насыпи для встречи командарма выстроился второй Корниловский ударный полк, вызванный с боевого участка.
Впереди, в направлении оставленного Орла, громыхали басы артиллерии, захлёбывались трещотки пулемётов. Там первый Корниловский сдерживал неприятеля, с утра пытавшегося взять станцию Становой Колодезь. На западе по линии горизонта вырастали серые султаны разрывов. Это третий полк группы выбивал латышских стрелков, уцепившихся за сёла Михайловка и Любаново.
В тамбуре показалась неохватная фигура Май-Маевского. Ради встречи с ударниками генерал экипировался в шинель с красно-чёрными погонами и белой литерой «К», а попутно взбодрился стаканом вина. В последнее время он черпал силы исключительно в алкоголе. Его полководческая звезда, ярко сверкнувшая весной в Донбассе, неумолимо закатывалась.
Не будь на командующем военной формы, он вполне мог сойти за комика провинциального театра, причём опустившегося. Бритое лицо от систематических возлияний обрюзгло и приобрело стойкий свекольный окрас. Толстые щёки висели, переспелую сливу напоминал нос. Крохотные, близко посаженные глаза были из той категории, что злые языки называют свиными. К слову сказать, сходство с кабаном генерал имел незаурядное. Матёрый секач – зверь свирепый и умный. Таковым прежде слыл в войсках Май-Маевский. Сейчас он был затравленным старым вепрем.
Одышливо отдуваясь, цепляясь руками за поручни, командарм с трудом спускался из вагона. При этом попытку расторопного адъютанта помочь он гневливо отверг.
Полковник Скоблин в честь прибытия начальства побрился и натянул белые замшевые перчатки. Зычно скомандовав: «Поолк, смирна, равнение на-правва!», стрелой взлетел на насыпь для доклада.
– Здравствуйте, мои дорогие корниловцы! – проникновенно обратился к строю генерал.
Ответное приветствие перебил грохот снаряда, разорвавшегося в сотне саженей. «Шальной залетел или по нам пристреливаются?» – озадачился каждый. Впрочем, реакции никто не проявил: господа офицеры и добровольцы – дабы не быть уличёнными в трусости; солдатская масса – отупев от усталости.
– Вольно, – Май-Маевский опустил пухлую руку, подрагивавшую на уровне мочки уха.
– Вол-льна! – звонким эхом откликнулся Скоблин.
Не выходившие много дней из боёв ударники были грязны и оборваны, бросалась в глаза нехватка тёплой одежды. Тем не менее корниловцы старались держать фасон, глядели бодро, молодцевато тянулись.
Генерал, относя их настроение на свой счёт, подумал сентиментально: «Помнят меня солдатики, любят». В действительности оживление вызвал появившийся из вагона командир полка Пашкевич. Слабый после ранения, ещё более исхудавший, он шёл неуверенной походкой, словно колыхаемый ветром. Разумеется, все отметили новые погоны на его плечах – полковничьи.
Отдавая честь своим питомцам, Пашкевич с жимом в сердце отметил, как поредели их ряды, пока он валялся на госпитальной койке. И половины не осталось от двух с лишним тысяч штыков.
Май-Маевский начал приветственную речь. Оратором он был скверным. Говорил длинно, излишне сложно для понимания простого человека и вдобавок тихо. Его разбирали лишь стоявшие в центре, флангам доставались бессвязные обрывки.
Дисциплинированный Скоблин, поощряя торжественность момента, изображал, что внимает каждому слову. Впрочем, очередным пассажем генерал заострил внимание комбрига по-настоящему.
– Схватим, братцы, красную ворону за хвост и ощиплем ей перья!
Довольный образным экспромтом командарм сделал паузу, ожидая одобрительного гогота ударников, но шеренги угрюмо промолчали. Май-Маевский хекнул горлом и продолжил спич.
Теперь в нём возобладало хвастовство. Он объявил, что красные повсеместно окружены, а штабом армии подготовлен хитроумный план, по которому противник сегодня же подвергнется сокрушительным ударам на нескольких направлениях.
Судя по безучастным лицам корниловцев, генерал не зажёг их сердец. Врид командира полка капитан Щеглов, костлявый как скелет, с провалившимися тёмными глазницами, нервически покусывал обмётанные простудной коростой губы.
Сомнения можно было рассеять конкретикой – такие-то свежие части тогда-то прибудут на передовую. Не слыша желанных заверений, ударники испытывали разочарование. Не ради пустой говорильни, пронизываемые ледяным ветром, одолели они в боевом снаряжении пять вёрст!
Во время генеральских разглагольствований новая серия снарядов вздыбила пашню. Один – довольно близко, осыпав левофланговых комками подмёрзшего чернозёма.
Май-Маевский потряс кулаком и подбородками:
– Врёшь! Не испугаешь! А ну-ка, братцы, назло врагу пройдёмся парадом!
Лихость командующего выглядела неуместной бравадой. Следуя приказу, капитан Щеглов голенасто вышел на середину строя, взял шашку подвысь[79] и скомандовал: «К торжественному маршу!».
Участок местности был довольно ровным, но далеко не плац. Ноги ударников вязли в пашне, спотыкались о комья земли. Несмотря на подбадривания ротных командиров, строевой шаг не ладился. Шеренги сбились, в последней замыкающий «михрютка», наступив на размотавшуюся обмотку, растянулся в грязи.
Генерал не замечал огрехов. Напротив, мужество его орлят, маршировавших под вражеским огнём, пускай и не действительным, выжала у старика мутную слезу.
Скоблин, держа напряжённую ладонь у козырька, изумлялся метаморфозе, произошедшей с Маем. В считанные месяцы прославленный военачальник превратился в бесхребетного алкоголика. А ведь недавно его превосходительство вызывал искреннее уважение. Известный генерал Великой войны, окончивший академию Генштаба, последний командир гвардейского корпуса отдал Русской армии на десять лет больше, чем Скоблин прожил на свете.
Присоединившись к Белому движению на втором году борьбы, Май-Маевский благодаря безупречной боевой репутации получил сразу под начало дивизию, затем – корпус. Долгие шесть месяцев в каменноугольном бассейне вёл он «железнодорожную» войну с превосходящими силами красных. Непрестанно маневрировал, искусно создавал перевес в живой силе на отдельных участках, наносил крепкие удары по узловым станциям.
О нём восторженно писала пресса. Его успехи были замечены руководством союзнических миссий. Специалисты называли оригинальные приёмы Май-Маевского новым словом в тактике маневренной войны.
Подчинённых подкупали простота и храбрость генерала. В Донбассе он часто выезжал на передовую. Пыхтя и косолапя, направлялся к боевой цепи стрелков. Поравнявшись с ней, преображался на глазах. Одутловатое лицо твердело, походка приобретала неожиданную лёгкость.
Шагая с атакующей ротой, генерал не обращал внимания на летящие роем пули, своим бесстрашием воодушевлял войска. Почётное прозвище «Кутузов» он носил заслуженно. Ещё добровольцы с приязнью называли его «наш Май». Он и в ту пору любил заложить за воротник, но полководческого дара не пропивал.
Приняв парад, Май-Маевский счёл свою миссию выполненной. Действие алкогольных паров заканчивалось, больной организм требовал очередную дозу живительной влаги. Перед глазами командарма маячила бутылка «Массандры», оставленная в столовой вагон-салона.
– Капитан Макаров, – напуская на себя озабоченный вид, обратился он к адъютанту, – нужно срочно вычитать депешу генералу Кутепову. Сопроводите меня.
– Есть! – офицер бросил руку к дроздовской фуражке.
Циркулировали слухи, что именно этот хлюст спаивает Мая, используя близость к начальству для проворачивания спекулянтских афер. По непонятным причинам генерал благоволил к молодому капитану, в связи с чем старания поборников дисциплины изгнать его из штаба терпели фиаско.
Скоблин попытался выяснить насущный вопрос.
– Ваше превосходительство, разрешите обратиться? – прибавив шагу, поравнялся с прытко удалявшимся в сторону своего вагона командующим.
– Что вам угодно? – на ходу полуобернулся Май-Маевский.
– Разрешите узнать, какие силы назначены для контрнаступления?
Генерал насупился – желанный миг общения с чаркой отдалялся.
– В нужное время обо всём узнаете из приказа.
– Хотелось бы в общих чертах сейчас.
– Вы злоупотребляете моим расположением, полковник.
– Ваше превосходительство, сведения необходимы для уточнения плана боевой работы бригады, – перемещаясь в ходе разговора, Скоблин преградил командарму путь.
– Если вы так настаиваете, извольте. По центру обходящей вас группы ударят два батальона третьего Марковского полка. Они выгрузятся на станции Дьячья.
– Но этого явно недостаточно!
– Да позвольте же пройти! – командарм тугим животом оттеснил корниловца к паровозу и ушагал, раздражённо хрустя гравием.
У Скоблина заходили желваки. Он предполагал, что Май, будучи подшофе, блефует, но не думал, что так бездарно. Взбесившегося быка дед вознамерился остановить щелчком по лбу. Парой сырых батальонов, наскоро сколоченных из пленных! Одно название, что марковцы!
Полковник Пашкевич не терял минут, остававшихся до отправления состава, обходил остатки своего полка. Вблизи убогость экипировки ужаснула.
При формировании первый и второй батальоны посчастливилось обеспечить английским обмундированием, третий – грубым мешечным. Шинелей тогда хватило только офицерской роте. На фронт полк выступил в июле, о тёплой одежде в ту пору не думали. Как заведено в России-матушке, понадеялись на импровизацию – авось, экипируемся по ходу пьесы. Ан, оглянуться не успели, зима катит в глаза!
В первой шеренге стояли ударники в шинелях, а в глубине строя – наряженные во что придётся. Стёганые теплушки, крестьянские кожухи, кацавейки, чуйки[80], цивильные пальто. Всё с чужого плеча, заношенное, драное. Погоны, преимущественно самодельные, смотрелись на партикулярной[81] одежде нелепо, как седло на корове.
Тонкие парусиновые сапоги, в которые изначально обули корниловцев, у большинства порвались. Бросались в глаза наспех пришитые латки, проволока, которой были прикручены просившие каши подмётки.
Бойцы наперебой поздравляли Пашкевича с производством. Тот благодарил, бодрился, успокаивал, обещал скоро вернуться с пополнением.
– Командующий, командующий, – вдруг побежал по шеренгам шелест.
Ударники взяли равнение на вагон-салон, на площадку которого, будто на авансцену, вальяжно выступил Май-Маевский.
Его зарумянившиеся бульдожьи щёки и куражливое настроение свидетельствовали о том, что генерал успел «поправиться».
– До свидания в Туле, молодцы-корниловцы! – выкрикнул он, размахивая фуражкой.
Ветер взлохматил жидкий венчик волос вокруг плешивого черепа. Происходившее всё больше напоминало скверный анекдот.
Командир артиллерийского дивизиона полковник Роппонет, всегда тонный и подтянутый, председатель офицерского суда чести, отвернувшись, расплакался.
– Что с вами, Юрий Николаевич? – встревожился капитан Щеглов.
– Бо-оже, какой отрыв от действительности, – всхлипывая, выдавил полковник.
Озорно свистнул паровоз, стоявший в сцепке головным. Поезд попятился задним ходом в сторону Курска. Май-Маевский скрылся в роскошном чреве личного вагона, где его ожидал сервированный стол и графинчик.
Полковник Скоблин в сопровождении конвоя заторопился верхом к станции Становой Колодезь, бой за которую разгорался.
А капитан Щеглов повёл продрогший второй Корниловский полк обратно на позиции. Ему было приказано занять хутор Дубовик, сёла Толубеево и Богородицкое.
