Михаил Макаров
Точка Невозврата
15
На бывшем конезаводе помещика Ребиндера жизнь бурлила гейзером. Формирование сводно-кавалерийского полка велось ускоренными темпами.
Внутренний распорядок части копировал довоенный. В шесть утра трубили подъём, час давался на уборку. С семи до семи тридцати – утренний осмотр и чай. В восемь начинались занятия. Обед был в полдень. После двухчасового отдыха возобновлялась учёба. В восемнадцать ноль-ноль – ужин, затем – перекличка, заря и общая молитва. В половине десятого вечера в казарме тушились огни.
Занятия проводились по утверждённому расписанию – гимнастика, пеший строй, владение оружием, пешее по конному учение, езда в манеже и в поле, вольтижировка.
Планомерный ход обучения нарушали большие наряды по приёму-покупке лошадей и предметов снабжения, но навскидку положение дел выглядело вполне удовлетворительным. Однако, приступив к исполнению обязанностей помощника командира полка, ротмистр Корсунов уяснил, что это благополучие кажущееся.
На быстрое создание кавалерийской части, которая соответствовала регулярной по боевым качествам хотя бы на треть, рассчитывать не приходилось.
Командиры первого и второго эскадронов Беспалько и Федин откровенно манкировали[64] службой. Все дела и заботы старые драгуны передоверили унтер-офицерам. В эскадронах появлялись эпизодически. Зато постоянно искали поводы для командировок в волость, а того лучше – в Белгород. Уже за обедом крепко прикладывались к бутылке, долгие вечера коротали за картами. Стоит ли говорить, что сухая ложка драла им рот, посему своими ногами господа эскадронные до постелей не добирались.
Корсунов попробовал усовестить их по-приятельски. Ротмистры посмеялись над ним, окрестив «карасём-идеалистом».
– Петруччо, нешто ты за два почти года гражданской не постиг, что успех ныне зиждется на импровизации! – рассыпал бисер красноречия Боба Федин, суча в стрелку сивый ус.
Из последующей часовой дискуссии Корсунов сделал вывод – седых бобров не переубедишь. Драться с красными они не отказывались, но тягомотиной занятий просили не докучать.
– Кавалериста, так или иначе, за месяц не подготовишь, – витийствовал штаб-ротмистр Федин, а ротмистр Беспалько, соглашаясь с ним, кивал, как дрессированный сивуч. – Чего ради корячиться на учениях, коли противостоят нам такие же доморощенные конники? Убоявшись нашего приближения к Москве, господин Ленин выкинул красивый лозунг: «Пролетарий, на коня!», в то время как общеизвестно – собака на заборе сидит лучше, чем гегемон революции в седле. Или ты, Петруччо, полагаешь, что не совладать нам с дворнягами, на забор вскарабкавшимися?
Докладывать начальству о настроениях комэсков Корсунов не стал. Полковник Кузьмин, несмотря на свой прагматизм, испытывал иллюзии в отношении давнишних сослуживцев. Посредством их рассчитывал культивировать в созидаемом полку (его полку!) традиции новгородских драгун, снискавших славу ещё в сражениях Отечественной войны 1812 года.
Ротмистр вознамерился поближе узнать солдатский кадр. Начал с первого эскадрона, где всем заправлял вахмистр Саганович – субъект прелюбопытный.
На второй день пребывания в части, осматривая конюшню, Корсунов издалека услышал звенящий язвительный фальцет:
– Какая стервь поставила коня к сену, не вынув железа изо рта? Я тебя, стюдент поганый, самого с гвоздём в пасти жрать заставлю!
Перед вахмистром тянулся мешковатый вольноопределяющийся в очках. В прежние времена унтер, будь он хоть трижды заслуженным, не позволил бы себе подобного обращения с солдатом, имевшим образовательный ценз. Воспитывать – воспитывал бы, в острые моменты мог перейти на «ты» и подтрунить прилюдно, но без оскорблений и угроз.
Завидев помощника командира полка, вахмистр скомандовал: «Смирно!» и образцово-показательно доложил о производящейся уборке стойл и отсутствии в эскадроне происшествий.
Фамилия Саганович предполагала белорусский диалект, который, впрочем, уха не резал. Выглядел вахмистр старше своих тридцати лет. Лицо имел бледное, отёчное, веки припухлые, словно спросонья. Истый кавалерист обязан носить бравые усы, а тут на верхней губе сущее недоразумение – редкие тёмные волоски. Выражение рта при слабом, практически утином подбородке – упрямое. Из-под сбитой на затылок кубанки на узкий лоб выложена чёрная напомаженная чёлка.
Одет Саганович щёголем – в короткую бекешу синего сукна, отороченную серебристым каракулем. Выпушки на шароварах, верх низенькой кубанской шапки, нашивки на защитных погонах родного цвета полка – алого. Ловко засупонен наплечными ремнями, на одном в чехле спрятан свисток. На боку – кавказская шашка с клинком, утопленным в ножны по головку рукояти.
В щёлках глаз вахмистра таилась наглинка.
«Штучный экземпляр, цену себе знает, – определил Корсунов. – Прежде чем его промышлять, следует изучить повадки».
Первый эскадрон в полку был наиболее многочисленным – аж пятьдесят шашек, половина из которых – мобилизованные сельские парни малороссийских губерний. Привычные жить в общине, они держались гуртом. В военном деле не кумекали, но умели обиходить лошадь, ездить шагом и небыстрой рысью. Они боялись возвращения красных, однако желанием «смести совдепы» не горели.
В небольшой прослойке бывалых солдат, набранных с бору по сосенке, каждый держался на особицу. Формально здесь верховодил старший унтер-офицер Пышнограев – флегматичный силач с лихим чубом.
Третью часть драгун составляли добровольцы из харьковских студентов, гимназистов и реалистов. Этих юношей с пылающим взором было полтора десятка. Ездить верхом они не умели вовсе, в связи с чем замысел высокого начальства, определившего их в кавалерию, не поддавался пониманию. Мобилизованные крестьяне презрительно называли охотников[65] «добровольчиками». Из них у человек пяти-шести, наиболее слабых телом и духом, служба не заладилась с первого дня.
В число изгоев попал вольноопределяющийся Фиргер, сын владельца харьковской парфюмерной фабрики. Рассеянный семнадцатилетний очкарик служил объектом для постоянных насмешек и издевательств, сыпавшихся со всех сторон.
– Эй, водолаз, подмой коню срам, гля, он засявкался по репицу[66]!
– Слухай, ты, скубент, выведи вошей, а то и конь завшивеет, гля, он весь у гнидах…
– Батька твой деколон варганил, а от тебя, христосик, гамном несёт!
Особенно усердствовали прихлебатели Сагановича – юнкер Белораменский и ефрейтор Рыбалко. Первый изображал из себя лихого «тонягу»[67], всегда был свежевыбрит, надушен и даже напудрен, щеголял в бриджах с замшевыми леями[68], похвалялся кривой шашкой с гравировкой: «Без нужды не вынимай, без крови не вкладывай». Верзила Рыбалко до войны работал поваром в трактире, был горласт и бесстыж.
Корсунов решил посмотреть эскадрон в рубке лозы. Убывавший в очередную командировку ротмистр Беспалько на это известие отреагировал индифферентно, а вот Саганович не сдержал дерзкой усмешки.
– В чём дело, вахмистр? – строго спросил Корсунов.
Осведомился не потому, что не понял, а дабы металлической интонацией внушить недопустимость ухмылок в разговоре с офицером.
– Виноват, господин ротмистр, – Саганович принял руки по швам. – Лозу сухую прикажете крепить?
– Для первого раза, полагаю, и сырая сойдет.
Дорожка по нынешним временам была идеальной – ровная и не очень жёсткая. Посередине неё в специальных держателях, вкопанных в двух саженях один от другого, вертикально установили длинные гибкие прутья. Эскадрон шпалерой выстроился у кромки поля.
– Вахмистр, на исходную для выполнения упражнения арш! – громко скомандовал Корсунов, вставший напротив мишеней.
С правого фланга на рослом англоарабе рыжей масти широким шагом тронулся Саганович. Перешёл на рысь, выхватил шашку, взяв её «черкесским» хватом, ближе к клинку. Такой способ облегчал управление холодным оружием, но требовал серьёзной тренировки.
Вахмистр пронёсся мимо редкого строя лозин и, не вставая в стременах, шесть раз коротко взмахнул рукой. Тонкий посвист клинка, различимый даже сквозь топот копыт, свидетельствовал о стремительности ударов. Верхушки всех прутьев слетели как бритвой срезанные.
Саганович возвращался на исходную. Корсунов залюбовался плавными движениями красавца жеребца. Массивный корпус, широкая грудь, короткая сильная спина, мощный круп, длинная изогнутая шея, голова с выразительными глазами. Хвост приставлен высоко, ноги длинные и сухие. Будучи заядлым лошадником, ротмистр знал – англоарабы смышлёны и надёжны, однако темпераментны. Справиться с ними под силу лишь опытному всаднику.
Таковым, без сомнения, являлся вахмистр Саганович. После выполненного упражнения он тщился выглядеть равнодушным, в целом это ему удалось, только глаза проблёскивали жёлто, как у камышового кота.
Прутья в стойках быстро заменили, и на полосу вышел старший унтер Пышнограев. Он тоже срубил все лозины, правда, у двух вершинки повисли на шкурке коры. На соревнованиях такие удары штрафовались.
Корсунов зычно похвалил Пышнограева, мысленно открыживая: «Ну вот, пара рубак в эскадроне имеется».
Шестёрка служивых кавалеристов показала себя середнячками. Фасонистый юнкер Белораменский заметно нервничал на старте, опасаясь скиксовать. Он попытался продемонстрировать удар с оттяжкой, что едва не привело к травмированию коня. Тем не менее два прутка юнкер ссёк.
Потом начался бесплатный балаган. Необходимость менять лозу в держателях отпала, горе-джигиты если и попадали палашами по мишеням, то лишь раскачивали их. Большинство сельских парней проносилось по дорожке, не успевая нанести ни одного удара. Ефрейтор Рыбалко предварил заезд кичливой фразой: «Учитесь, хохлята». Выпучив глаза, помчался, страшно взмахнул саблей и снёс лошади кончик уха.
Когда подошла очередь «добровольчиков», цирк превратился в сплошной смертельный номер. Двое вольнопёров на скаку полетели из сёдел, первый отделался испугом и парой синяков, второй расшибся крепко, ударившись спиной. Когда увечного потащили с поля на носилках, Корсунов подумал, что во избежание необратимых потерь учение надлежит прекратить, тем более на полосу выезжал Фиргер. Белый как мел очкарик и палаша из ножен не успел выдернуть, как жеребец, заржав, понёс его в сторону конюшни, подкидывая задом, отчего доброволец запрыгал мешком с картошкой.
– Довольно, вахмистр! – Корсунов отмахнул свёрнутой плетью.
Саганович, прежде чем отдать команду, мазнул офицера взором, в котором читалось ехидное торжество. Парировать нахальный взгляд репликой: «Теперь ясно, чего каждый стоит» ротмистр счёл ниже собственного достоинства.
Он приказал немедленно заменить коня Фиргеру. Вместо дурного высокорослого Голиафа под седло неумёхе дали покладистого меринка Гвидона.
Тщательно осмотрев лошадей эскадрона, Корсунов выявил трёх чесоточных и столько же с набивками[69]. Отрядил их в ветеринарную часть. Из драгун крестьянского сословия нашёл пару имевших представление о кузнечном деле. Эти отправились для обучения на кузницу, открытую при лазарете.
Затем в столовой провёл лекцию об истории создания Добровольческой армии, её руководителях, боевых традициях возрождаемого полка и о целях борьбы. У сидевших впереди мальчишек-вольнопёров загорелись глаза, мобилизованные же смотрели недоверчиво.
Один из них, с пшеничными усами скобкой, отважился спросить:
– Так што, хосподин ротмистр, побьём мы ускорости краснюков, и што с землицей станет с панской, которой мы попользовалися? Взад её ворочать придётся али как?
Корсунов ответил, что все вопросы государственного устройства, в первую голову аграрный, решит всенародно избранное Учредительное собрание. А добывшая победу армия проконтролирует, чтобы принятые законы были справедливы. Судя по глухому ропоту на задних рядах, разъяснение селян не удовлетворило.
Впрочем, ротмистр, до последних дней служивший в «цветной» части, где большинством бойцов двигали идейные соображения, не придал реакции значения.
Он прозанимался с эскадроном до самого отбоя, а наутро явился к командиру полка. На правах первого помощника зашёл без доклада.
Кузьмин, ранняя пташка, корпел над документами. Военное строительство требовало колоссальной переписки с вышестоящими штабами.
– И ладно бы, в толк шло, а то бумаги перевод! Слушаю тебя, Пётр.
– Разреши доложить о результатах знакомства с «шефским»[70] эскадроном и его вахмистром, – понимая деликатность предмета, Корсунов был сама корректность.
– А-а, познакомился с Сагановичем! Краса и гордость наша! Абрек! Со вниманием выслушаю твоё компетентное мнение. Удобно ли только обсуждать эскадрон в отсутствие командира? Завтра из Шебекино с фуражом вернется Беспалько…
– Извини, Игорь Михайлович, что перебиваю, но промедление недопустимо. Полагаю, Сагановича с должности вахмистра надлежит снять.
– Надеюсь, это шутка? – Кузьмин откинулся на резную спинку кресла.
– Разреши, обосную. Послужной список его, безусловно, впечатляет. Кадровый боец, кавалер[71], скоро год, как дерётся с красными, с июня – под твоим началом. Но притом напрочь лишён способностей воспитателя. Как он в четырнадцатом угодил в Туземную дивизию, бог весть, важно, что, служа бок о бок с горцами, перенял у них презрительное отношение к слабому. Ты верно сказал – абрек, стало быть, он хорош в стае сородичей. А на нынешних подчинённых смотрит как на баранов. Людской материал в эскадроне сырой, но не безнадёжный, с ним надо терпеливо работать. Других не дадут.
Корсунов по пунктам изложил результаты инспектирования. К середине доклада жуткий рубец на лице командира полка налился кровью. Ротмистр понуждал себя не отводить взгляда с собеседника. Понимал – невольное напоминание о приобретённом уродстве взвинтит Кузьмину нервы.
Но полковник не позволил выплеснуться накатывавшим эмоциям, с серьёзностью выдвинутых претензий согласился.
– Когда с человеком воюешь и не раз и не два он выказывает отвагу, рискует жизнью, исполняя твои приказы, объективным быть трудно. Война сейчас другая, не тебе, Пётр, мне это растолковывать. Как поощрить солдата за подвиг? Чем сподвигнуть к новым геройствам? Награждение крестами Деникин отменил из этических соображений, мол, русские против русских… Я сперва поддержал его идею, а в ходе борьбы в ней усомнился. Людям нужен осязаемый стимул. Не награды, тогда что? Деньги? Размер жалованья тебе известен. Крохи! Узаконить, как у казаков, военную добычу? Но мы регулярная кавалерия, дисциплина наше кредо. Хотя с грабежами на фронте бороться безумно сложно… Остаётся повышение в чинах. За боевые заслуги представил я Сагановича в офицеры. И быть бы ему прапором, ан вышла стычка с комполка. Видел у вахмистра англоарабского? То-то. Кнаубу он тоже приглянулся. Предложил куплю-продажу или мену на выгодных условиях. Полковник – вахмистру. А последний возьми да и откажи, причём в резкой форме: «Вам не совладать с ним, ваше высокородье, вам коник смирный надобен и комплекцией потушистей, под стать вашей». Вообрази, какую рожу скроил подсвинок, получив плюху!
Кузьмин залился азартным смехом, отчего борозда шрама ещё более наморщилась. Ротмистра история не развеселила, он подумал: «Какой обоснованной ни будь неприязнь к офицеру, поддерживать оскорбившего его унтера недопустимо».
– Одним словом, представление завернули. С учётом новой должности я, разумеется, повторно направил ходатайство. Пока улита доедет, поставил Сагановича эскадронным вахмистром. Как управляется, признаюсь, не вникал, руки не дошли. И что теперь прикажешь делать? Сместить с понижением? Потеряем джигита.
– Прежде он у тебя заворачивал разведкой? – Корсунов решил – пора озвучить конкретное предложение.
– Да, и справлялся отменно.
– Тогда за чем дело стало? Создадим под него команду разведчиков. Усиленную, двадцать шашек, пара «льюисов». Отберём ребят половчей да поотважней. Не анархистов, но чтоб верёвки вить из себя не позволяли.
– Затея толковая. Проблема – где их наскрести, эти два десятка «половчее»? Эскадроны обобрать разве?
– Половину с эскадронов, вторую, надеюсь, вербовочные бюро дадут. Смотаюсь в Белгород, в Харьков, тряхну вербовщиков. Чего они мышей не имают?
– Сагановича – на разведку, а вахмистром «шефского» – кого? – разглядев рациональное зерно, полковник озадачился следующими шагами.
– Пышнограева. Крепкий строевик и, что важно, справедливый дядька.
– Потянет ли? Малоинициативен.
– Это когда он в тени Сагановича. Получит власть, обретёт активность. Он тавричанин, хохол, а значит, покомандовать не прочь.
– Определимся так, Пётр. До обеда я расправляюсь с канцелярией, в четырнадцать ноль-ноль смотрим эскадрон. Учти, окончательное решение приму, выслушав мнение Беспалько. Кстати, ты чего на Лаврентия Афанасьевича не пеняешь? Что он на службу с прибором положил, что лишнего за ворот закладывает?
– А зачем? Ты лучше меня осведомлён.
– Старика надо встряхнуть. Сперва его, потом Федина. И ещё. Неловко напоминать, но скажу. Пётр Петрович, ты когда форму приведёшь в соответствие? Корниловский мундир хорош, но теперь ты опять новгородец.
Оставив последнее слово за собой, командир полка пружинно поднялся и одёрнул полы кителя, на плечах которого тусклым серебром отсвечивали галунные погоны с золотой шифровкой «10Д».
– К дневному построению недостаток исправлю. Разрешите идти, господин полковник? – Корсунов подчёркнуто рьяно щёлкнул каблуками, породив савельевскими[72] шпорами мелодичный звон.
16
Сумрачным утром седьмого октября пришли в движение красные части, обхватившие Орёл в широкое полукольцо с севера. По восточному берегу Оки вперёд тронулась девятая стрелковая дивизия под началом своего нового командира орденоносца Петра Солодухина. С северо-запада наступала Эстонская стрелковая дивизия. Руководивший ею бывший учитель Якоб Пальвадре к первому бою против ударных корниловских полков подготовился основательно, будто к показательному уроку. После того, как разведка эстонцев была обстреляна в районе механического завода, началось методичное разворачивание колонн в боевые порядки, орудия снялись с передков.
Начдив-9, рядовой солдат Первой мировой, гидротехник по гражданской профессии, нажимал решительнее. Лично возглавив авангард, Солодухин вошёл в Орёл по Болховской дороге в десять с минутами. Пятый эстонский коммунистический полк вступил в город спустя полчаса. Однако обещанный приз в виде месячного жалованья достался прибалтам. Решение носило конъюнктурный характер, командованию 13-й армии важно было заручиться доверием войск, этнически и территориально чуждых местному населению. Тем паче что повод оставить на бобах девятую дивизию имелся, неповадно будет сдавать губернские города белякам.
Стрелковая дивизия Пальвадре имела семь тысяч штыков и состояла из бежавших из Эстонии коммунистов и большевизированных питерских рабочих-эстонцев. Изгнанные в феврале девятнадцатого с родины после попытки установить там власть советов, красные эстонские стрелки стали подлинными кондотьерами на службе РСФСР.
Робко выглядывавший из окон орловский обыватель дивился при виде шагавших по улицам старинного русского города угрюмых вояк в явно иноземной форме бледно-зелёного цвета. Многие солдаты были в плащ-накидках и скаутских шляпах с завёрнутыми полями, на ногах – кожаные краги, застегнутые сзади ремешками. Пехотную роту обогнал конный разъезд. У одного из всадников порывом ветра завернуло полы шинели, на показ выставились хромовые ботфорты выше колен и красные лампасы на бриджах. Правда, на щитах орудий, катившихся за четверными упряжками, красовались лозунги на русском языке. «Бей, не жалей!» – призывали они.
Красные продвигались вглубь кварталов осторожно, не веря, что корниловцы ушли без сопротивления. Ждали уличных боёв. Благодаря этому прикрывавшая отход главных сил офицерская рота сумела выскользнуть с минимальным уроном.
В то же время со стороны Кром на Орёл продолжали надвигаться части Ударной группы красных – две бригады Латышской дивизии. Погода препятствовала походу, ледяной дождь косо резал напополам с сырым снегом.
К середине дня пятый латышский Земгальский полк вошёл на южную окраину оставленного Орла, а шестой Тукумский приблизился к станции Стишь и с налёта овладел ею, перерезав железную дорогу. Часы показывали пятнадцать ноль-ноль.
Казалось, заряжённый волчий капкан захлопнулся, и в него угодила практически вся группа полковника Скоблина, ночью собравшаяся воедино.
Корниловцы, не отчаявшись, контратаковали со стороны предместий. Первый наскок не задался. Скоблин нарастил силы. С курского направления к захваченной врагом станции приблизились бронепоезда «Иоанн Калита» и «Витязь», открывшие артиллерийский огонь из всех калибров. Вокзал и приземистое здание железнодорожных казарм утонули в чёрных разрывах, вздыбивших вверх мешанину земли, гравия, щепастых обломков шпал, гнутых кусков рельсов.
Латыши двустороннего натиска не выдержали и отошли в юго-западном направлении к селу Любаново. Ретировались так споро, что приданная им сапёрная сотня Червонно-казачьей бригады не успела взорвать мост. Белые, также понесшие потери, вошли в Стишь. Там обнаружили, что все четыре пути серьёзно повреждены бомбардировкой, в связи с чем вынуждены были продвинуться до следующей станции – Становой Колодезь.
Связываясь по аппарату Юза[73] со штабом корпуса, Скоблин готовился отстаивать правоту своего решения по оставлению города. Воспалённый от бессонницы мозг соображал туго, отказывался складывать слова в умные фразы. Оправдания не понадобились. Кутепов оценил манёвр как верный, приказал провести перегруппировку в преддверии завтрашнего контрудара.
А красные, попав в большой город с населением восемьдесят тысяч жителей, увязли в его лабиринтах на целые сутки. Уничтожить наиболее боеспособную живую силу противника они не сумели. Высшее советское командование сочло цель операции недостигнутой, хотя с пропагандисткой точки зрения она удалась в лучшем виде.
В этот день произошла смена командования Латышской дивизии и Ударной группы красных. Мартусевич, раздражавший начальство своей академической обстоятельностью, не дававшей немедленных результатов, был с указанных должностей смещён. Деятельный командарм-14 Уборевич заменил экс-генерала царской службы на бывшего штабс-капитана Калниньша, гораздо более молодого и управляемого.
Среди сонма трагических и драматических событий произошло одно, никоим образом не повлиявшее на ход грандиозного сражения, однако сыгравшее важную роль в отдельной человеческой судьбе.
В вечерних сумерках латышские стрелки, прочёсывая станцию Орёл, обнаружили запертым в пакгаузе молодого мужчину в рваном драповом пальто. Зуб на зуб у него не попадал, лицо было перепачкано сажей, в курчавые волосы набилась пакля и соломенная стружка.
– Выххоти, тофарищ! – распахнув дверь, возвестил сухопарый стрелок с винтовкой, повешенной на плечо прикладом вверх. – Беллобантит бешал!
Веня Брошкин, заслышав прибалтийский акцент, шмыгнул носом и сделал опасливый шаг вперёд, на ходу придумывая себе легенду. С учётом складывающейся ситуации офицеров бронепоезда, отобравших у него документы, можно было только благодарить.
