Михаил Кривич
Товарищ Чикатило
Все позади, говорили мы сами себе. Чего волноваться? Бомба два раза в одно место не падает. Сколько лет прошло, и он давно уже в тюрьме. Ничего с этими детьми не будет, говорили мы сами себе.
Нам было за них страшно.
* * *
Двадцать четвертого декабря 1978 года жительница Шахт гражданка Гуренкова ехала с обеда на работу со своими сослуживцами в трамвае по Советской улице. Проезжая по Грушевскому мосту, они увидели возле речки небольшую толпу, в которой мелькали милицейские шинели. В провинциальных городах события, достойные внимания толпы, а тем более милиции, происходят не так уж часто, и компания сослуживцев не поленилась выйти из трамвая на ближайшей остановке, чтобы присоединиться к толпе и поглазеть на случившееся.
На берегу лежала утопленница. Ее, как выяснилось, совсем недавно выловили под мостом – тем самым, по которому шел трамвай. Тут же был и школьный портфельчик: его вынесло на сухое место в ста пятидесяти метрах ниже по течению. Гуренкова глянула в лицо утопленницы и вскрикнула: эту девочку в красном пальто с капюшоном она видела два дня назад. Вечером. Рядом с ней был мужчина с сумкой. Из сумки торчали бутылки. Это точно. Где же она их видела? Да, на трамвайной остановке, примерно в это же время – часов в шесть вечера. Нет, перепутать не могла. Это та же девочка.
Гуренкова рассказала обо всем мужу, а тот сообщил в милицию.
Потерявшие голову родные искали Лену уже два дня. Опознали ее сразу. О следах насилия милиция старалась не распространяться.
Когда находят труп со следами насильственной смерти – а на теле девочки их было множество, – немедленно приходит в движение правоохранительный механизм. Милиция ведет дознание, прокуратура открывает уголовное дело, и в первую его папку ложатся протоколы обнаружения трупа, заключение медэксперта, показания очевидцев. Рассказ Гуренковой о вечерней встрече на трамвайной остановке тоже приобщили к делу. Пригласили художника Владимира Петровича Бельмасова. Пейзажист и портретист, неплохой рисовальщик, словом, профессионал, он и прежде не раз помогал милиции. По подробному описанию свидетельницы художник набросал портрет мужчины. Гуренкова глянула и сказала – очень похож.
Рисованный портрет мужчины сфотографировали, снимок размножили и раздали милиционерам – ищите. Недели две, а то и три милиция патрулировала улицы города, искала крупного носатого мужчину с удлиненным лицом, опрашивала школьников, трамвайных кондукторов и всех иных горожан, которые в день убийства могли случайно встретить подозреваемого. Видела же его Гуренкова и запомнила; наверняка он еще кому-то попадался на глаза. Город-то невелик.
Гуренкова в сопровождении милиционеров в те дни тоже немало побродила по городу. Особенно по тем местам, где имеют обыкновение собираться мужчины. Например, у пивных ларьков. А вдруг попадется на глаза оригинал, с которого портрет рисовали?
Уже перед самым Новым годом в кабинет директора местного профтехучилища И. П. Андреева заглянул старший лейтенант. Показал картинку, объяснил: этого человека подозревают в убийстве девочки. Гляньте – вдруг видели такого.
Директор глянул. И, ни секунды не колеблясь, узнал. Еще бы не узнать преподавателя своего училища! Назвал фамилию, имя и отчество, продиктовал адрес. Лейтенант попросил Андреева до поры до времени ни слова никому не говорить и поспешил в отделение милиции докладывать начальству. Какому же сыщику не хочется выйти на след первым! А тут не след даже, а сам подозреваемый. Бери его тепленьким.
Тем временем и другие милиционеры прочесывали места неподалеку от Грушевки. И Межевой переулок стороной не обошли. Не пропустили ни одного дома. Это называется так: подворный обход жилого массива.
Сплошное прочесывание тоже кое-что дало. В первый же день парни из ближайшего отделения милиции нашли у забора дома 25, что напротив флигеля, следы крови и аккуратно их собрали. Выражаясь протокольным языком, изъяли улику. Оперуполномоченный Шахтинского УВД В. В. Файман мгновенно оценил находку и тут же составил рапорт.
А в доме 24, соседнем с сараюшкой, то бишь флигелем, или, как называл его хозяин, землянкой, проживала гражданка Л. А. Сибирякова. Она переехала сюда всего месяц назад и еще не очень хорошо знала всех соседей. Про ближайшего соседа, высокого мужчину средних лет, знала только, что он работает где-то по педагогической части и живет один, должно быть, холостяк или в разводе. О пропаже Леночки Закотновой она слышала по городскому радио и ужасно огорчилась, потому что Лена дружила с ее дочерью.
В городе Шахты, как и во многих других городах, есть кинотеатр под названием «Аврора». Зовется он так, само собой, не в честь богини утренней зари, а в память о легендарном крейсере, который в октябре 1917 года не то выстрелил по Зимнему дворцу, не то пальнул холостыми, но, во всяком случае, как написано было в учебниках истории, открыл эру социализма. Почему кинотеатры надо называть в честь крейсера – этот вопрос лишен смысла: ни почему. Или, если хотите, по той же причине, по которой в каждой области столько городов, начинающихся со слова «красный». В Москве, у Покровских ворот, тоже была своя «Аврора», но больно уж ветхая – пришлось закрыть.
Шахтинский кинотеатр «Аврора» надлежит запомнить, с ним будет связано еще не одно трагическое событие. Господи, сколько же страшных мест знаем мы теперь в Ростове и его окрестностях!
В кинотеатр «Аврора» ходила Сибирякова в день исчезновения Леночки – на вечерний, но не поздний сеанс. После кино, около семи вечера, возвращалась со знакомым и обратила внимание, что из окошек флигеля сквозь шторы пробивается свет. Хорошо, сказала она спутнику, теперь учитель стал вечерами дома бывать, окна светятся, а то темень такая – того и гляди ноги переломаешь.
Когда тело Лены нашли в реке, Сибирякову, как и всех ее соседей, вызывали в ближайшее, Октябрьское, отделение милиции. Там она столкнулась нос к носу с учителем. Рада познакомиться, сказала она и добавила что-то об освещенных его окнах, мол, спасибо, сосед, благодаря вам хоть дорогу к дому видно стало. А он в ответ как-то сухо, но по-соседски – боюсь, вы ошибаетесь, я мазанку эту не для себя, а для старика отца в марте купил, изредка только забегаю проверить, все ли в порядке. Но давно уже не заглядывал, времени нет. Как же так, удивилась Сибирякова, буквально на днях шла домой из кино, а окошки ваши светились. Учитель замолк, стушевался, как-то сник, только моргал часто. Милиционеры тоже это заметили, глаз у них наметанный.
Учитель выглядел все более подозрительно. Улики подбирались одна к одной, все против него, и кольцо, можно сказать, неумолимо сжималось. Его уже допрашивали в отделении раз пять или шесть, однажды в присутствии жены. Он был женат, но жил с семьей вовсе не в убогой мазанке, а совсем в другом месте, и жена, между прочим, не подозревала вовсе о домишке, приобретенном мужем без ее ведома и согласия. Была небольшая семейная сцена, прямо в отделении. Ну, милиции к этому не привыкать.
А что же учитель? Он путался в ответах, его показания с каждым допросом выглядели все менее убедительными, противоречия и недомолвки буквально лезли наружу. И вдруг – словно сломалось что-то в механизме, будто кто-то придержал карающую десницу: филолога оставили в покое.
Потом он скажет об этом так: «Меня вызывали в милицию, допрашивали, я отрицал свое участие в этом преступлении, и мне поверили».
Так ему и поверили. Можно подумать, у нас такая доверчивая милиция. А в Америке полиция доверчивая? И где вообще она склонна отмахиваться от очевидного?
Как бы то ни было, учителя перестали таскать на допросы. Не то чтобы извинились или что-нибудь в этом роде, а просто перестали вызывать в отделение. Только и всего.
А что же показания Гуренковой, женщины с отменной памятью, которая видела учителя в лицо и точно описала его внешность? Ей подозреваемого просто-напросто не показали.
Почему? Именно такой вопрос и задал знакомому милиционеру муж-дружинник. А незачем. Смысла нет. С тем, нарисованным, сказал знакомый милиционер, ошибочка вышла. В нашем милицейском деле такое бывает сплошь и рядом. Но мы исправляем. Убийца, между прочим, уже найден и арестован. Это самое главное.
И директора Андреева, который не колеблясь опознал по рисованному портрету педагога из своего профтехучилища, тоже попросили не беспокоиться. Настоящий убийца сидит за решеткой и во всем признался.
Дело приняло неожиданный оборот.
Оно обернулось делом Александра Кравченко.
Глава V
Дело Александра Кравченко: обвинение. 1979–1982
В Межевом переулке, где нашли тело Леночки Закотновой, среди нескольких десятков его обитателей жил человек по имени Александр Петрович Кравченко. Личность особо не примечательная, правда, милиции известная – по прошлым делам. Но в последнее время ни в чем предосудительном замечен не был, за прошлое расквитался.
Сразу после убийства, с ходу не обнаружив преступника, следователи и сыщики, как это обычно бывает в таких случаях, стали отрабатывать несколько версий и подступать к делу с разных сторон. Одни опрашивали видевших девочку в последние дни и часы ее жизни, другие готовили и размножали рисованный портрет носатого мужчины, третьи совершали подворный обход жилого массива близ реки Грушевки. Но в первую очередь подняли милицейские картотеки: нет ли там подозрительных личностей, судимых или задержанных ранее, которых не мешало бы проверить на причастность к преступлению. Обнаружится такой человек – надо взять у него показания, проверить алиби. Рутинная процедура, стандартный следственный ход.
И с первого же шага – невероятная удача! Картотека выводит на двадцатипятилетнего Александра Кравченко. Где проживает? В Межевом переулке, в том самом, с ухабами и без фонарей. В каком доме? Ближнем к реке. Судим ли ранее? О да, судим. За что же – какое-нибудь мелкое хулиганство или кража? Может быть, мошенничество или ограбление? Нет же, нет. Тогда за что?
За изнасилование и убийство.
Не будь он на момент преступления несовершеннолетним, непременно дали бы ему вышку.
Широко распростерла руки свои уголовная лексика! Повсеместно в народе смертную казнь именуют вышкой. Если же полностью, то – высшая мера наказания. Или, как говаривали в приснопамятные тридцатые годы, подводя под что угодно идеологический базис, – высшая мера социальной защиты. Или, как значится в ныне действующем уголовном законодательстве, – исключительная мера наказания.
Советские эвфемизмы заслуживают особого исследования. Придумывались они ради того, чтобы прикрыть срамоту, утаить правду, обмануть своих и чужих, соблюсти внешние приличия и осенить все цитатами из марксистско-ленинского священного писания. Ни слова в простоте не скажут. И появлялись на свет божий разные бессмыслицы вроде «общенародной диктатуры», «социалистической законности» или «прослойки интеллигенции». Дьявольщина какая-то! Вещи, названные своими именами, могут вызвать в народе нежелательные умонастроения. В нашем замечательном, самом справедливом в мире социалистическом обществе преступность день ото дня должна идти на убыль, поскольку для преступлений, как следует из трудов классиков, нет социальной базы. Но пока (цитируем статью 23 Уголовного кодекса Российской Федерации) «в виде исключительной меры наказания, впредь до полной ее отмены, допускается применение смертной казни – расстрела…». Изящно, не правда ли? А если же пока преступность еще не очень быстро идет на убыль, а в некоторых районах (кое-где, иногда, время от времени – цена одинакова, означает: всегда и всюду) преступность даже возрастает, то это связано с дурным влиянием капиталистического окружения и недостатками воспитательной работы. Следовательно, перед обществом стоят две задачи: отгородиться от капиталистического окружения и усилить воспитательную работу.
Это надо прожить. Дети, рожденные после, не поймут и не поверят.
Исключительная мера, скажите на милость! Да какая она, к чертовой матери, исключительная, если и в благополучные – по нашим меркам – времена за год по стране набираются сотни расстрельных приговоров. В 1991-м, например, в России, вынесли 144 смертных приговора, а казнили 79 человек. Остальным вышку заменили долгим сроком.
Оно, конечно, не тридцатые годы, когда «исключительные» выносились сотнями тысяч, а еще больше людей казнили вообще без суда. Исполнители приговоров (на людском языке – палачи) перекурить не успевали между исполнениями (на людском языке – между казнями). Теперь лафа, кури не хочу.
В тридцатые годы от высшей меры и родилось обиходное – вышка.
Так вот, Александру Кравченко по статьям 102 и 117 российского Уголовного кодекса (плохого или хорошего – другой разговор) светила вышка. Но поскольку ему на момент преступления не стукнуло еще восемнадцати лет, исключительная мера по закону к нему не могла быть применена. Хотя, конечно, суд отмерил ему немалый срок.
Полный срок Кравченко не отсидел. Стране нужны дешевые рабочие руки. За хорошее поведение в зоне заключенный Александр Кравченко был поначалу расконвоирован, а затем направлен работать на стройки народного хозяйства. «На химию», как это зовется в народе. Без права выезда, с обязательной явкой для отметки в органы внутренних дел, любое нарушение режима – и под конвоем назад, в зону.
Он и здесь вел себя хорошо, в нарушениях замечен не был, норму выполнял, а потому по прошествии времени был освобожден досрочно за добросовестный труд и в связи с раскаянием в содеянном. И уехал в Шахты. И стал там жить с любимой женщиной. Угораздило же их поселиться в Межевом переулке! И не где-то посередке, а в первом же доме у пустыря, прямехонько на берегу Грушевки…
Можно сказать, нежданный подарок для милиции. Такого типа надо брать немедля.
Взяли.
Правда, соседи отзывались о нем положительно: образумился, работает, почти не пьет, ну а кто сейчас вообще не пьет? Те, у кого язва и денег нет, как говорят мужики после трудового дня или во время оного, разливая по стаканам. У него вроде язвы не было. Не хуже других – на праздник выпьет малость, и все. Женился – не женился, в паспорт не смотрели, но живет с одной женщиной, семья как семья, не ссорятся, ребенка родили недавно, все как у людей. К детям относится хорошо, по натуре вроде бы добрый. Но, конечно, в чужую душу не заглянешь.
Все это, однако, общие соображения, а не доводы в пользу невиновности. Один раз убил? Убил. Значит, может и второй раз. Безукоризненная логика мисс Дулитл из бессмертного «Пигмалиона»: «Кто шляпку украл, тот и тетку пришил». Отрицает? А поначалу все отрицают. У нас и сущие ангелочки, если их как следует потрясти, раскалывались. А Кравченко с его статьями – тот еще ангел. Это он ее пришил, кто же еще?
Логика железная.
А Кравченко и вправду ох какой не ангел. Срок ему дали за дело. За жуткое дело.
Одна только загвоздка: на сей раз против него не было ни единой улики. Жил действительно рядом, а вот улик не было.
Нет улик, так найдутся. Если постараться, что-нибудь всегда можно найти. Надо постараться: город взбудоражен, начальство, того и гляди, начнет вызывать на ковер…
И тут возникает препятствие, на первый взгляд совершенно непреодолимое: алиби. У Александра Кравченко было железное алиби. Стопроцентное. В день гибели Леночки Закотновой, в шесть вечера, когда девочка, по показаниям Гуренковой, была еще жива, он пришел домой прямо с работы трезвый как стеклышко. Тому есть два свидетеля: жена Александра Кравченко и ее подруга. Обе дали свои показания независимо друг от друга, сговориться между собой и с Кравченко никак не могли. После таких показаний остается только принести извинения за незаконное задержание и немедленно выпустить.
Нет для советской милиции такого алиби, которого нельзя обойти.
По надуманному обвинению в краже – у соседки пропало сушившееся белье – взяли жену Кравченко и стали трясти: будешь стоять на своем – пойдешь в зону. Хорошо еще, если за кражу, а то и за соучастие в убийстве. Что-то ты подозрительно убийцу покрываешь… есть у твоего мужика алиби, нет его, все едино – он убил девчонку, больше некому. Ему не впервой. Будешь упорствовать – сделаешь ему только хуже. За добровольное признание ему жизнь сохранят, как сохранили в прошлый раз. Отсидит и выйдет, вернется к тебе, дура, а будешь стоять на своем – его шлепнут, как пить дать шлепнут, ребенок без отца останется. Подумай, дура, о ребенке, если о муже подумать не желаешь.
Примерно таким был набор аргументов, с которым милицейские сыщики подступили к жене Кравченко. Кто и что мог ей посоветовать? Какой адвокат, если до самого недавнего времени не допускался он к процессу до окончания следствия? А уж при задержании, когда следствие еще и не начиналось, об адвокате бессмысленно было и заикаться. Это вам не зарубежный детективный роман, в котором полицейские, схватив человека, произносят заговоренные слова «Миранда – Эскобедо», что означает ссылку на прецедент, на решение Верховного суда, согласно которому представители власти обязаны напомнить задержанному, что всякое слово, им сказанное, может быть истолковано против него, что он вправе не отвечать до прихода своего адвоката, а если своего адвоката нет, но он нужен, то бесплатно предоставят казенного. И там, надо думать, в полиции не ангелы работают, и там с этими Эскобедо, судя по разрозненным сведениям, не всегда носятся как с писаной торбой. Однако есть опора на закон. Надежда на справедливость.
Жену Кравченко после допросов не домой отпускали, к ребенку, а отправляли в камеру, по сравнению с которой и хибара в Межевом – что твой дворец.
И женщина сдалась. Да, муж пришел домой не в шесть, а полвосьмого, сказала она. И не трезвый как стеклышко, а изрядно выпивши.
Что и требовалось доказать. А к тому белью, оказывается, она никакого отношения не имеет. Извините за недоразумение.
Теперь пришла очередь подруги. Пришить ей кражу ну никак не получалось. За что же взять? Наивный вопрос: за лжесвидетельство. Тут логика еще проще, чем у мисс Дулитл. Жена Кравченко отказалась подтвердить алиби мужа, а ты на нем настаиваешь, значит, лжешь, иными словами, пытаешься ввести в заблуждение правоохранительные органы и тем самым сознательно покрываешь убийцу. За это у нас в кодексе есть статья. По ней и сядешь.
Трое суток женщина держалась. Трое суток провела в кутузке, отказываясь называть белое черным. По закону подозреваемого могут задерживать, не предъявив обвинения, сорок восемь часов. На сорок девятом обязаны выпустить.
Пошли четвертые сутки – не выпускают.
От беспомощности, от ужаса женщина потеряла голову. И отступилась от своих показаний. Ничего не знаю, ничего не видела. Спасибо, сказали ей, распишитесь вот тут и вот здесь. И выпустили.
Было алиби да сплыло.
Теперь можно было приниматься за Александра Кравченко.
Ему первым делом прямо сказали, что лучше признаться во всем, тогда, глядишь, до вышки дело не дойдет. Он честно недоумевал – в чем признаваться? Не то что не убивал – девочку в глаза не видел. Он и не волновался особенно, настаивал на алиби. Есть же свидетели, видели, когда он с работы ушел, когда дома появился.
Он не знал еще, что никакого алиби у него уже нет. Следователь давил – он умел это делать. Кравченко стоял на своем. Первый сокрушительный удар ему нанесла жена, когда на очной ставке показала все, что ей было велено. Второй удар он получил в камере, и не один, а десятки – нешуточных, хорошо поставленных, по голове, по ребрам, по почкам, в пах, куда попало. Бил его здоровенный уголовник, которого ради этого специально подсадили к Александру.
Прямо скажем, не новый прием в арсенале советского правосудия; в известные времена он был доведен до высокого совершенства. Раньше били на допросах, потом – в камере. Не знающие тюремных нравов и обычаев полагают в наивности, что все это дела давно минувших дней, порочная практика тоталитарного режима. Вспоминают Декларацию прав человека, Международную амнистию и все такое. Может быть, с москвичом или питерцем, идущим в камеру по крупному хозяйственному делу, с человеком, у которого и друзья, и деньги, и связи в печати, такой прием не рискнут использовать – побоятся огласки, – а с убийцей и насильником чего церемониться! Он-то со своей жертвой не церемонился. Может быть, невдомек следователю или милицейскому оперу, что убийцей и насильником этот человек станет не то что после следствия – только после суда, что не обвиняемый он даже, а подозреваемый? Подумаешь, открытие! Учились мы на юрфаке, не надо объяснять нам, что такое презумпция невиновности. Только здесь вам, извольте заметить, не университетские аудитории. Здесь, голубчик, камеры и кабинеты следователей. «Право есть возведенная в закон воля господствующего класса», – как сказал выпускник юридического факультета В. И. Ленин. «Наседки» в тюрьмах – это, конечно, не профессия, но специализация. Что им сулят следователи и тюремные власти, что из обещанного выполняют – какая, собственно, разница. «Наседки» делают за разные поблажки агентурную работу, выманивая у подследственных большие и малые тайны. Стукачей и слухачей хватает и на воле. Сокамерник Александра Кравченко был из другой породы: он не выпытывал, а пытал. Выколачивал. И не по личной воле, не по извращенности натуры, а исключительно угождая начальникам.
Он получал приказ и исполнял его. Так ли уж важно, за сколько сребреников?
И кто больше преступал закон – отдававший приказ или исполнявший его?
Годы спустя, уже в начале девяностых, когда вернутся к делу Кравченко, без большого труда обнаружат следы громилы, который по наущению следствия истязал Александра. В соседнем крае, в Ставропольском следственном изоляторе, он «воздействовал» на несчастного председателя колхоза, арестованного по подозрению в недозволенной хозяйственной деятельности. (Кстати, большинство этих законов, подавляющих предпринимательство, долго никто не отменял, хотя на практике ими не пользовались; но еще долго немало людей, радевших не столько о своем кармане, сколько об общем благе, маялись по многочисленным российским лагерным зонам.) Добровольный помощник следствия с могучими кулаками и повадками громилы сделал жизнь несчастного председателя сущим адом. Он каждый день избивал его в камере, глумился, грозил «опетушить», что на тюремном языке означает изнасиловать. И не в одиночку избивал, а вместе с помощником, своим товарищем по камере, который за наркотики согласился бы сделать что угодно.
Эта славная парочка сломала председателю семь ребер. После этого не то что в хозяйственных нарушениях – в убийстве отца родного признаешься.
Александр Кравченко продержался недолго. Он признал себя виновным в убийстве. А признание, как говаривал черной памяти Андрей Януарьевич Вышинский, – царица доказательств.
Постулаты товарища Вышинского были официально отвергнуты, дела, хотя и далеко не все, пересмотрены, приговоры отменены; практика же оказалась живучей, ибо она проста. Той простотой, что хуже воровства.
Одной «царицы», однако, для суда недостаточно, ему требуется и что-то объективное. Нет улик – значит, плохо искали. Если хорошенько поискать, то найдутся.
И нашлись. На штанах Кравченко обнаружили колючки репейника, который растет на берегу Грушевки. Блестящая улика, достойная того, чтобы войти в анналы криминалистики. Единожды без злого умысла побывав на берегу этой малой и неполноводной речки, мы тоже проходили рядом с репейным кустиком и могли за милую душу нацепить себе на штаны точно такую же улику. Нам-то что, разок почиститься, а Александру она стоила жизни.
Не будем ломиться в открытую дверь. Не станем разжевывать, что человек, живущий в десятке шагов от колючих зарослей, может унести на своей одежде колючки, и не убивая никого. Более того, Амурхан Хадрисович Яндиев, следователь Ростовской областной прокуратуры по особо важным делам (важняк, как говорят профессионалы), ни на минуту не сомневается в том, что и эта тухлая улика сфабрикована следствием. В самом деле, долго ли послать сержанта на берег Грушевки, чтобы нарвал репьев и налепил на изъятые при обыске штаны подследственного?
Но было и кое-что посерьезнее. Следствие представило суду заключение экспертизы: на свитере Кравченко обнаружены следы крови той же группы, что у убитой, а также микроскопические частицы ее одежды.
Откуда они взялись? Были ли вообще? Имеют ли такие улики достаточную доказательную силу? Подтверждены или опровергнуты выводы экспертизы? Сейчас, когда Александр Кравченко по этому делу полностью оправдан, такие вопросы носят академический характер: если объявить сто предупреждений о неполном соответствии и тысячу самых строгих выговоров, если даже осудить кого-то и, что почти невероятно, приговорить не к штрафу и не к условному заключению, жизни-то не вернешь. Хорош он был или плох, но крови Лены Закотновой – и частиц ее одежды – на нем нет.
На суде «явившийся с повинной» Кравченко путался, как не выучивший урока школьник. Он ошибался, называя возраст убитой, не помнил, как она была одета, не мог сказать, куда подевался нож. Даже свои показания о месте преступления менял несколько раз.
Приговор был – исключительная мера. Вышка. Расстрел.
Как же так? Мы, наивные, законопослушные, даже свидетелями в суд не вызывавшиеся граждане, не могли уместить это в сознании. Мы цеплялись к Амурхану Хадрисовичу, чтобы он нам объяснил: хорошо, тебя отметелили в камере, но кто мешает рассказать об этом следователю, дабы восстановить справедливость? Не будешь услышан – тогда на суде, в присутствии адвоката и с его помощью, не поздно еще отказаться от признания, которое у тебя вырвали силой. Суд-то открытый, гласный…
Важняк Яндиев, слушая эти слова, печально улыбался. Так взрослые улыбаются детям, когда те излагают им свои версии о тайне деторождения.
Когда совершено преступление и заведено уголовное дело, почти автоматом запускается механизм поиска и изобличения преступника. В двух руслах протекает работа: следственном и поисково-оперативном. Следователи прокуратуры и милицейские оперативники действуют одновременно и почти независимо друг от друга. Следователи больше связаны процессуальными ограничениями, у них меньше сил и средств, работа у них больше кабинетная – допросы подозреваемых и свидетелей, анализ фактов, добытых сыщиками по горячим следам. У оперативника руки связаны меньше, чем у следователя, а людей у него больше. Он, как правило, первым попадает на место преступления: когда что-то случается, звонят не в прокуратуру, а в милицию. Оперативник без труда пройдет в камеру предварительного заключения, надо будет – подсадит к задержанному агента, тихого стукача или громилу, вроде того, что ребра ломал. О своей агентуре – добровольной и платной, среди правопослушных граждан и в преступном мире – он не обязан сообщать следователю. Конечно, следователь вправе запросить такие сведения, но он делает это очень редко: раздобыла милиция факты – и на том спасибо.
Конечно, следователь и сыщик делают общее дело и работают в контакте, но следователю нет резона вдаваться в детали милицейских методов. Если он и подозревает что-то не вполне законное, то старается не замечать. Так удобнее, так быстрее дела передаются в суд, где доказательства выглядят более убедительными, а в том, чтобы дело поскорее ушло в суд, одинаково заинтересованы и милиция, и прокуратура.
Пожалуется подсудимый следователю, тот выслушает, пусть даже доброжелательно, пообещает что-то, – а когда вспомнит? И вспомнит ли? В камеру же, где тебя каждый день метелят, вот-вот возвращаться, а там все начнется по новой. И когда дойдет до суда, такая охватит тоска, такая обрушится безнадега, что скорее бы приговор и – в зону. По лагерной присказке, в зоне тоже люди живут. Кому зона – кому дом родной. Раньше сядешь – раньше выйдешь. Исключительно наши пословицы, чисто советского происхождения.
Александр Кравченко пытался сопротивляться, подавал жалобы: «Я писал явки с повинной только из-за того, что от некоторых работников уголовного розыска и тюрьмы слышал угрозы в свой адрес. Некоторые детали этого преступления я узнал из актов экспертиз, и потому в моих заявлениях есть некоторые подробности, которые я узнал от своих следователей…» Все без толку. Признание было? Было. Так что вам еще требуется?
Он не надеялся, что его оправдают, но рассчитывал на зону, ждал ее как избавления от мучений в следственной тюрьме.
Ростовский областной суд под председательством судьи В. А. Алексеева приговорил его к расстрелу.
Еще долго судьба Александра Кравченко раскачивалась на качелях российского правосудия. Дело перекочевывало из Ростова в Москву и обратно. Несколько раз возвращали его на доследование. Ничего нового, впрочем, не выяснили, не добавили ни единой улики.
В декабре 1980 года коллегия Верховного суда России заменила Александру смертную казнь пятнадцатилетним заключением. Однако в августе 1981 года высший судебный орган России, Президиум Верховного суда, вновь направил дело на доследование. Весной 1982-го оно слушалось в очередной раз. И хотя новых доказательств вины Александра Кравченко доследование не дало, коллегия Ростовского областного суда под председательством В. В. Постаногова вновь – решительно и бесповоротно – вынесла смертный приговор.
«Сомнений в виновности Кравченко тогда у меня не было», – много лет спустя сказал судья Постаногов.
Верховный суд: оставить приговор без изменения.
Президиум Верховного Совета: ходатайство о помиловании отклонить.
Двадцать третьего марта 1983 года двадцатидевятилетний Александр Кравченко был расстрелян.
В 1991 году Верховный суд Российской Федерации на четвертом слушании дела отменил приговор, приведенный в исполнение восемь лет назад.
