Михаил Клупт
Демография регионов Земли. События новейшей демографической истории
Поскольку для стран Северной и Западной Европы характерен быстрый рост внебрачной рождаемости, одной из задач семейной политики в этом регионе является реализация комплекса мер, направленных на то, чтобы создать нормальные условия для воспитания детей в семьях, где ребенка воспитывает один из родителей. Для таких семей риск оказаться за чертой бедности повышен, и одной из задач семейной политики становится снижение масштабов бедности в семьях с одним из родителей. В странах Северной и Западной Европы эту задачу пытаются решить с помощью пособий на детей, в том числе специального пособия для одиноких родителей, и бесплатного или льготного предоставления услуг по присмотру за детьми.
Политика государств Северной и Западной Европы в этом отношении существенно отличается от политики США, где пособия на детей являются менее щедрыми. В середине 1990-х в США за чертой бедности проживало 45 % одиноких матерей, тогда как во Франции только 13 %, что, впрочем, связано не только с различиями семейной политики, но и с различием профессионально-квалификационных характеристик одиноких матерей во Франции и США. Еще одно отличие от Европы состоит в том, что администрация Буша финансирует программу, направленную на пропаганду заключения браков, в которых многие американцы видят средство избавления от бедности и других социальных болезней.
Несколько особняком стоит вопрос о юридическом статусе внебрачных сожительств. Изменения в законодательстве, касающиеся прав пар, находящихся в незарегистрированном сожительстве, происходят с конца 1960-х гг. О полном уравнении юридического статуса зарегистрированных и незарегистрированных браков говорить, однако, пока нет оснований. Так, согласно Конституции ФРГ, брак и семья находятся под защитой государства. Это положение трактуется многими юристами в том смысле, что лица, находящиеся в юридически зарегистрированном браке, должны обладать преимущественным правом на налоговые и иные социальные льготы. Тем не менее, в конце 1990-х гг. в в ФРГ были законодательно уравнены права детей, родившихся в браке и вне брака, на получение наследства. Французское законодательство придерживается нормативной модели супружеской семьи не столь жестко, как немецкое, но и здесь пары, состоящие в официально зарегистрированном браке, имеют более широкий доступ к социальным пособиям и льготам по сравнению с теми, кто состоит во внебрачных союзах.[37]
При рассмотрении семейной политики в странах Северной и Западной Европы, естественно, возникает вопрос о ее влиянии на уровень рождаемости в регионе. За последние десятилетия накопилась весьма разноречивая информация по данной проблеме (табл. 1.7), поэтому комментарии европейских экспертов отнюдь не отличаются единодушием.
Таблица 1.7. Влияние семейной политики стран Северной и Западной Европы на рождаемость
По мнению известного бельгийского демографа Р. Лестага, опыт последних десятилетий показывает, что проведение демографической политики, требуя значительных затрат, обеспечивает лишь кратковременный рост рождаемости.[38] Совершенно иную точку зрения высказывает М.-T. Летаблиер, анализирующая причины, по которым уровень рождаемости во Франции является самым высоким в Европе. «Можно предположить, – пишет она, – что уровень рождаемости во Франции связан с тем, что государство оказывает поддержку семье. Семейная политика культивирует семейные ценности, создавая благоприятные условия для воспитания детей. Это оказалось возможным благодаря тому, что участие государства в делах семьи стало вполне легитимным, вследствие чего семья на протяжении многих лет рассматривалась как объект социальной политики. <…> Сдвиг в целях семейной политики, переориентировавший ее с субсидирования непосредственных расходов по воспитанию детей на создание условий для успешного сочетания профессиональных и семейных ролей, несомненно, позволил сохранить приемлемый уровень рождаемости».[39]
При этом более высокий уровень рождаемости во Франции нельзя, по мнению французского демографа Ф. Эрана, объяснить высокой рождаемостью у иммигрантов. Подобную идею он относит к числу предвзятых. «В период 1991–1998 гг., – пишет Эран, – среднее число рождений на одну женщину составляло 1,72 для всех французских женщин в целом и 1,65 – отдельно для урожденных француженок. Иммигрантки, составляющие всего лишь двенадцатую часть от общего числа детородного возраста, слишком малочисленны, чтобы существенно поднять суммарный коэффициент рождаемости в стране.»[40]
Большинство исследований, как свидетельствует обзор, проведенный А. Готье, обнаруживают положительное, хотя и слабое влияние мер семейной политики на уровень рождаемости.[41] В частности, предпринятый Р. Лестагом регрессионный анализ зависимости уровня рождаемости от длительности родительских отпусков и объема трансфертов, получаемых семьями от государства, показал наличие слабой положительной корреляции между показателями государственной поддержки семей и уровнем рождаемости.[42] Уравнение регрессии, впрочем, в данном случае лишь математически описывает усредненный характер зависимости, за которым плохо видны специфические ситуации, характерные для каждой из стран региона.
На мой взгляд, представление о том, что эластичность динамики (или уровня) рождаемости к затратам на семейную политику примерно одинакова во всех странах и при всех исторических обстоятельствах, является как минимум неточным. В реальности все обстоит значительно сложнее: влияние семейной политики (или отсутствия таковой) на рождаемость преломляется через призму индивидуальных особенностей каждой страны и периодов ее исторического развития, а следовательно, приводит к различным результатам.
И семейная политика, и уровень рождаемости в каждой стране формировались как составные части некоторого общего комплекса, в котором переплелись особенности политической, экономической и социальной истории этих стран. Так, в Германии связка «работодатели – профсоюзы» играла относительно большую, а государство – относительно меньшую роль в формировании «государства благосостояния», чем во Франции. Во Франции после победы над Германией во Второй мировой войне пронаталистская направленность государственной демографической политики рассматривалась населением как нечто вполне естественное. В Германии любые призывы повышать рождаемость, исходившие от государства, напротив, воспринимались бы как продолжение пронаталистской политики нацистов и поэтому были политически невозможны.
В Швеции длительные и щедро оплачиваемые отпуска по уходу за ребенком «выросли» из складывавшейся там десятилетиями модели «универсального» государства благосостояния. Менее щедрая по сравнению со Скандинавией и Францией семейная политика Великобритании – результат господствующей там либеральной модели социального государства, также формировавшейся на протяжении десятилетий.
Уровень рождаемости, характерный для каждой страны, стихийно «вызревает» вместе со всей атмосферой жизни общества и только в некоторой – иногда в большей, иногда в меньшей – степени является результатом целенаправленной социальной инженерии, взаимодействия многих факторов и потому трудно поддается прогнозированию. Демографическая/семейная политика Франции попала в резонанс с социальными и социально-психологическими особенностями французского общества, и полученный синергетический эффект выразился в показателях рождаемости, близких к уровню простого замещения поколений.
В ФРГ семейной политике также уделялось большое внимание, но она «по определению» не могла быть выстроена по французскому образцу. В результате сочетание немецкой модели семейной политики и немецкого менталитета нашло выражение в устойчиво более низких показателях рождаемости, чем во Франции. На протяжении 50 с лишним лет рождаемость в Германии была ниже, чем во Франции (рис. 1.1). Не было ни одного года, в котором бы нарушилось это правило. Столь устойчивые различия вряд ли могут быть случайными. Однако вряд ли «отцы» семейной политики ФРГ (как, впрочем, и кто-либо другой) могли заранее предугадать подобный ход событий.
Рис. 1.1. Суммарный коэффициент рождаемости в Германии и Франции в 1950–2004 гг.
Правые либералы считают своим долгом проповедовать, что никакая семейная политика не обеспечит рождаемости на уровне простого воспроизводства населения. Однако их утверждения опровергаются опытом Франции. Но неверно и обратное – настаивать на том, что щедрая семейная политика стопроцентно гарантирует устойчивое приближение уровня рождаемости к отметке простого воспроизводства населения. Об этом свидетельствует, например, опыт Швеции. Оставаясь в рамках научного анализа и не подменяя его пропагандой, мы можем лишь утверждать, что в одних случаях активная демографическая (или семейная) политика позволяет приблизить рождаемость к уровню простого воспроизводства численности поколений, тогда как в других – нет.
Мы можем также утверждать, что в Северной и Западной Европе – регионе, где семейная политика является самой щедрой в мире, рождаемость выше, чем в странах Южной, Центральной и Восточной Европы. На мой взгляд, это обусловлено комплексом взаимообусловленных причин: высоким уровнем жизни, сильными социал-демократическими традициями, более выраженной, чем в других развитых странах, семейной политикой. Однако вряд ли стоит считать политику стран Северной и Западной Европы приемлемым для всех образцом. В одних – столь же богатых, как Северная и Западная Европа, регионах планеты – общество вряд ли согласится на столь же щедрые государственные вливания в семейную политику. В других регионах, менее богатых, на это просто не найдется средств; в третьих – в силу их институциональных особенностей – реакция населения на меры демографической или семейной политики будет отличаться от западно- и североевропейской. В этом смысле Северная и Западная Европа скорее уникальна, чем универсальна.
Практический вывод из всего сказанного заключается в том, что в сфере семейной политики наиболее уместны технологии двойного – общесоциального и специфически демографического – назначения. Они должны в любом случае обеспечивать рост жизненного уровня населения и помогать семьям в решении их проблем, а также по возможности оказывать стимулирующее воздействие на рождаемость. При такой политике, даже в отсутствии собственно демографического результата, средства не окажутся выброшенными на ветер, поскольку будут способствовать повышению благосостояния и качества жизни населения.
1.3. О теории второго демографического перехода и вопросах, которые она порождает
Теория второго демографического перехода. К середине 1980-х гг. стало очевидным, что теория демографического перехода не может объяснить охватившие Европу демографические новации. Эта теория разрабатывалась для объяснения изменений демографического поведения при переходе от традиционного (доиндустриального) общества к индустриальному. В Европе между тем все более явно ощущалось дыхание новых «постиндустриальных» времен, ценности и добродетели которых заметно отличались от прежних. Образовавшийся концептуальной вакуум был заполнен теорией второго демографического перехода, разработанной нидерландским демографом Дирком Ван де Каа и его бельгийским коллегой Роном Лестагом.[43]
Согласно данной теории, первый демографический переход закончился тогда, когда в результате снижения рождаемости и смертности темпы естественного прироста населения приблизились к нулевым, а эмиграция из Европы перестала превышать иммиграцию. Последующие события, начало которых датируется серединой 1960-х гг., являются уже частью нового этапа демографической истории Европы – второго демографического перехода (рис. 1.2).
Концепция второго демографического перехода объясняет изменения в демографическом поведении масштабными сдвигами в системе господствующих в западном обществе ценностей. Так, по мнению Д. Ван де Каа, европейцы эпохи буржуазного модерна были богобоязненными людьми, верившими в семейные ценности и считавшими правильным сохранять брак даже тогда, когда супруги переставали испытывать взаимную любовь. Они широко использовали контрацепцию потому, что считали нужным обеспечить своим детям прочные стартовые позиции в жизни, и знали, что в семье должно быть не больше детей, чем это позволяет ее достаток. Для них имели большое значение материальное благосостояние, карьера, они ценили упорядоченность, организованность общественной жизни и не испытывали симпатий к радикальным идеям.
Рис. 1.2. Первый и второй демографический переходы (по Д. Ван де Каа)
Люди эпохи «буржуазного постмодерна», считает Д. Ван де Каа, также не стремятся демонстрировать свой радикализм. Однако их вера в превосходство западной цивилизации, государственный суверенитет, служение общему благу, солидарность поколений, святость брачных уз и другие традиционные для западной культуры ценности далека от абсолютной. Они полагают, что каждый человек волен сам делать свой моральный выбор: жизнь можно прожить только однажды, и ее не стоит откладывать на завтра.[44]
В целом же, полагает голландский ученый, второй демографический переход отличает от первого его обусловленность стремлением индивида к «самовыражению, свободе выбора и личностного развития, собственному жизненному стилю и эмансипации. <…> Растущие доходы, экономическая и политическая безопасность, которые демократические государства благосостояния обеспечивают своим гражданам, дали начало “бесшумной революции”… в результате которой сексуальные предпочтения индивида воспринимаются такими, какие они есть, а принятие решения о разводе, аборте, стерилизации или добровольной бездетности в большинстве случаев рассматривается как сугубо личное дело…»[45]
Моральная оценка второго демографического перехода: два взгляда на один процесс. Теория второго демографического перехода идейно выросла из молодежных движений 1960-х гг. и, если можно так выразиться, эмоционально близка тем, кто ассоциирует себя с ними. Происходящие изменения оцениваются сторонниками данной теории в мажорной тональности.
Обследования ценностей, проведенные в Европе (European Value Survey), выявили определенную зависимость между системой ценностных ориентаций индивида и его демографической биографией. «Новые» модели демографического поведения (проживание вне семьи, внебрачное сожительство, внебрачные рождения, разводы) чаще демонстрируют индивиды, для которых характерны высокая значимость автономии личности (stress individual autonomy); отсутствие религиозности, ослабленная гражданская мораль (weaker civil morality); недоверие к институтам, терпимость по отношению к меньшинствам; склонность к протесту; космополитизм (world orientation); высокая значимость самовыражения; приверженность «постматериалистическим» ценностям.[46] Й. Суркин и Р. Лестаг именуют эту группу ценностей и качеств личности нонконформистскими. Заметим, что последний термин весьма условен: как только «нонконформистские ценности» начинают доминировать в какой-либо эталонной для индивида группе населения, следование им превращается в обычный конформизм.
«Нонконформизму» (по Суркину и Лестагу) противостоит комплекс ценностей, именуемый авторами цитируемой статьи конформистским. Для него характерны религиозность, уважение к власти, доверие к институтам, консервативная мораль, низкий уровень толерантности к меньшинствам, чувство принадлежности к своему локальному сообществу и стране (local or national identification); самовыражение не играет при этом приоритетной роли в системе ценностей. Люди, придерживающиеся данного комплекса ценностей, демонстрируют вполне традиционное демографическое поведение – вступают в брак и рожают в нем детей.
Как относиться к широкому распространению в обществе тех ценностей, которые Суркин и Лестаг считают нонконформистскими? На этот вопрос не может быть единого ответа, ибо он зависит от системы ценностей отвечающего. Создатели теории второго демографического перехода, повторим, склонны оценивать происходящее в радужных тонах. Однако далеко не все социальные мыслители в Западной Европе столь оптимистичны.
Известный британский (а когда-то польский) социолог З. Бауман, например, не разделяет восторгов по поводу нарастающей индивидуализации. По его мнению, время, когда главной опасностью было подавление личности государством, ушло в прошлое. Теперь в защите нуждается уже не автономия личности, а общественная сфера, ибо «под прессом индивидуализации люди медленно, но верно теряют свои гражданские привычки», а «возрастающее бессилие социальных институтов разрушает интерес к общественным проблемам».[47]
То, что сторонникам теории второго демографического перехода видится явным прогрессом, британский социолог оценивает как свидетельство упадка. «Если связи между людьми, подобно другим предметам, не добываются посредством длительных усилий и периодических жертв, – пишет он, – а представляются чем-то, от чего ожидают немедленного удовлетворения, что отвергается, если не оправдывает этих ожиданий, и что поддерживается лишь до тех пор (и не дольше), пока продолжает приносить наслаждение, то нет никакого смысла стараться и выбиваться из сил, не говоря уж о том, чтобы испытывать неудобства и неловкость, ради сохранения партнерских отношений. Даже малейшее препятствие способно уничтожить партнерство; мелкие разногласия оборачиваются острейшими конфликтами, легкие трения сигнализируют о полной несовместимости».[48]
Кроме того, З. Бауману претит сама методология, положенная в основу концепций, подобных теории второго демографического перехода; его явно не удовлетворяет принцип, согласно которому «все действительное – разумно». Свою мысль британский социолог выражает достаточно жестко: «Неолиберальный взгляд на мир капитулирует перед тем, что сам считает безжалостной и необратимой логикой. Различие между неолиберальными рассуждениями и классическими идеологиями эпохи модернити подобно разнице, существующей между менталитетом планктона и менталитетом пловцов или моряков».[49]
Сегодня в Западной Европе, далее – везде? Рассматриваемый нами регион, как уже было отмечено, всегда был центром инноваций, распространявшихся по всему миру. В связи с этим возникает вопрос, насколько вероятным является распространение новой модели демографического поведения, появившейся в Северной и Западной Европе в последние десятилетия, на другие регионы Земли.
Создатели теории второго демографического перехода с энтузиазмом описывают расширение географического ареала «западноевропейского» демографического поведения. Расширение Европейского Союза политически и эмоционально подкрепляет этот энтузиазм.
Имеются, впрочем, и другие точки зрения. Известный британский демограф Дж. Коулмен считает, например, второй демографический переход «почти местным (parochial)» явлением.[50]
Научный анализ предполагает некоторую дистанцию от политической злобы дня и порождаемых ею эмоций, требует строгих определений, точных постановок вопросов и исследования демографической ситуации в различных частях света.
Начнем с определений. Т. Соботка и его соавторы замечают, что разноголосица мнений о том, какие признаки второго демографического перехода являются определяющими, вызывает некоторое смущение.[51] За этой разноголосицей стоит более серьезная проблема: как отделить друг от друга демографические изменения, подпадающие под определение второго демографического перехода и не имеющие к нему отношения?
Д. Ван де Каа отмечает такие характерные черты второго демографического перехода, как особая значимость, придаваемая самовыражению, развитию личности и свободному выбору стиля жизни. «Растущие доходы, – продолжает он, – экономическая и политическая безопасность, которые демократические государства благосостояния обеспечивают своим жителям, запускают спусковой механизм “бесшумной революции”; происходит сдвиг в направлении понимаемого в смысле Маслоу постматериализма, при котором сексуальные предпочтения принимаются такими, какие они есть, а вступление во внебрачный союз, аборты, разводы, стерилизации или добровольная бездетность в большинстве случаев считаются личным делом».[52]
Такое определение вызывает ряд вопросов, которые, возможно, кажутся излишними при рассмотрении демографических процессов в Северной и Западной Европе, но становятся все более актуальными по мере географического и культурно-политического отдаления от нее. Как, например, отделить «демократические государства благосостояния» от тех государств, которые таковыми не являются? «Общепринятое определение государства благосостояния, которое дают учебники, предполагает его ответственность за обеспечение некоторого минимума благосостояния его гражданам», – пишет в этой связи Дж. Вейт-Уилсон и тут же замечает: «Да, но сколько и кому – богатым или бедным? Как иначе отличить государство благосостояния от государства не-благосостояния?».[53]
Не менее сложно сказать, какое государство можно признать «демократическим», а какое – нет. Кроме того, сформулированные Д. Ван де Каа критерии не позволяют ответить на вопрос, имеет ли место второй демографический переход в случае, когда свобода внебрачных союзов, абортов и разводов сочетается с низким уровнем благосостояния и социальной защищенности, иными словами, тогда, когда присутствует только часть «канонических» признаков второго демографического перехода. Наконец, не стоит забывать о том, что одни и те же слова имеют в разных частях современного мира различный смысл. «Склонность к протесту» и «недоверие к институтам» западных интеллектуалов – явление несколько иного порядка, чем, например, склонность к протесту и недоверие к институтам толп, грабивших банки и магазины в разгар финансового кризиса 2001 г. в Аргентине.
Термины призваны способствовать поиску истины, а не запутывать дорогу к ней. Поэтому будет правильным (да и соответствующим духу теории второго демографического перехода) понимать под последним не просто некоторый набор изменений в демографическом поведении, но также определенные социально-экономические условия и социально-психологические механизмы, лежащие в основе таких изменений.
При подобном понимании второго демографического перехода перспективы его перерастания из регионального в глобальный экономический феномен представляются весьма проблематичными. Сложившаяся в Северной и Западной Европе модель демографического поведения – по-своему целостная система. Стоит изъять из нее одно звено – и она теряет свои характерные черты. Существенным элементом рассматриваемой модели демографического поведения является развитое социальное государство, требующее высокого уровня экономического развития. Между тем даже при самом оптимистическом взгляде на будущее мировой экономики очевидно, что сегодняшнего уровня развития «государств благосостояния» Северной и Западной Европы в близком будущем достигнут лишь немногие страны. Кроме того, далеко не бесспорно, что разделение мира на богатые и бедные страны (ядро и периферию, если пользоваться терминологией И. Валлерстайна) может быть преодолено в принципе. Во всяком случае, сокращения разрыва между богатыми и бедными государствами пока не наблюдается.
Еще одно существенное возражение против универсальности второго демографического перехода связано с миграцией. Характерной чертой второго демографического перехода в странах Северной и Западной Европы является положительное сальдо миграции. Но оно не может иметь место во всех регионах мира: ведь если люди куда-то приезжают, то должны откуда-то и уезжать.
С точки зрения сторонников теории второго демографического перехода, неприятие вмешательства власти в личные дела граждан достигло сегодня таких масштабов, что возрождение престижа ценностей семьи и детей возможно лишь при условии, если они будут восприниматься как важный аспект самовыражения личности.[54] Джону Колдуэллу, известному австралийскому демографу, будущее рождаемости в развитых странах видится, однако, далеко не столь определенным, как его европейским коллегам.
«Национализм, – считает Колдуэлл, – не умер. В случае реального снижения [рождаемости] политика и общественные симпатии могут вновь обратиться в сторону брачной рождаемости и вылиться в усилия более мощные, чем те, что предпринимались в 1930-е гг. или в 1950–70-е гг. в Восточной Европе. Спад, начавшийся после 1960-х гг., был результатом не только экономических изменений, но и сдвигов в отношении к малой семье и бездетности, отчасти вызванных дебатами по поводу демографического взрыва. Я полагаю, что в предстоящие десятилетия мы станем свидетелями движения в противоположном направлении. Общественное мнение и правительства снова будут осыпать похвалой семьи с двумя-тремя детьми и предпримут значительные усилия, чтобы сделать возможным существование таких семей. Характер формирования полных семей определяет сегодняшний очень низкий уровень рождаемости в меньшей степени, чем финансовые затруднения семей с одним родителем… и серьезные проблемы, с которыми сталкиваются матери при продолжении образования и профессиональной деятельности… Эти проблемы обусловлены недостаточной поддержкой со стороны правительств, работодателей и супругов».[55]
Индивидуализм и всеобщая толерантность, лежащие в основе второго демографического перехода, также являются продуктом специфической и весьма благополучной истории Северной и Западной Европы на протяжении последних десятилетий. С начала 1960-х гг. страны рассматриваемого региона не участвовали (или участвовали лишь символически) в кровопролитных конфликтах с десятками тысяч человеческих жертв, не подвергались внешней агрессии. Возможен ли подобный скандинавскому и западноевропейскому уровень пацифизма, толерантности и других описываемых создателями теории второго демографического перехода «нонконформистских» добродетелей в менее благополучных частях планеты? Динамика социально-психологического климата в США после 11 сентября 2001 г., не говоря уже о других странах мира, свидетельствует скорее об обратном – перед лицом реальных угроз люди легко поступаются частью своей (а тем более чужой) свободы ради обретения безопасности.
Следует также упомянуть о некоторых недавно полученных данных, ставящих под сомнение незыблемость новой модели демографического поведения и в самой Европе. Журнал «Ньюсуик» сообщает о результатах опроса, проведенного в Великобритании, «результаты которого удивили самих исследователей: современные девочки осознанно отказываются от роли успешной самостоятельной женщины и мечтают о традиционном семейном укладе».[56]
Теория второго демографического перехода, направленная своим острием на объяснение закономерностей эпохи постмодерна, унаследовала, тем не менее, характерную черту многих социологических теорий прошлого и позапрошлого веков – стремление во чтобы то ни стало провозгласить выводы всемирно-исторического масштаба. Осуществится ли эта заявка? Думаю, что нет. Более вероятным представляется иной ход развития событий.
По мере удаления от западноевропейского эпицентра волны демографических инноваций будут преломляться сквозь призму институциональных структур, сформированных другими экономиками, культурами, цивилизациями. Это приведет к формированию демографических феноменов, имеющих некоторые общие черты с западноевропейским, но в целом отличных от него – иногда не слишком сильно, в других случаях разительно. В обозримом будущем мир вряд ли ожидает унификация по западноевропейскому демографическому стандарту.