Михаил Гершензон
Переписка из двух углов

VI

Вячеслав Иванов когда-то читал у себя на дому курсы лекций о ритме и метре; вооруженный мелком перед черной доской, он – прекрасен, когда превращает вопросы просодия в мировые картины; не раз в разговоре с Ивановым я испытал ширину кругозора его.

В своеобразиях ритмики и словаря его песен теряемся мы; за исключением некоторых несовершенных попыток, никто до него не осмелился писать метром древних; он нам доказал, что ямбический триметр присущ духу русской поэзии; он сплел нам гирлянды канцон, вирилэ, секстин, рондо, сонетных триптихов, венков, в гравированье терцина он – мастер; сонет у него очень част, получая отчетливость и убедительность совершенства; ему удаются короткие формы размеров с измененными ритмами; трехдольники – чужды: он их избегает. Отчетливо помню я слово его об условиях техники, выражающих гиератику строчки; к гиератизму стремятся его величавые ямбы, богатые правильным метром, спондеем и хориямбом с обилием пеонов вторых и с изящнейшим употреблением паузной формы; тут близок он Тютчеву, опережая последнего столкновением пеонов второго с четвертым^[25], обычного у Ломоносова; в близости к Тютчеву сказывается почитание Вячеславом Ивановым Тютчева (этот нежный поэт проходил мимо нас и – остался неузнанным); ритмы, сгоняя пеоны в изысканности мелодии, пересекают, где можно, мелодию строчками метра; его пятистопные ямбы перегоняют в количестве диметр (явление редкое в лирике); шестистопный ямб – редок.

Хорей удивителен тем, что меняет он темп от количества стоп: то прыгуч и задорен он (в диметре), то – величав (пятистопный хорей), то – летит тарантеллою, как хорей восьмистопный; последним владеет Иванов, предпочитая ему «величавый хорей», хореический диметр – слабее. Среди комбинаций гекзаметра мною замечено до пяти комбинаций в «Кормчих звездах» (стоп двудольных с трехдольными): 32 комбинации мы находим в гомеровской строчке; у Гесиода их 28; у орфиков 24; количество гексаметрических форм упадает стремительно (до пяти) в Александрийский период; гекзаметр Иванова – александричен насквозь.

Ритм Иванова организован сознанием утонченного мастера.

Менее организованы рифмы – параллелизмы сопутствуют строкам.

Иванов с мелком – перед черной доской – сопровождает себя как поэта, подсматривая вдохновение звуками: таково его свойство; едва вдохновится «прозрачностью» – принимается: контрапунктировать слово прозрачность градацией рифм; вдохновит его «роза» – гирляндою «роз» обовьет свои строчки; подумает о гиератике строчки – уже осыпает страницами нас гиератической лирики.

Сплетая фантазию с мыслью, являет он дар; это свойство его порождает шедевры изящества; инкрустация строк оживает… растительной тканью в строфе: «Ты вся – стремленье, трепет страстный, ⁄ певучий блеск, глубинный звон, ⁄ восторга вихорь самовластный, ⁄ порыва полоненный стон».

Все газэлы его верх изящества; например, «Лев, Ангел Абиссинии в тройном венце из роз. ⁄ Зардели своды синие в тройном венце из роз. ⁄…На дикой гриве вздыбленной почил Господень крест, ⁄ Как жезл, процветший в скинии, в тройном венце из роз» и т. д. Кокетливо спрятали рифмы изысканность окончаний – посередине строки.

Он порой создаст и «гротески»; как и «Сирины» звуков его, излетают из тех же заданий они: из задания сочетать «гранный метод» с безгранностью мифа; что многим вменится в вину, то ему – сходит с рук, потому что искусственность Вячеслава Иванова – непосредственна в нем; истекает она из его души веяньем сказки; и сон – «Словарь Даля».

Две линии расходящихся песен текут из души, перекинутые меж двумя берегами сознания; одна течет… к Тютчеву; к Тредиаковскому упадает другая.

VII

По Иванову, слово есть символ-метафора; как таковой оно – внутренне; и вырастает из опыта произнесений, молитв, как цветок из земли; в воображении возникает оно воспоминанием о событии космической жизни, запечатленном в народе: мифично оно; но сказаться нельзя в ветхом слове: quaternio terminorum сопутствует выявлению логической мысли; Новалис и Тютчев из глуби молчаний растят нам цветы; и поэзия их, как сомнамбула под покровами ночи, слагает свой знак немоты: это – символ, взрывающий воспоминания в нас о событии космической жизни, и в нем – зерно мифа; искусство, основанное на символах, есть символика религиозных реальностей; логику с глубиной немоты сочетает она; здесь, в символике – вскрытие слова и прорезь путей; здесь, в метафоре – созревает младенческий миф, прорезаясь сквозь коросты внешних канонов эстетики и питаясь послушаньем поэта пути его жизни; индивидуум, разрывая с внешним каноном, в келейных исканиях ищет подхода к внутренне всенародным словам; миры символов – рудименты; они развиваются в органы новой, сверкающей жизни, которой следы ощущаются в мифе уже; ныне вновь изживаем мы истину мифов Античности, где пока опочил новый творческий миф; оттого-то в «метафоре», соединяющей образы ветхого мира, восходит грядущее слово: неологической порослью; творчество слов – выявление религиозной эпохи, в нас внутренне крепнущей.

Состав слов его лирики определяется взглядом поэта на слово.

VIII

Плетясь, обвивают «Прозрачность», «Cor ardens» и «Кормчие звезды» неологизмы, как плющ; соединением со словом «огонь» изобилует мир прилагательных; в «Кормчих звездах» это – метафора, сколоченная в тяжеловесность гротеска: «молотобойный» иль «скрежетопильный», как табуны носорогов, гротески топочут от плоскогория «Кормчих звезд»; и – забегают в – «Прозрачность», встречаясь в сумерках знойных «Сот ardens»; гротески – искусственны: склеены механически; и в стремлении разломаться обратно на «день» и на «светлый» (подобно кентавру) эпитет: «днесветлый» топочет по строчке.

Тяжелый, обломочный мир представлений, лежащих недвижимым затором из сочетания двух существительных («света мощь», «чадо сферы») – бугрясь ужасает гротесками: «мироносными крилами» и «древле-страдальными» персями; нагромождение двух существительных оттого, что «титано-убийцы» хотят разломаться и стать лишь «титанов убийцами».

На протяжении всех лирических книг проплавляет в единство поэт свои детища, напоминающие кентавров; в процессе проплава сперва, не сливаясь, срастаются в двоесловия, гармонично звучащие («крутобокие пики») его неизящные двоесловия; появляются «однословия» прилагательных, вызывающих тонкие впечатления: «тугая борьба» или «красная тризна»; они утопают среди двоесловий сперва; и текут в поздних книгах нежнейшими лепетами; этих лепетов более всего в «Нежной тайне»; появляются: неологизмы (как «девий», «безнорый», «охладный») и необычные сочетанья обычного слова («умильные преломления») и т. д.

Брызнувши славянизмом, как «пря» и «кошница», словарь существительных образует заторы «нагорий», «прилук», «пойм», «Разлогов», «упрягов» и «окреп»; образует заторы друг с другом («узилище мира», «зык боя») – заторы, через которые скудно текут «безглагольные» глагольные ручейки, сдавливаемые плоскогорьями существительных, не процветающих образом; силу действия образа в этом случае возмещает количеством образов наш ученый поэт: «день денниц», «небеса небес», даже «око очей»; око очей равно «оку»; простейшее размножение образа не помогает поэту; оно в «Кормчих звездах» разве что… «слава надстолпия» («двусловие», употребленное им): то есть оно – аллегория на столбе.

В «Кормчих звездах» Иванов – поэт существительных; их количество превышает количество употребленных глаголов… раз в десять: типична строка для него «чадам богов посох изгнанья легок», где нет нам глагола и где четыре образа существительных; «туч пожар – мрак бездн – и крылий снег» — шесть существительных окремневает в душе безглагольно: торчит плоскогорием; 14 существительных, отягченных семью прилагательными и двумя отглагольными формами, виснет на тоненькой нити глагола «прияла» в длиннейшем отрывке: «На бледный лик под звездным покрывалом, утешным так сияючи лицом, ⁄ дар золотой: змею, хвост алчным жалом ⁄ язвящую, сомкнутую кольцом – ⁄ разлуки дар, знак вечного начала ⁄ с торжественным победных роз венцом» —

лик, покрывалом, лицом, дар, змею, хвост, жалом, кольцом, разлуки, дар, знак, начала, роз, венцом —

что?

«прияла…»

Бледноречивы глаголы на всем протяжении «Кормчих звезд» в слишком явной тенденции обернуться страдательной формой; и часто абстрактны («являл» иль «приял»); они констатируют факт «существительного» («своды сводят»); не проницая его динамизмом; медлительно – в собственном виде: «грядет» или «цвела».

Пророк динамизма и музыкального действия выступает в глаголах своих без единого действа; дородная муза его «Кормчих звезд» восседает в «бармах», драгоценных каменьях, как в тяжких веригах.

Пейзажи словес представляются: плоскогорием существительных, где прыгучие воды глаголов, мелея, лениво текут; и – уходят под почву; все бестенные плоскости пейзажа, где облака нет, иззубчились скульптурою «рудобурых» холмов; в собственном смысле пейзаж, как увидим мы ниже, вполне соответствует явно пейзажу словесному.

Так им словесное творчество начато.

IX

Вскоре он развивает учение о глагольности всякого предиката суждения: и внимание переносится с метафоры на глагол; мы присутствуем при удивительном зрелище: при выступленье глаголов «Прозрачности» из своих узких русл для потопления «существительных» континентов; глаголы тут – действуют; розы – «дышат»; и – «шепчется» бор; весна плетет «сеть улыбок»; и «дышат, и дрожат, и шепчутся лучи»; так глагольная численность множится; выспренность пропадает; и мягкою гибкостью дышат они и влажнят существительное, которое испаряет, росея, воздушные начертания: «умиления», «окрыления», «удолия» и т. д.

Процветание пейзажа и в собственном смысле вполне соответствует процветанию пейзажа словес (так всегда у Иванова); теперь слово «зеленый» встречается чаще; слово «зелень», «зеленый» на протяжении всех трехсот шестидесяти страниц «Кормчих звезд» мною встречено десять лишь раз; я, воистину, здесь – средь кремнистых сухих плоскогорий – набрал очень тощий букетик из чахлых травинок; без травинки, без облачка в кристаллическом, в ослепительном небе проходят десятки страниц; вдруг – обилие зелени, трав, излучений, паров: древо жизни – цветет; и – Дриада в нем кроется, покрывается небо то облаком зноя, то – мглою паров.

Процветание пейзажа – из слова поэта о нем, а процветание слова из… процветающей мысли поэта: о слове; с тем же белым мелком перед черной доской возникает пред нами опять Вячеслав Иванов «профессор»-, и, доказавши словесную магию связи метафор со связью суждений в динамике предиката, – спешит сесть за письменный стол: провести in concreto задание творения «мифа» метафорических действ в контрапункт глаголов, уже не банальных: они пролетают крылатыми птицами; стайки их пролетают в «Cor ardens»: свирелить по-новому нам.

Проносится опьянение хмелем Диониса: пьянят очи, желание, полнота, «пьянит нектар лазури»; пьянит сама Вечность.

Так легкая муза его «Нежной тайны» несется на крыльях сияющих птиц; и разрешается многими действами; и выступает в глаголах своих наш ученый поэт, как пророк динамизма, Диониса и музыкального действия.

X

Вячеславу Иванову мы обязаны великолепным трудом о религии Диониса; эрудиция оригинальнейшей мысли сверкает зарницами фактов, бросающих отблеск в религию; основные вопросы религии столкнуты им с «Происхожденьем трагедии» Фридриха Ницше.

Вячеслав Иванов подсматривает бег из Фракии в Грецию «кровавого» Диониса; перебегает по культам, как плющ по деревьям, светлея, «кровавое» божество; Аполлон отражает набеги и в Дельфах слагается равновесие между двумя божествами; Дионис, признаваясь народным, Дионис торжественно вводится, как Всебог, в элевзинскую церковь; и в символах виноградной лозы, преломления хлебов, причастия в нем начинают звучать христианские ноты.

Иванов вскрывает, что эзотерика эллинских культов – узнание действия их – в дионисовом культе; приподымается самая тайна души человеческой в нем; приподымается мрачно-безвыходный фон человеческой жизни; мир души древних эллинов выявил правду души; через символику Крейцера, углубленную Келлером, прояснились «двуликости» дионисова культа, раскрытые Велькером^[26]; в углубленье орфизма, связавшего с Ведами лейтмотив Диониса («жрец, жертва – одно») мы выходим за грани обычного мифа к первоистокам трагедии человеческой личности, тонущей в мраке без «бога»; Ницше понял источники дионисовых тайн, но не проник в глубину зарожденья источников.

Здесь Иванов пытается преодолеть мысли Ницше: в дионисовых силах – просветы седой старины религиозных стихий, истекающих из раздвоения «я» и садизма убийства; за многоличием бога – козла, быка, барса, змеи, козы, рыбы – ужасная данность, ревущая мраком на нас; это она соединяла когда-то тоскующих каннибалов в безумные общины; исступления, опьянения, оргии создают нам «бакхантов» (козлов); первоначально «бакханты» – вне «бога»; «бог» – сон, ими созданный; Вакх – создание вакханалий, несущих поветрие сумасшествий по городам Древней Греции; вакханалии – память о древней основе религии без бога и плясок священного топора; «Вакх» – безликий убийца и жертва, живущий в сердцах и исполненный сладострастной жестокостью; из почитания мяса и крови, слиянной с эксцессами чувственности, перерождались радения «растерзателей»; и – заплелись в плющ и хмель: Дионис расцветился победами: зеленью душ, соединенных со древом и после смерти живущих в произрастании цветов и плодов; произошло соединение Диониса с Деметрой.

В углублении Ницше Ивановым «Дионисы» – внебожные становления перевоплощений природы; они – лейтмотив христианства; слияние их есть слияние элементов природы (земли, воды, воздуха) в «Космос», который – огонь Аполлона.