Михаил Финкель
Мститель

Интермедия. Отрочество и юность

Шолом начал учебу. На самом деле он жил у часовщика, потому что у его отца не было даже денег, чтобы его кормить. И Иче договорился о том, чтобы мальчик жил на содержании у мастера всю неделю и приходил домой лишь на субботу и праздники. Так, впервые в жизни, Шолом оказался один в чужом доме. Отец договорился о пятилетнем сроке обучения. Единственным упущением в этой сделке было то, что никакой стипендии Шолому не полагалось, a собственных денег он не имел.

Во второй половине дня в пятницу Шолом приходил домой, мылся и переодевался в чистые праздничные одежды, как того и требует закон Моисея, и вместе с отцом шли они в синагогу, где уже и яблоку негде было упасть от количества пришедших на молитву мужчин.

– Ну, Шоломке, почитай нам что-то из Талмуда… – бывало, просили его белобородые старики.

И с трепетом и еле скрываемой радостью Шолом брал с полки толстенный том Талмуда, и, сев за стол с важным видом, начинал читать нараспев древний арамейский текст^[38], а затем читал на древнееврейском классические комментарии к нему…

И светился от радости Иче, глядя на сына, который перед всей общиной читает Талмуд вслух, а затем переводит его на идиш и объясняет простым и далеким от учености евреям смысл трактата.

– О, какой у тебя сын, Иче! Какой сын! Талмид хохом^[39]! – раздавались доброжелательные возгласы со всех сторон.

Так шло время, пока как-то, совершенно случайно, Шолом не попал на одно революционное собрание молодых людей, проходившее невдалеке от Балты, но в корне изменившего его жизнь. Шолому было всего шестнадцать лет в это время. Он был глубоко верующим хасидским молодым человеком, уже с пробивающейся светлой бородкой и длинными, доходящими до скул, завитыми в жгут русыми пейсами. И вместе с тем он пришел на собрание революционно настроенной молодежи. В своем черном, длинном лапсердаке и шляпе.

Собрание проходило на идишe и сразу захватило его сознание. Впервые он услышал такие фамилии, как Маркс, Энгельс, Либкнехт, Плеханов. Впервые кто-то сказал о том, что счастье не надо ждать, а за него нужно бороться самим. До прихода мессии можно и не дожить, a нужно вырвать свободу для себя и своих близких. И самое главное, помимо идей о всеобщей справедливости и равенстве, Шолом услышал о вооруженном сопротивлении погромам и творимому царским правительством антисемитскому беспределу.

Вскоре Шолом стал активным членом подпольной группы революционеров, назвавшей себя «Искра». И прошло совсем не так много времени перед тем, как он сам стал успешным оратором, начавшим часто выступать перед молодежью и вербовать её в свои ряды. Так, постепенно, Шолом отрезал свои вьющиеся пейсы, сбрил бородку и сменил еврейскую одежду на европейский костюм. И в последнюю очередь с его головы исчезла его большая черная бархатная ермолка.

Но атеистом Шолом не стал. Наоборот, он всегда говорил своим товарищам-революционерам и социалистам о своей глубокой и пламенной вере в Бога, напрочь отвергая кaк воинствующий атеизм, тaк и религиозный фанатизм. Любовь к отцу не позволила Шолому отказаться от веры отцов. И каждый раз, уже став социалистом и приходя домой к папе, он надевал ермолку и учил с ним Тору. И всегда сопровождал отца в синагогу на молитвы.

Как-то поздно вечером в одном из домов на окраине Балты шло собрание социалистов «Искры». Вдруг зашел разговор о Боге. Шолом был там, и он взял слово и попытался совместить веру в Бога с идеей социализма. Его, конечно же, освистали и высмеяли. К нему подошел грубого вида молодой парень, Идель-плотник, и крикнул:

– Что?! Ты веришь в Бога, Шварцбурд?

– Да, я верю в Б-га! – громко сказал Шолом.

– Да пошел ты к чёрту! – Идель плюнул ему в лицо.

Раздался хохот окружающих.

– Социалист не может верить в Бога! – закричали все.

– Может! Может верить в Б-га! – не останавливался Шолом. – Более того, все пророки верили в Б-га и были социалистами! Они жаждали справедливости для угнетенных!

Переубедить Шолома не мог никто, ни тогда, ни сейчас. Он верил в Б-га, трактовал Тору по-своему, и был уверен, что Б-г помогает именно социалистам, и именно поэтому они победят, так как их идеи самые справедливые.

Шолома не устраивало, что он не занимает лидирующего поста в революционной ячейке Балты. Вскоре, однако, Шолом нашел работу часовым мастером в селе Круты, которое находилось в тридцати километрах от Балты, куда он и переехал и где он стал главным агитатором среди местных социалистов. И хотя он еще ремонтировал часы казакам, он уже планировал воевать с погромщиками. Его сердце жаждало мщения. Шолом еще боялся выступать на больших собраниях, но по субботам он созывал своих соратников на тайные встречи, где говорил без конца о том светлом времени, когда люди всей земли освободятся и помогут Б-гу сделать справедливый мир. В Крутах он стал главой социалистической ячейки.

В начале 1905 года Шолом поехал в Одессу, откуда он должен был привезти революционные газеты и листовки. Проходя мимо усадьбы Трубецких, Шолом не удержался и решил прибить к их двери революционную листовку. Он так захотел дать щелчок этим зажравшимся аристократам! Но ему не повезло, и полиция накрыла всю его ячейку. Всех арестовали, но Шолому удалось лечь на дно и избежать ареста.

Прошло немного времени, и Шолом вновь услышал призывы к погромам по всей Новороссии.

Крики «Бей жидов!» заполнили собой воздух. Атмосфера неминуемого погрома царила повсюду. Такая же ситуация была и в Крутах.

Вечерело. Шолом возвращался домой, как вдруг его окрикнули пьяные мужские голоса.

– Эй ты, жид пархатый! А ну, подошел сюда! Тыловая сука!

Шолом резко обернулся. На углу улицы и трактира стояли трое подвыпивших солдат. Они были в форме, и Шолом сразу понял, что это были вернувшиеся с русско-японской войны солдафоны.

Один из них, высокий, с русыми волосами украинец, сплюнул на землю и крикнул:

– Сюда иди, жидовская твоя морда! Сейчас посмотрим, какие у тебя кишки!

Шолом мгновенно собрался и оглянулся по сторонам. Его взгляд упал на стоявшую у чьего-то крыльца палку. Подобно пантере, Шолом прыгнул на это крыльцо, схватил палку, резко развернулся и стремглав побежал на солдат.

– Бей антисемитов! – заорал Шолом изо всех сил, и, подбежав к солдатне, начал бить их так сильно, как только мог. Он разбил лицо конопатому дылде, и тот рухнул на пол. Затем он зверски начал избивать двух других.

Мгновенно вокруг дерущихся образовалась толпа. Маленький, кучерявый еврей, с модными усиками, избивал солдат с неимоверной силой, умением и жестокостью. То и дело он орал во все горло: «Бей антисемитов!»

– Братушки, наших бьют! Жиды бьют!!! Спасите! – кричали солдаты.

Откуда ни возьмись, появились еще двое солдат. Первого из них Шолом успел отправить в глубокий нокдаун, с размаху ударив его в челюсть. Но второй подкрался сзади и ударил Шолома по голове железной трубой. Геройский часовщик дернулся и упал на землю. Ударивший его солдат довольно хмыкнул и нагнулся над Шоломом. И в ту же секунду он получил неожиданный и страшный удар в нос. Молодой часовщик собрал последние силы, поднялся и набросился на мордатого солдата. Он оседлал его, усевшись на его грудь, и начал дубасить своими увесистыми кулаками по крепко скроенной морде.

– Это тебе за Балту, сволочь! – хрипел Шолом, нанося тяжелые удары. – А это тебе за Круты! А это за Одессу! И за Киев! И за Кишинев! И за Гомель! И за Проскуров! И за Сатанов! И за Лемберг! И за Гродно! За все тебе, зверюга поганая, за все! Получи!!!

И он бил его так, как бьют злейшего врага. Насмерть!

Его еле оттащили. Солдат потерял сознание и лежал весь в крови, с до неузнаваемости разбитым лицом. Остальные убежали.

Шолом еле встал на ноги. Голова его страшно болела, кулаки были разбиты, он был весь в пыли и грязи. На голове дыбом стояла копна непослушных грязных волос.

– Йидн^[40]! Йидн! Не бойтесь этих свиней! Бейте их везде, где найдете, и они будут убегать от вас! – хрипло крикнул Шолом в воздух.

Ошарашенные и пораженные евреи обступили своего героя. Они еще никогда такого не видели. Шолому помогли и бережно отвели его домой.

Неделю Шолом валялся с ужасной головной болью в постели, а товарищи по ячейке и свидетели его героической схватки с солдатами приносили ему подарки. Его маленькая комнатка, которую он снимал у хозяина, была вся заставлена едой, фруктами и напитками. В тот же день все узнали о его поступке. И реб Мотл, мясник, прислал ему лучшие виды колбас и мяса. Реб Морхе, хозяин молочной лавки, завалил его своими товарами. Участливые еврейские мамы и девушки приходили и приносили ему гостинцы. Бабушки отпаивали его домашним бульоном, и каждая, будто его родная бабушка Песя, приговаривала её же словами:

– Майн кинд! Вус хубн зей мит дир гетун? А йингале майне! А йидишн кинд! А гибойр! Золн фарбренен верн алэ сойним! Ди дарфст ойсхейлен… Дус из голдене юх! Эс йингале! С вет дир койхес гебн! Зол Гот дир бенчн! Хости унз алэмен фартайдикт кегн ди шкоцим!^[41]

И они охали и ахали и причитали…

А Шолом пил золотой, наваристый куриный бульон и вздыхал от удовольствия. В перерывах, когда заботливые девушки, товарищи по ячейке и гости уходили, Шолом брал лежавший рядом с кроватью на тумбочке блокнот и записывал карандашом стихи. Писать он начал с раннего детства. Он писал о справедливости и добре, перемешивая идеи социализма и всеобщего равенства и братства с библейской тематикой. Библию он знал практически наизусть, всегда и везде, на все случаи жизни, находя в ней и утешение, и поддержку, и параллели с современными событиями.

Так прошла неделя, и наш герой пришел в себя. Шолом решил прийти в пятницу вечером на вечернюю молитву в синагогу, где собирались почти все местные евреи. Он даже надел свой лучший костюм, сшитый по австрийскому образцу, а на свои непослушные пышные волосы надел почти забытую черную бархатную ермолку. Взглянул на себя в зеркало и улыбнулся.

– Нет! Ермолка не чужая мне! Перестав соблюдать, я не отказался от Б-га! Я такой же хасид, как мой отец, хасид веры в справедливость, и такой же, как он, патриот своего народа!

Шолом дождался перерыва в молитве, воспользовавшись своей известностью, подошел к столу, с которого читают свиток Торы, и обратился к общине громким голосом:

– Хорошей вам всем субботы! Большое спасибо всем, кто приходил ко мне и помогал мне, когда я выздоравливал! Мы все в ответе друг за друга! И ни один подлец не должен уйти безнаказанным, если он поднял руку на еврея! И если правительству нет до нас дела, то мы сами должны постоять за свою жизнь, здоровье, свободу и честь!

По залу прокатился рокот. Евреи не ожидали таких резких слов в адрес царя и правительства и испугались. Но Шолом не остановился на этом, а продолжил.

– Наши пророки всегда критиковали подлую и продажную власть! Они не пресмыкались перед фараонами и царями всех времен! Нет! Они честно и смело критиковали власть, защищая простой народ! Вдов, сирот, пришельцев, бедняков! Тех, кого некому защищать! Правительство диктатора Николая – антисемитское! Он враг нашего народа! Мы живем в ужасных условиях черты оседлости! Повсюду дискриминация и лишения! Нас не берут в большие города! Нам не дают учиться! Нас везде прижимают! Но это еще полбеды! Постоянно этот кровавый царь, член погромного общества, устраивает еврейские погромы или подстрекает к ним^[42]!

Шолом говорил, распаляясь все больше, цитируя пророков Амоса и Исаию и трактуя их слова в революционном, бунтарском стиле, бил кулаком по столу и сотрясал зал своим громким, взвинченным голосом. Наконец, он закончил свою речь, дочитал вечернюю молитву вместе со всеми и, накинув свое худенькое пальтишко, вышел на улицу. На улице стоял холодный октябрьский вечер. К нему подошел его знакомый, сапожник Ноах. Он похлопал его по плечу и осторожно сказал:

– Я услышал краем уха, что на тебя завтра же донесет староста синагоги. Они хотят, чтобы с властью все было ша штиль^[43]… Спрячься, Шоломке, спрячься, мой мальчик. Эти шакалы всегда будут лизать сапоги Эйсава^[44]…

Шолом поблагодарил Ноаха и сказал:

– «Моисей испугался и сказал: верно, узнали об этом деле».^[45]

– Считай, что уже узнали! Беги!

Шолом той же ночью убежал из Крут и вернулся в родную Балту. Сапожник оказался прав. Религиозные евреи донесли на Шолома, и его объявили в розыск.

Отдохнув два дня у отца, Шолом решил проведать своих друзей, которых он уже не видел несколько месяцев, с тех пор как он уехал из Балты. Каким же был его шок, когда он узнал, что из сорока его товарищей, собранных им для борьбы с погромами, почти никого не осталось в городе. Кто-то уплыл в Америку, кто-то сгинул в сибирской каторге, кто-то сидит в тюрьме, ожидая своего сурового приговора – «за нападения на мирных демонстрантов», – а кто-то уже погиб, защищаясь от погромщиков.

Шолом узнал все это от своего старого друга детства, Йоны. Ему он верил, как себе.

– Неприятная картина, Йона! Бойцов нет! И это перед самыми погромами! Что-то надо делать!

Рыжий Йона, с немного выпученными глазами, конопатым, изрядно покрытым веснушками лицом и огромными кривоватыми зубами, кивнул и сказал:

– Шолом, дело швах^[46]! Но ты руководи, а я людей подтяну. Молодняк и стариков.

Шолом злобно закусил губу и произнес:

– Собирай всех, кого можешь! Нужны деньги, чтобы купить оружие! Собери ножи, топоры, цепи! Нужно успеть построить баррикады!

Йона не подвел. На него всегда можно положиться. Он собрал деньги, принес холодное оружие и привел людей. Шолом успел купить пять пистолетов и одну винтовку. Вечером того же дня при свете нескольких керосинок отец Шолома Иче инструктировал собравшихся у него дома добровольцев. Он передавал им свой военный опыт.

Пятидесятилетний еврей, с седеющей бородой и пейсами, в большой черной бархатной ермолке, рассказывал о том, как стрелять и пользоваться холодным оружием. Под конец Иче сказал:

– Завтра, в пятницу, 20 октября, около полудня будет погром. Сперва они пойдут процессией. Там много будет всякого вооруженного сброда. Одному еврею сообщил об этом знакомый полицейский. Так что мы должны быть готовы уже в восемь утра! Погромщики подойдут к нашей синагоге к двенадцати часам дня.

– А что наши лидеры общины себе думают? Раввин и богачи? Неужели они не в курсе? – спросил портной Нохем.

Шолом злобно скривил рот, нервно провел пальцами по своей непослушной копне волос и ответил:

– Они в курсе ситуации больше нашего! Они всегда знают о планирующихся погромах! Как будто это новость! Можно подумать, это совпадение, что всегда, когда у нас погромы, богачи Зиссер, Берг, Штейн, Курцер и Кальтман уезжают с семьями из города! Или будто мы не знаем, что о погромах им известно всегда заранее! За несколько дней! Раввин, как всегда, будет пытаться откупиться! Но ему далеко не всегда это удается! Старый ребе Лейвик не понимает, что щедрые подношения бандюгам только все больше провоцируют их на погромы! Нужно защищаться с оружием в руках! И не иметь милосердия к этим ворам, насильникам и убийцам! Не зря написано в святых книгах: «Убей его первым!»

Иче смотрел с нескрываемой гордостью и волнением на своего сына, который уже стал лидером и защитником евреев Балты.

Интермедия. Погром

Всю ночь Шолом не спал. Как можно спать в ночь перед погромом? Он смазывал свой револьвер, проверял своих бойцов. Все они остались в доме Иче, а с рассветом, перекусив, отправились на свои позиции. Последним присоединился к ним отец Шолома. Он закончил утреннюю молитву, надел поверх ермолки картуз и, взяв винтовку в руки, пошел вслед за молодежью.

– Тряхнем стариной… Повоюем еще, Рибойной шел ойлом^[47]!

Всего бойцов было сорок пять человек. Погромщиков могло быть вчетверо больше. Времени никто не терял, и на пути шествия процессии отряд Шварцбурда соорудил плотные баррикады, с удобными прорезями для ведения стрельбы.

– Не высовывай голову из-за бревен, сынок! – учил Шолома отец. – Правда, среди погромщиков мало тех, кто умеет метко стрелять, но все бывает! В тот раз среди них был один солдат! Метко стрелял, зараза! Зацепил нескольких наших ребят. Но потом я его достал… Аккурат в сердце… – спокойно, с расстановкой говорил отец Шолома. Он, прищурившись, посмотрел вдаль, на дорогу и, никого там не увидев, достал из пачки папиросу и закурил.

– Я и ребятам говорю: цельтесь в туловище! Голова маленькая! Промажете! В грудь и в живот бейте! И минимум две пули засаживайте. И все! Сдохнет гадина!

К Иче подошел сапожник Шая и завистливо спросил:

– Какие куришь, Реб Иче?

– «Пушкy».

– Ух, ты! Петербургские! Фабрики Миллера! Не то, что наша дрянь!

– Да. Сын мне привез из Одессы! Балует меня! На, угощайся. Какая разница, откуда они…

И Иче поделился папиросами с Шаей и еще несколькими ребятами. Бойцы обороны довольно задымили.

Шолом снял с головы картуз и провел пальцами по своей гриве волос. Он окинул взглядом своих бесстрашных бойцов и заметил, что среди всего отряда единственным религиозным человеком был его папа. Остальные не пришли. Они истово молились дома и в синагоге, ожидая чудесного спасения от Бога…

– Пап, как же так? – спросил он отца. – Почему верующие люди не пришли к нам? На что они надеются? Разве Моисей не воевал? Разве Давид не воевал? Разве все наши цари и пророки не воевали с врагами?

Иче печально опустил лицо. Ему было очень стыдно. Он вздохнул и ответил сыну:

– Ты знаешь что, Шолом? Ты не суди людей строго… Смотри на них, как на твоего брата, Шмулика… Он ведь тоже, даже если бы и был сейчас в Балте, а не в Одессе, не смог бы, скорее всего, быть здесь с нами, на баррикадах… Не все рождены воинами. Это раз. А два – это то, что не все имеют такую светлую голову, как ты. И не всем дано такое львиное бесстрашие, как у тебя. И не все люди одинаково созданы Б-гом. Не суди их. Но мы обязаны их защищать, потому что они наши… Хоть и дураки, но наши. Свои… Понимаешь? Их некому больше защитить! Ну, а мы должны. Мы воины. А они, как женщины… Они не трусы, нет! Если будет надо, они с радостью умрут за веру! Но они отвыкли воевать…

Шолом кивнул и внимательно посмотрел на отца. На его свежее лицо, изредка прорезанное то тут, то там редкими морщинами, на его седеющие волосы и почти седую бороду, и ему стало больно от быстротечности времени, проклятого времени, как песок убегающего в пропасть небытия и уносящего с собой любимых людей, любимые места, любимые события… Но углубиться в эти печальные мысли он уже не смог. Двери синагоги раскрылись нараспашку, и оттуда вышел старый седобородый Ребе, в черном лапсердаке и шляпе, несший на руках большой свиток Торы. Вслед за ним с другими свитками Торы брели его помощники: кантор^[48] и служки. А за ними брели остальные молящиеся. Они шли медленно и нараспев исполняли псалмы Давида, в которых псалмопевец умолял Бога даровать ему спасение.

Увидев такое дело, Иче подбежал к Ребе и сказал:

– Мир Вам, Ребе! Что Вы делаете?! Они же вас всех не пощадят. Будет погром! Он утвержден на самом верху! Умоляю Вас, вернитесь и верните людей назад! Пусть немедленно спрячутся! Мы знаем от нашего человека в полиции, что прольется кровь. Не ведите на смерть людей!

Ребе печально посмотрел на Иче и ответил ему:

– Я знаю, Иче… Они хотят нашей крови. Но у твоих героев нет сил, чтобы их остановить. Их будет слишком много. Поэтому, я хочу поступить, как Иаков, прийти и поклониться Исаву, и дать им дары… Может быть, Б-г нам поможет?

Иче лишь развел руками. А затем сказал:

– Ребе, богачи Вам оставили для этого деньги?

Ребе кивнул и ответил:

– 1000 рублей. Это большая сумма! Я хочу попробовать их подкупить. В конце концов, этим бандитам важнее всего водка и деньги… Я никогда еще не видел среди них идейных погромщиков… Пограбить – да… Насилие их прельщает… Но, Иче, кто знает? Вас же тоже сметут!

Иче сжал свою бороду в кулак и сказал:

– Лучше умереть с оружием в руках!

– В тебе живет дух маккавеев^[49], Иче! Пусть Б-г хранит тебя! Я же мечтаю умереть со свитком Торы в руках! Но твой меч и моя Тора одинаково святы… Я бы очень хотел увидеть тебя сегодня вечером в синагоге, на вечерней молитве, но если этому не суждено будет произойти, то мы свидимся на небесах! Зай гезунд^[50], Иче…

И Ребе запел псалом дальше. Шедшие за ним тридцать религиозных евреев подхватили его напев…

– Безумцы! Какие же они безумцы, пап! – крикнул Шолом и от злости бросил свою кепку на землю.

Иче кивнул обреченно.

А тем временем процессия во главе с Ребе ушла уже далеко вперед. Шолом крепко держал в руках винтовку и внимательно следил за удаляющейся фигурой Ребе.

Вдруг из-за поворота показались первые конные казаки, за которыми следом с хоругвями в руках шли пешие демонстранты. Как только передние казаки увидели Ребе и евреев, они взмахнули руками, и процессия черносотенцев^[51] грянула «Боже, Царя храни!». Сотни голосов подхватили гимн Российской империи и дружно и раскатисто запели его:

 
«Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!
Боже, Царя храни!»
 

Ребе остановился, обернулся с Торой на руках на своих людей и запел вместе с ними «Боже, Царя храни!». Прямо за раввином стоял с важным лицом пожилой моэль^[52], реб Шимале, обрезавший не одно поколение местных мужчин. В руках он держал большой и к этому случаю очищенный от пыли портрет государя императора. В какую-то минуту и казаки, и погромщики, и раввин, и евреи из синагоги – все вместе в одном порыве пели гимн своему государю. Но затем случилось непоправимое. Один из казаков вытащил свою саблю из ножен и дико закричал:

– Бей жидов, спасай Россию! Смерть врагам Христовым!

Казак направил коня галопом прямо на Ребе. Старый раввин крепко держал Тору и попытался было о чем-то заговорить с казаком, но не успел, так как тот снес его голову с плеч.

Страшно было видеть, как отвалилась голoва старого раввина и упала на грязную землю. Из его шеи фонтаном брызнули потоки крови. Тело раввина, уже без головы, сделало еще несколько шагов вперед, не выпуская Тору, а затем медленно упало на землю. К нему подбежал кантор, Эли. Он склонился над раввином и захотел было взять Тору из его рук, но к нему уже подъехали казаки. Казалось, время остановилось и все застыли в шоке.

– Огонь! – скомандовал изо всей мочи Иче Шварцбурд и сделал свой первый точный выстрел в грудь убийцы раввина.

Пуля вышибла казака из седла, и он повис на лошади вниз головой.

Вслед за этим первым выстрелом последовали другие. Еврейские защитники открыли беспорядочный винтовочный огонь по запорожским казакам и погромщикам. Эли схватил Тору и голову Ребе и побежал что было сил к баррикадам.

– Бегите назад! – заорал еврейской процессии Шолом.

– Назад, к нам! Скорее!

Религиозные прихожане врассыпную побежали на голос Шолома. Но было поздно. Конные погромщики уже нагнали их и начали рубить шашками. Сквозь жуткие, нечеловеческие крики боли и обрывки молитв слышалось одно и то же – страшное хриплое рычание: «Бей жидов!»

Вся процессия была изрублена, несмотря на то, что огнем защитников были убиты и несколько конных казаков. Каким-то чудом Эли прибежал невредимым к баррикадам и передал Шолому в руки Тору, a голову раввина аккуратно положил на свой пиджак.

– Перезаряжайте быстрее! Они сейчас пойдут на нас! – кричал Иче изо всех сил.

И действительно, армия погромщиков опомнилась, a из-за угла улицы подошлаa толпa новых бандитов.

– Вперед, хлопцы! Бей жидов! Урааа! – скомандовал им важный усатый конник.

И погромщики побежали вперед на баррикады.

Шолом передернул затвор своей винтовки, нашел цель – мордатого, с брюхом, украинского бандюгана, несшегося вперед с топором, – и сделал выстрел в область сердца, как и учил его отец.

Бандит, отброшенный пулей, упал навзничь и больше не двигался.

– Бегите по домам! Бейте и жгите! Вперед, вперед! – орали казаки.

Огонь остановил погромщиков, и они, прячась за домами и деревьями, начали отстреливаться. Началась перестрелка.

Шолом ради отца старался сильно не высовываться из-за уродливых бревен баррикад. Ему это давалось нелегко. Он нашел довольно большой зазор между бревнами и прочим мусором и начал целиться в здоровенного запорожского казака. Тот стоял в сорока метрах, у тополя, и медленно заряжал свою винтовку. Шолом четко увидел своими зоркими глазами его потное бритое лицо, черные жесткие усы и дымящуюся папироску во рту. Казаку было под сорок лет.

– Опытная свинья… – пробормотал про себя Шолом под грохот выстрелов.

Oн начал медленно целиться в периодически вылезающего из-за дерева казака. То и дело виднелась его гимнастерка, человек вылезал на мгновенье и сразу прятался за толстым стволом дерева.

– Сейчас вылезешь, холера… – бормотал Шолом.

В этот миг исчезло все. Мир замер. Он ждал свою жертву, как лев, ожидающий антилопу. Казак же зарядил винтовку и выстрелил в направлении баррикад. И снова спрятался за дерево.

А Шолом, в напряжении уставившись на мушку своей винтовки, бормотал про себя библейскую цитату:

– «А Ииуй натянул лук рукою своею, и поразил Иорама между плечами его, и прошла стрела чрез сердце его, и пал он…»^[53]

Усатый казак снова высунулся из-за дерева и начал целиться в кого-то. В этот момент Шолом выстрелил. Казак рухнул на землю, как подкошенный. Шолом обрадовано закивал головой и крикнул:

– Готов! Продолжаем разговор.

И снова он начал выискивать себе цель. Перестрелка длилась час. Отряд Шолома потерял семерых человек убитыми и пятерых ранеными. Это было очень много для такого маленького отряда. Но и наступавшие получили тяжелый удар.

К Шолому подошел его отец Иче и сказал:

– Скоро они могут подвести подкрепление. Если это будет конница, то нас сметут в пух и прах.

– Что делать, папа?!

– Что делать, сыночка? Надо думать. Еврей всегда должен думать… Слушай папу… Беги к Берке Кофману!

– К этому поганому бандиту?

– Шоломке, если нужен вор, его достают из петли!

– Хорошо, папа.

– Иди к нему. И скажи так: Иче Шварцбурд в ноги кланяется, просит пулемет «максим».

– Папа, ты гений! Но в ноги зачем?! Этой скотине, главному бандиту окрестностей и держателю воров и притонов?

Иче докурил папиросу и выкинул её.

– Шолом, не будь правым, будь умным. Есть время гордости, а есть время встать на колени… Иди, и возвращайся с пулеметом. Возьми кого-нибудь из ребят. А мы тут будем вас ждать.

Шолом закивал, и, взяв с собой своего приятеля детства Велвела, побежал что было мочи к Берке Кофману. Берке жил в пятнадцати минутах ходьбы от места боя, в богатом двухэтажном доме. К счастью, главный бандит города никуда не уехал. Шолом, поборов гордость, в точности повторил слова отца, сказав, что Иче Шварцбурд, в ноги кланяется, и просит пулемет «максим».

Толстый, омерзительного вида Берке, похожий внешне на кабана, подошел к Шолому вплотную и спросил его:

– Меня не тронут. Я не при делах. Погром касается обычных людей. А я что? Я был до него, и буду после. Дай мне резон, мальчик, давать тебе пулемет! Один резон. И я его тебе дам. Жду.

Шолом так хотел разбить морду этого подонка, но он не мог этого сделать. Берке охраняли его бандиты. И Шолом, наступив на горло своей природной гордости, бесстрашию, сказал:

– Я не религиозен, но я верю в Б-га. А вдруг Он есть! А вдруг потом с нас спросят. Зададут там один вопрос: «А за всю твою жизнь что ты сделал, чем можешь гордиться?» Один поступок! Всего один. Дай его, и будешь прощен за все! И если Вы, Берке, дадите нам пулемет, для защиты нашего народа, моего и Вашего, для защиты наших людей от убийц и насильников, то Б-г, если Он есть, Он простит Вам все. Он отблагодарит Вас. Да, это игра. Может, Его и нет для Вас. Но Вы же игрок. А ставка, где есть пятидесятипроцентная вероятность сорвать куш, того стоит! Тем более при таком мизерном вкладе!

Берке пристально смотрел на Шолома своими маленькими хитрыми глазами.

– Говоришь как Ребе, Шоломке. И как маклер. Маклер Господа Бога, в которого я не особо верю… Но знаешь что… Ты убедил меня.

Берке повернулся к своему долговязому бандиту и крикнул:

– Эй ты, быстро в подвал. Принеси «максим». И дай ленты с патронами под завязку. Шнырь, помоги отнесли.

Затем Берке повернулся к Шолому и сказал:

– Я много делал в своей жизни разных дел. Оставь Бога. У меня с Ним дел нет. Но ты прав в одном. Сегодня убьют вас. А завтра меня. За сегодня мне стыдно не будет. Папе привет. Он там, наверное, воюет, солдат всегда солдат. И еще. Я дам тебе тридцать человек, моих ребят. Они вооружены и любят пострелять… Возьми их и командуй так, как будто это твои солдаты. А я еще потом вам харчи притащу. Бейте гадов! Посмотрим, получится ли у них погром в Балте… Что-то я в этом сомневаюсь!

Вскоре Шолом уже вернулся с Беркиным отрядом головорезов. К своей боли, он узнал, что за короткое время его отсутствия погибли еще три парня. Их истекающие кровью тела лежали на земле у баррикад. Шолом вгляделся в лежащего рядом портного и увидел улыбку счастья на его бледном, бородатом лице.

– Он счастлив, что погиб как солдат, а не как жертва погрома! – прошептал про себя Шолом.

Иче подошел, пригибаясь к сыну, и сказал:

– Молодец. Видишь, папа знает, что говорит. Тебе было нелегко меня послушать, Шоломке. Я это знаю. Я это чувствую. Но мудрость в том, чтобы иногда закрыть свой язык. И Г-дь, в Своей бесконечной мудрости, дал нам для этого два замка: зубы и губы.

И Иче засмеялся.

– Как вы тут, пап?

– Мы воюем. А это уже важно. Овец, идущих на бойню, нет. А если мы и погибаем, то уходим вместе с падалью, которая напротив.

Иче подмигнул сыну, и пошел показывать вору Семке, куда поставить пулемет.

Шолом вовремя вернулся с «максимом». Погромщики подвели подкрепление, а также несколько десятков конных казаков, и решили смести эти проклятые стреляющие жидовские баррикады, к которым они совершенно не были готовы.

Иче спокойно давал указания бандитам, где встать и куда стрелять. Пулемет установили так, что его совершенно не было видно.

– Его длинный нос такой же, как и мой. А нос не надо высовывать. Преподнесем свиньям подарок… – говорил Иче своим бойцам.

Шолом взял винтовку одного из погибших бойцов и, зарядив её, расположился поудобнее в ожидании волны наступающих.

На другой стороне толстый усач скомандовал:

– Хлопцы! Смерть врагам! Смерть Иудам проклятым! Смерть врагам веры Христовой! Бей жидов!

Толпа воодушевленно захрипела, заорала, подхватила призыв и понеслась вперед. В основном пешие, бедно одетые, с опухшими от водки мордами, кто с топором, кто с молотком, кто с ножом, они шли на баррикады. Хорошо вооружены были лишь казаки, одетые в черные кафтаны с галунами.

Иче приказал не стрелять и подпустить толпу как можно ближе. Это было сложно, но баррикады замолчали. Это воодушевило полупьяных погромщиков, и они, решив, что «жиды побегли ховаться», ускорили шаг.