Михаил Финкель
Мститель

Сцена 4

Волны сильно били и качали старый пассажирский корабль «Мельбурн». Люди стояли на палубе, из последних сил держались за холодные железные перекладины, многих тошнило. Шолом стоял спокойно и не отрываясь смотрел на серую бушующую воду. Серая пена гуляла по волнам, то поднимаясь, то исчезая. Вокруг в основном были солдаты. Сотни французских шинелей, так осточертевших Шоломy за годы войны. Да и сам он был одет в эту же французскую форму. Все эти люди, так же как и он сам, были гражданами России, волею судьбы оказавшиеся во Франции в 1914 году и изъявившие желание воевать с немцами. Все они вступили добровольцами в армию Франции и прошли ад мировой войны, а теперь, узнав о революции на родине, решили вернуться в Россию. Кого тут только не было! Русские, поляки, литовцы, латыши, евреи.

Корабль сильно тряхануло, и Шолом вздрогнул от неприятного чувства.

– Страх… Я всю жизнь боролся с этим страхом. Со страхом потерять жизнь, – подумал он и усмехнулся. – Наверное, для того, чтобы победить его, я ушел добровольцем на фронт, на следующий день после того, как женился на Хане! Хотя не только из-за этого, наверное… Не хотелось, чтобы говорили, что евреи отсиживаются дома, пока христиане льют кровь. И, оставив молодую жену, я ушел на войну… Бедная Ханале^[7], досталось ей со мной! А теперь я тащу её в Россию! Ну да ладно, пусть отдохнет в каюте пока. А я тут постою.

Шолому вспомнились вдруг его служба во французской армии и его отряд из одних евреев, где все говорили на идишe… Вода залилась на палубу и отвесила Шолому пощечину, намочив воротник.

Он лишь усмехнулся в усы.

Когда-то очень давно, еще ребенком, мачеха его облила водой, и он заплакал от обиды. А теперь вода была благословением по сравнению с артиллерийскими обстрелами, кровавыми боями, рукопашными сражениями или той проклятой немецкой пулей, которая прострелила ему легкое 1 марта 1916 года и чуть было не отправила eгo на тот свет.

Шолом смотрел на морскую воду, и вся его жизнь проносилась перед глазами. А сколько всего было за этот тридцать один год!

– Ах ты, сука монархическая! Контра! Братишки, хватай его! – хрипло заорал кто-то сзади.

Шолом обернулся. Кого-то безжалостно избивали. Драка быстро подошла к концу, когда озверелые солдаты сбросили за борт своего политического оппонента. Несчастный с криком полетел вниз. Раздался всплеск. Хохот солдат прорезал воздух на палубе.

Шолом поежился от ужаса. Он часто видел смерть, но смерть врагов, одетых в ненавистные зеленые немецкие мундиры, с рогатыми касками, штальхельмами, на головах. А тут убивали свои своих же! Ему было очень неприятно от ощущения собственного бессилия и невозможности что-то изменить, поэтому Шолом устало пошел в свою каюту, где спала его жена. Снял шинель и фуражку, лёг. Грудь ныла в месте ранения. Oн выбрал более-менее удобную позицию и заснул. Тяжелый сон, переполненный какими-то разрозненными, не связанными между собой обрывками сновидений, навалился на него. Он видел во сне отца, маму, а затем почему-то лицо своей первой возлюбленной, улицы Вены и Львова, пивные Будапешта и французские окопы, грязные и страшные.

Интермедия. Детство

Балта^[8]… Несколько поколений его предков родились и выросли в этом маленьком южнорусском, подольском городке. Там жили разные народы: евреи, малороссы, русские, немцы, поляки, румыны… Каждый народ жил своей жизнью, сохраняя свои обычаи и свой язык. Евреев было в Балте больше всего. К концу XIX века их было около 27000 человек, т. е. половина всех жителей города. Всё было рядом. И Киев, и Одесса, и Львов на севере, и Кишинев на западе, и Елизаветград на востоке. Железная дорога проходила близко от Балты. И именно поэтому Балта стала центром торговли пшеницей. Но, помимо пшеницы, здесь торговали и табаком, и мылом, и мукой, и алкоголем. Дед Шолома, Мойше^[9] Гральник, был богатым и успешным торговцем пшеницей и спиртом. И все евреи в округе сравнивали его с праотцом Иаковом, богатым и благословенным. Даже поговаривали, что на каждого ребенка, Б-г посылает Мойше рублик… Третьим ребенком деда и стал будущий отец Шолома – Иче^[10].

И если дед был удачливым, как библейский патриарх Иаков, то отец Шолома родился с трагической и лишенной везения судьбой многострадального Иова… Он жил во времена Александра III, не испытывавшего особой любви к евреям… Беды повсюду следовали за Иче. Началась Русско-турецкая война 1877–1878 годов, и Иче забрали в солдаты. Несмотря на тяжелые годы, проведённые им на войне и в армии, Иче остался богобоязненным хасидом^[11].

А после войны отец женился на молоденькой девушке Хае Вайсбергер, будущей маме Шолома. Иче и Хая постарались осесть в Балте, но после кровавого и страшного погрома^[12], потрясшего город в 1882 году, они покинули город и поселились в деревне. Однако и там им было не суждено долго прожить. Последовал царский указ о выселении евреев из сельской местности. Молодая пара переехала в Измаил. Там родился их четвертый ребенок Шолом. Произошло это в субботу, 18 августа 1886 года. Эту субботу иудеи по всему миру уже две тысячи лет как называют субботой утешения^[13], в память о том, что разрушенный римлянами иерусалимский храм будет в конце времен отстроен мессией. В это страшное время преследований и погромов пара потеряла троих старших детей. Мама часто потом говорила Шолому: «Сыночек, мой родной, ты родился в субботу утешения, и утешил нас с папой, после того как Б-г забрал у нас трех детей… Я верю и чувствую, что ты станешь надеждой и утешением всего нашего народа Израиля!»

Как и положено согласно завету Авраама, на восьмой день после рождения, Шолому cделали обрезание в маленькой деревянной синагоге, куда собрались все друзья и соседи семьи Шварцбурдов. Отец накрыл столы и поставил много вина. Старый седобородый раввин встал, и, подняв сухонькой рукой серебряный бокал с вином, сказал:

– Особенный сегодня день! Что же это за день? Это суббота утешения, Шабос Нахаму, когда Б-г утешает наc после траурного дня разрушения двух иерусалимских храмов, 9 Ава… И месяц этот особенный! Каждый месяц расположен под своим знаком Зодиака, коих, как известно, двенадцать, по числу колен Израиля… Сейчас на дворе месяц Aв… Это месяц, на который влияет знак Льва… И вот, присоединился к нашей общине и вошел в завет Авраама^[14] еще один сын Израиля… Шолом бен^[15] Ицхок… Дай Б-г, чтобы он вырос настоящим львом! Таким львом, каким был царь Давид! Лев – это ведь древний символ царей из династии Давида… Лев – это символ Иудеи… Лев – это гордый знак. Знак воина и защитника своего народа… Пусть именно таким станет твой сын, Иче… Не овцой… Овец у нас и так достаточно… «Израиль – рассеянное стадо»^[16]… И все, кому не лень, нас обижают… И год у нас на дворе стоит особенный… Сейчас ведь идет 5664 год по нашему календарю… А на иврите каждая буква имеет и численное значение. Какое же слово получается из этого года? Слово «жертвуйте»^[17]. Это призыв свыше к этому мальчику. Призыв, чтобы он был готов жертвовать собой ради нашего народа… Но будем надеяться, что это будет не буквально, а только деньгами и добрыми делами… За него! Лехаим^[18]!

И все выпили за маленького льва. Во время трапезы старый раввин снова встал и подошел к маленькому Шолому, спящему на руках у мамы. Он улыбнулся малышу и сказал:

– Особенная душа пришла в этот мир! И озарила его великой святостью! Необычайным, божественным светом! Не знаю, почему, но чувствую я, что этот мальчик обладает очень высокой душой, ради великих и святых дел спустившейся в наш низкий, материальный мир. Написано, что внук первосвященника Аарона, брата Моисея, Пинхас^[19] обладал душой пророка Илии^[20]… Это не просто так… Пинхас был мстителем. Он отомстил за грехи народа нашего и казнил грешников. И пророк Илия мстил грешникам и очищал мир от зла. И этот мальчик вырастет и станет мстителем великим! Он станет ревнителем Б-га! И о нем, как в свое время о Пинхасе, внуке Аарона, скажет Б-г: «Вот, Я даю ему Мой завет мира… за то, что он показал ревность по Б-ге своем и заступил сынов Израилевых»^[21].

И никто тогда не мог предположить, что слова старого ребе окажутся пророческими.

Однако беды и скитания семьи Шварцбурдов не закончились. Последовал еще один царский указ, на сей раз запретивший евреям жить в пятидесятикилометровой зоне от границы. И семья вернулась в Балту, где Шолом и вырос. Мальчику было всего два года, но он четко запомнил запуганный и еще не успевший прийти в себя после погрома город, в котором соседи-украинцы говорили: «Погодите, жиды! Мы еще вам покажем!»

Шолом ясно запомнил Балту, когда они приехали в нее с родителями, несмотря на то что ему было лишь два годика. Родной город Шварцбурдов показался ребенку окруженным со всех сторон голыми холмами, без травы и растительности, пустынными, как будто они только что были созданы Творцом, и почему-то страшными и пугающими. Тем не менее, Балта принесла некоторое спокойствие в жизнь молодой семьи, и там же в апреле 1888 года родился и младший брат Шолома, Шмулик^[22].

Именно в Балте молодая семья родителей Шолома стала ближе к остальным родственникам. Вначале они стали жить в нееврейской части города, остановившись у дяди Шмуэля, брата Иче. Однако вскоре столь разные братья начали ссориться. К ссорам присоединились и их жены, обе носившие имя Хая. И семья Шолома переехала от его дяди. Отец начал арендовать место под магазин и занялся торговлей. Семья жила за счет мелкой розничной торговли Иче и маленькой бакалейной лавки Хаи, которая продавала сельтерскую минеральную воду. Увы, к тому времени от сказочного богатства деда ничего не осталось… Все куда-то исчезло, как будто и не было этого богатства.

Родители всегда были добры к Шолому и Шмуликy и многое им позволяли. Как-то два брата решили начать игру в спички. В результате начался пожар, быстро охвативший родительский дом. Самих братьев чудом спасли, а у семьи Шварцбурдов сгорело все, что было.

Отец тогда постоянно утешал маму и все время повторял ей:

– Вот увидишь, дорогая моя, после пожара мы обязательно разбогатеем! Нам поможет Г-дь! Теперь обязательно поможет!

Однако, к сожалению, помощь небес не последовала. А последовал еще один тяжелый удар. В августе 1891 года Хая родила мальчика, которого назвали Меером, но и он вскоре умер. Горю родителей не было предела.

Казалось, что несчастья идут за ними следом. Вскоре, в то время как Шварцбурды были в синагоге, во время вечерней молитвы в пятницу, их дом ограбили и вынесли все немногочисленные ценности, которые у них были. Но вместо слез они лишь повторяли:

– Слава Б-гу, что так! Откупились от большей беды! Зато наши детки здоровы! Зато мы живы! «Деньги потерял – ничего не потерял. А если настроение потерял, то все потерял…»^[23]

Вскоре после этой кражи мама Шолома тяжело заболела и умерла… Он помнил её всегда. И часто, где бы он ни был, ему чудилось, что она рядом с ним. Он ощущал её незримое присутствие, видел её доброе лицо и печальную улыбку. Следующий эпизод он постоянно вспоминал:

– Шоломке^[24], мой сыночек! Ты хочешь исполнить заповедь и сделать доброе дело?

– Да, мама!

– Тогда отнеси этот узелок твоему дяде. Я собрала им подарки к Пуриму^[25]. Здесь и лейках^[26], который я испекла, и мое домашнее вино из изюма, и фрукты. И пожелай им от нас веселого Пурима!

– Хорошо, мама!

– Смотри, иди аккуратно, а пока ты не вернешься, я не буду убирать дом!

Шолом улыбнулся, взял узелок и спросил:

– Мамочка! А почему ты не будешь убираться, пока я не вернусь домой?

Мама широко улыбнулась и поправила платок на голове.

– Потому что это такой старый еврейский обычай, Шоломке.

– А зачем мы ему следуем, мамочка?

– Так делала моя прабабушка, и бабушка, и мама. И я так делаю. Наверное, смысл в этом обычае такой. В мире есть много злых сил, мой Шоломке. Б-г создал сатану, ангела темных сил, и множество духов и чертей, которые ему подчиняются. Все они слуги Б-га и сделаны Им для того, чтобы соблазнять человека делать плохое, а затем наказывать его за это. Так вот, Г-дь наш знает все и видит все, но сатана и силы зла ограничены, и знают далеко не все. И мы часто пытаемся обмануть сатану, чтобы он не смог нам навредить и причинить боль.

– А причем тут мой поход к дяде и то, что ты не будешь убираться?

– Как же? Я не буду убирать твою комнату и не буду трогать твои вещи, и нечистый подумает, что ты никуда не ушел и что ты дома. И не навредит тебе в дороге! А он, мальчик мой, всегда старается напакостить в момент опасности! А любое путешествие всегда опасно. Поэтому мы его и обманываем! Обмануть врага это умно и правильно, Шоломке! А теперь беги! Храни тебя Всевышний!

И мама обняла Шолома и поцеловала. Он взял узелок и поспешил к брату отца. Вокруг зеленела сочная трава, пели птицы, небо было голубым, и запах разнотравья пьянил Шолома. У дяди он получил много конфет в подарок и счастливый вернулся домой с гостинцами от тети.

Каждую пятницу, перед наступлением шабоса^[27], мама убирала весь дом, мыла детей, накрывала на стол белую скатерть и зажигала свечи в больших серебряных подсвечниках. Шолом стоял в углу, чистый, в белой праздничной сорочке и в черных наглаженных брючках, и смотрел, как мама зажигает свечи. Она несколько раз водила руками над ярким пламенем свечей, а затем долго молилась. И Шолом замечал, что почему-то мама всегда плакала в этот момент.

– Мамочка! Почему ты плачешь? Ведь шабос это веселый день?

– Ах, сыночка мой! Я прошу у Б-га за всех нас! За меня, за папу, за тебя, за твоего братика! И переживаю!

– Мамочка, но ведь Б-г хороший! Он же нам поможет во всем, мамочка! Не плачь, пожалуйста, не плачь!

И мама улыбалась. И отвечала:

– Перед Б-гом можно плакать, Шоломке. Б-г – наш Папа. Перед ним можно быть настоящим и не скрывать того, что на сердце! А перед людьми необязательно изливать душу! Не поймут! Лишь обрадуются твоим неприятностям! Даже если тебе плохо, а щеки твои бледны, ущипни себя до боли, чтобы они стали красными и румяными, и покажи всем фиги! Всем врагам назло!

И мама погладила его пейсы.

А как мама готовила! Никогда и нигде больше Шолом не ел так вкусно! На шабос она делала золотой куриный бульон с кнейдлах^[28]! Форшмак из селедки! Цимес^[29]! Фаршированную рыбу, непременно сделанную из трех сортов рыб: щуки, карпа и судака. И Шолом всегда помогал маме крутить ручку мясорубки, через которую она пропускала мясо рыбы. Он всегда помнил ее «Бабку», пирог из мацы с яйцами! Шейку^[30] и запеченного гуся! И яблочный штрудель! А папа всегда восторгался её домашними наливками и вином.

Отец брал сыновей на вечернюю молитву в синагогу встречать субботу. Он шел, как король, в черном шелковом лапсердаке, в белоснежной рубашке и в темной меховой хасидской шапке – штраймле. Шолом еле успевал за отцом и, чтобы не отстать от него, крепко держался за его длинный, черный хасидский молитвенный пояс – гартл.

Пока мама была жива, для маленького Шолома, великий и милосердный Бог, в своей безграничной к нему любви, создал рай на земле. Но вдруг его мир рухнул в один день, когда мамы не стало. В этот день ему было всего семь лет!

И мир померк в одночасье! Страшный день! Жуткий! Мама лежала, не шевелясь, бледная и немая.

– Папа! Она спит! Папа! Я знаю, папа! Я знаю! – кричал он диким, срывающимся от хрипоты, лающим голосом.

Он упал на выкрашенный в коричневый цвет дощатый пол, уже который день не метенный, грязный и пыльный, и рухнул к ногам отца. Обнял их изо всех сил и, заливаясь горючими слезами, заорал:

– Не забирайте её! Она проснется, папа! Не за-би-ра-йте!!!

Он вцепился в башмаки отца, черные, кожаные, мятые и грязные, и начал их целовать… Вкус кожи и грязи, перемешанный со слезами, навсегда остался в его памяти… Отец поднял его с пола и, обняв, плакал вместе с ним… И слезы потоками текли по его большой, родной, мягкой бороде, длинной и распущенной, никогда не знавшей, что такое ножницы…

– Сыночка мой! Шоломке мой! Послушай майсу^[31] папы!

И он тогда поднял свои воспаленные, красные глаза на отца и внял ему.

Иче смахнул слезы, размазав их по распухшему лицу и сказал:

– Б-г создал все! И как-то он создал самый прекрасный бриллиант на свете! Твою маму! Она была сокровищем и светом нашей семьи! Но Он так её любил, что решил забрать назад свое творение. Она его дочь, Шоломке! Лежит там не мама, а её земная одежда. Душа мамы уже в раю! А эту оболочку надо похоронить. Так надо, Шолом. Так заповедано нам Богом! И нельзя так страдать, ведь мы знаем, что земная жизнь – это лишь миг, а настоящая жизнь там… А мама жива, в раю… У Б-га!

Иче навзрыд зарыдал и разорвал на себе рубашку^[32]. И так они плакали вместе.

Полусон траурной недели… Зеркала завешены. На столе горит поминальная свеча. Дома не едят мяса и не пьют вина. Горечь траура во всем. Двери дома то и дело открывались, и приходили соседи и родственники, произнося на иврите древнюю сакральную фразу:

– Да утешит вас Вс-шний среди скорбящих Сиона и Иерусалима!

Они все, эти приходившие и уходившие люди, черные хасиды и старухи в париках, все как на одно лицо в глазах забившегося в угол Шолома, садились за стол и утешали отца… Все как один цитировали места из Торы и пророков и что-то нудно объясняли, как раввин на проповеди, но маму этим было не вернуть… И Шолом горько плакал, и потоки слез текли из его глаз.

Тогда, в эти страшные дни, он впервые затаил обиду на Бога.

– Почему Ты забрал у меня маму? Зачем ты сделал меня сиротой? Меня и моих близких? Ты злой Б-г! Ты нехороший! – шептал он себе и смотрел в небо.

Но время шло. Шолом ходил учиться в хедер – еврейскую религиозную школу, где меламед^[33] обучал его основам Торы и Талмуда. Однажды придя домой из школы, Шолом увидел, что отец как-то волнуется и вроде что-то хочет ему сказать и не решается.

– Пап, ты хочешь мне что-то сказать?

– Да, Шоломке! Ты такой догадливый!

– Что папа?

– Написано у нас в Торе: «Нехорошо человеку быть одному»^[34]. Есть заповедь жениться…

Отец запнулся. А Шолом вскочил на ноги и крикнул:

– Ты женишься снова? И забудешь маму?! Папа! Папочка! А как же мама? Неужели ты её совсем забыл?

– Я не забыл её! Что ты! Но мама в раю, а я тут…

– Папа! А через 120 лет ты приедешь к маме в рай с этой новой женой? Так? И что ты думаешь она на это скажет?

Шолом выбежал из комнаты, с гневом хлопнув дверью. Он убежал на старое заднее крыльцо дома, сидел там и плакал. И ему казалось, что невидимая никем, прозрачная и тихая, подобная дуновению ветерка, к нему приходит из рая его мама и обнимает его и целует его в макушку, так, как это могла делать только одна она.

– Б-г! – говорил Ему на идишe Шолом, – Б-г Авраама, Исаака и Иакова, Б-г моего деда и отца, услышь мою молитву сироты! Преклони к ней свое ухо! Ты знаешь, почему я в тебя еще верю? Потому, что я верю, что моя мама жива в раю! А если есть мама и рай, то есть и Ты. Но я очень обижен на Тебя! И Ты еще ответишь мне за мою боль! Ты привык всех судить! Но я буду судить Тебя!

Он говорил и рыдал. Тихо к нему подходил отец и обнимал его. И вместе они сидели на старом крыльце. Смотрели на голубое, в серых облаках небо, на паутину паука и на потрескавшуюся, местами облезшую краску потолка навеса над крыльцом.

В ту ночь мама впервые пришла к Шолому во сне. Молодая и красивая. Обняла его, поцеловала и спросила:

– Шоломке, ну, что ты так убиваешься, маленький мой! Мне здесь очень хорошо!

– Правда, мама? Правда?

– Правда, мой малыш! Рай – это самое прекрасное место!

– А что там хорошего, мамочка?

– Представь себе, захотел ты попасть в Париж! Миг, и ты в Париже! Или в Риме! Все для тебя! Хочешь, и ты летаешь, как птица, а хочешь, и ты плывешь под водой, как рыба… Тут все возможно. Тут нет болезней, старости, смерти, страха…

– Мамочка, мамочка! Можно я приду к тебе! Возьми меня в рай!

– Нет, Шоломке! Тебе пока нельзя ко мне, мой сыночек! Но ты утешишься.

И мама положила ему две руки на голову и благословила его. Теплые руки, мамины… И он проснулся. И принял судьбу. После этого сна ему стало легче, и боль утраты затихла.

Шок случился потом, когда отец пригласил Шолома на свою помолвку. В большой деревянной синагоге было полно людей. Мужчины были справа, а женщины слева. Между ними перегородка. Раввин, пейсатые хасиды, все громко говорят, перебивая друг друга. И затерянный между ними Шолом. Он пробрался к перегородке, обошел её и увидел избранницу отца. Она ощутила его строгий взгляд и обернулась. Страшная женщина! Глаза её пылали ненавистью к нему с первого взгляда, как ему показалось. Она, конечно, улыбнулась, но лишь губами. Протянула было ему конфету, но Шолом побрезговал.

– Ненавижу! – прошептал он сквозь зубы.

Черноволосая, худая женщина с бледным взволнованным лицом осталась позади, в кругу своих подруг и соседок, а Шолом вновь очутился в мужской половине, где пил водку его отец с раввином. Пили они, как обычно, мало, из крохотных рюмочек, и закусывали селедкой с картошкой. И все говорили о Моисее и Давиде, о Соломоне и Данииле, о Иеремии и Захарии. Цитаты из Торы и Талмуда и пожелания вечного, неземного счастья лились отовсюду. И, как всегда, разбили на счастье тарелку, в память о давно разрушенном римлянами иерусалимском храме…

Через месяц сыграли свадьбу, и в дом вошла мачеха Фрида. Дом мамы сразу стал другим, как только его порог переступила эта чужая женщина. Она не любила детей, а Шолома просто ненавидела, пусть и тайно.

Он же прибегал к отцу и, плача, в деталях, жаловался ему на нее. Папу он не винил! Более того, он чувствовал, что папа, наверное, как и он сам, мучается с этой гадиной. Как бы она себя ни вела, как бы ни унижала его и ни заставляла работать, он никогда не обвинил в своих мучениях отца. Иче все понимал и разрывался между любовью к горделивому сыну и привязанностью к новой жене. Фигура мачехи даже сблизила отца с сыном: и вечерами, после работы, и по субботам Иче учил с сыном Тору и рассказывал ему древние еврейские истории.

Как-то вечером, вернувшись домой из своей лавки и поужинав, отец позвал десятилетнего Шолома к столу.

– Садись, сынок, садись… Давай поговорим.

Шолом посмотрел на отца обиженными глазами. Он так хотел ему рассказать про козни мачехи, но она была рядом, и мальчик сдержался. Отец погладил свою длинную бороду, кашлянул и сказал:

– Ты уже вырос, Шоломке… Повзрослел, возмужал. И я подумал вот о чем. Хватит тебе пока учится в школе. Надо тебе изучить какое-нибудь ремесло, которое сможет тебя кормить в будущем. Как написано у нас в Талмуде: «Если нет муки, то нет и Торы»^[35]. Поэтому надо работать и зарабатывать, дорогой мой сыночек…

Шолом испуганно и пораженно молчал.

«Неужели я больше никогда не увижу моих друзей из класса? Нашего учителя? И старого и смешного ребе, который рассказывает нам о пророках?» – подумал он.

Отец тепло улыбнулся и взял сына за руку.

– Завтра я отвезу тебя, и ты станешь учиться часовому делу! Шутка ли сказать? Станешь учеником часовых дел мастера! А жизнь знаешь сейчас какая? Все люди носят часы! Все, Шоломке… Даже, смешно сказать, женщины и молодые парни… И те все с часами! А часы ломаются, как любые вещи! А ведь под солнцем все временно… Ничто не вечно! Не ломается только Вс-вышний, да будет благословенно Его имя… И все будут к тебе идти и ремонтировать у тебя часы… Разные, всякие… Простые и дорогие. Железные, серебряные, золотые, и даже с драгоценными камнями! И все будут идти к тебе! К часовых дел мастеру Шварцбурду! А у тебя будет свой салон! Целый салон!

Сын встрял и сказал:

– Папа, но ведь ты мне желал, чтобы я стал раввином!

Отец запнулся и прикусил губу.

– Да, сыночка мой… Желал. Да. Но, видишь ли, какое дело, сейчас пока что надо стать часовщиком. А знаешь, многие великие раввины имели профессию! Да! Раби Йоханан чинил обувь^[36]…

Из кухни раздался окрик Фриды:

– Иче, хватит! Уже кажется все решено. Чего болтать попусту? Завтра с рассветом отвезешь его.

Шолома ударил этот противный и чужой голос. Он встал на ноги и сказал:

– Папочка! Папочка! А как же, мы с тобой больше не будем Тору учить? Ты же мой учитель еще, папочка! Мой добрый и самый мудрый учитель! Кто же мне теперь будет рассказывать о царе Давиде и Соломоне, о пророке Данииле, о Моисее? Кто, папочка?

У Иче кольнуло сердце. Он отвернулся в сторону и увидел злобное лицо Фриды.

– Мы будем учиться, сыночка. У тебя будут каникулы. Мы будем часто видеться, родной мой!

Шолом подбежал к отцу и обнял его изо всех сил. Вцепился в него… Пальцами он ощутил его лапсердак и пахнущую табаком жилетку. Он не хотел отпускать отца. Он не хотел ничего менять!

Иче обнял сына. Он положил свои руки на его родную голову, поверх черной, бархатной ермолки, и благословил его. А затем сказал ему:

– Сыночка, родной мой, поверь мне! Поверь папе, Б-г свидетель, я не хотел, чтобы ты стал рабочим. Я мечтал, чтобы ты у меня стал Ребе^[37]! Настоящим мудрецом Торы! Но время сейчас такое плохое, такое тяжелое время, как семь худых коров… Помнишь, которые были во сне у фараона? И я поэтому договорился с нашим, местным евреем из Балты, Исроэлем, чтобы ты поступил к нему в ученики. А жить будешь у него. Так надо. Он так хочет. Но по субботам и по праздникам ты будешь у нас! Это же не страшно, сыночка! Мне на войне страшнее было! Поверь папе!

И Шолом поверил. Как можно было не поверить папе-герою?

Так началась судьба Шолома как часовщика. Именно в Балте, будучи в начале подмастерьем мастера, он и научился ремеслу, которое потом будет его кормить всю жизнь.