Михаил Салтыков-Щедрин
Деревенская тишь
– Ну да… ну, хоть ведро в день! положим, хоть по восьми гривен за ведро… сколько это будет?
Кондратий Трифоныч задумывается и в рассеянности выпивает третью рюмку. Батюшка съедает грибок.
– Одного торфу сколько у меня! – вдруг восклицает Кондратий Трифоныч.
– Стало быть, торфом торговать будете? – спрашивает батюшка и, приложив руку к сердцу (дабы не распахнулась ряска), крадется к столу, чтоб отрезать кусочек ветчинки.
– Всем буду торговать! и молоком буду торговать! и торф буду продавать! и ягоды в Москву буду возить! Нонче, брат, глядеть-то нечего! нонче, брат, дворянскую-то спесь надо побоку!
– Сс… – удивляется батюшка, – стало быть, изволите находить, что непредосудительно?
Вместо ответа Кондратий Трифоныч выпивает четвертую и в то же время указывает на графин батюшке, который немедленно следует его примеру.
– А позвольте узнать, – спрашивает батюшка, – как же теперь купцы, мещане… стало быть, им возбранено будет торговать?
– А мне что за дело!
– Стало быть, этого уж не будет, чтоб всякому, то есть званию предел был положен?
– Не будет! а что?
– Ничего-с; конечно, по Писанию, оно не то чтоб… потому, есть купующие, есть и куплю деющие, есть возделывающие землю, есть и поядающие…
– Ну, так что ж?
– Ничего-с… я к примеру-с…
– И кого только ты этими глупостями удивить хочешь!
Молчат.
– А то вот еще искусственным разведением рыб заняться можно! – вдруг изобретает Кондратий Трифоныч.
– Сс… стало быть, всякую рыбицу у себя завести можно?
– Всякую!
– Сс… подумаешь, какую, однако, власть над собой человек взял!
– Да, брат, власть!
– Только тверди и звезд небесных еще соделать не может!
– А рыбу может всякую!
– И небезвыгодно?
– Какое, к черту безвыгодно! ты пойми, сколько в Москве стерлядь-то стоит!
– Что ж, это дело хорошее! может, и крестьяне около вас позаймутся.
Молчат. Кондратий Трифоныч слегка зевает.
– Я нонче все буду сам! лес рубить буду сам! молоко в Москву возить – сам! торф продавать – сам! – говорит он, приходя внезапно в восторг.
– Доброе, сударь, дело – отвечает батюшка.
– Нонче, брат, не то, что прежде! нет, брат, шалишь! нонче везде все сам: и посмотри сам, и свесь сам, и съезди везде сам, и опять посмотри, и опять свесь!
Кондратий Трифоныч, говоря это, суетится и тыкает руками, как будто он в самую эту минуту и смотрит, и весит, и куда-то едет.
– Это точно; и предки наши говаривали: «Свой глазок смотрок!»
– Предки-то наши только говаривали, а сами одну навозницу соблюдали!
Батюшка снисходительно улыбается. Водворяется молчание.
– Хорошо бы машину какую-нибудь выдумать! – говорит Кондратий Трифоныч.
– Про какую такую машину говорить изволите?
– Ну, да какую-нибудь… чтоб и жала, и косила, и лес бы рубила, и масло бы пахтала… и везде бы один привод действовал!
– Слышно, англичане много всяких машин выдумывают!
– Сидел бы я себе дома, да делал бы, да делал бы машины, а потом в Москву продавать возил бы.
– Вот бог англичанам на этот счет большую остроту ума дал! – настаивает батюшка.
– А нашим не дал!
– Зато наш народ благочестием и благоугодною к церкви преданностью одарил!
– Ну, и опять тебе говорю: кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?
Батюшка окончательно конфузится и закусывает губы. Напротив того, Кондратий Трифоныч воспламеняется и постепенно входит в хозяйственный азарт. Он объясняет, что можно налима с лещом совокупить и что из этого должна произойти рыба, у которой будет печенка и молоки налимьи, а тёшка лещиная; он объясняет, что примеры подобного совокупления случались и в природе: стерлядь совокупилась с осетром, и вышла рыба шип, которую он ел на обеде у губернатора.
– Не у теперешнего, – прибавляет он, – теперь у нас какой-то гордишка, аристократишко какой-то, а вот у прежнего, у генерала Слабомыслова!
Он объясняет батюшке, какую он машину выпишет: и дрова таскать будет, и пахать будет, и воду носить будет, и топить ее будет не дровами, а землей, – все землей!
– Работников, брат, мне с этой машиной совсем не надо! – прибавляет он.
Он объясняет, каких он коров из Англии выпишет; костей у них совсем нет, а все одно мясо да молоко, все молоко, все молоко!
Он объясняет, наконец, что выстроит новую колокольню, такую колокольню: один этаж каменный, другой деревянный, потом опять каменный и опять деревянный.
– Жертва богу угодная! – замечает батюшка, – жертва, сударь, все равно что кадило благовонное!
– А ты думал как?
– Впрочем, колокольня у нас еще постоит… вот насчет трапезы, Кондратий Трифоныч!
– Уж ты молчи! я все сделаю! и колокольню сломаю! и трапезу сломаю! я все сломаю! – объясняет Кондратий Трифоныч.
И, разговаривая таким манером, выпивает рюмку за рюмкой, рюмку за рюмкой!
Батюшка, в свою очередь, выпивает; и вследствие этого беспрестанно поправляет пальцами глаза, как будто хочет их разодрать, чтоб лучше видеть. В то же время он радуется, что в одно утро приобрел столько разнообразных сведений.
– Это вы благополезное дело затеяли, Кондратий Трифоныч! – говорит он.
– Тьфу ты!
Наконец, изолгавшись вконец и, вероятно, найдя, что машины все до одной изобретены, коровы все выписаны, Кондратий Трифоныч впадает в истощение. Часы бьют два.
– Обедать! – кричит Кондратий Трифоныч, – ты со мной, что ли, отче?
– Уж очень занятно вы рассказываете, Кондратий Трифоныч! послушал бы и еще-с.
– Ну, а коли послушал бы, так оставайся!
Подают обедать; но гений хозяйственной распорядительности уже отлетел от Кондратья Трифоныча. Он не то чтоб спит, но слегка совеет и только изредка подмигивает батюшке на Ваньку (дескать, посмотри, как сует!), который, в свою очередь, не стесняясь присутствием этого последнего, показывает барину сзади язык. Таким образом, антагонизм, о котором так много говорит Кондратий Трифоныч, представляется батюшке в лицах на самом действии.
– Ты для чего же рыжиков к жаркому не подал? – неверным, несколько путающимся языком допрашивает Ваньку Кондратий Трифоныч.
– А для того и не подал, что огурцы есть, – тоже путающимся языком отвечает Ванька.
– Ишь ты! дразнится, шельма! – замечает Кондратий Трифоныч и подмигивает батюшке, как бы приглашая его быть свидетелем Ванькиной грубости.
Наконец и сумерки упали. Батюшка давно ушел; Кондратий Трифоныч спит и даже во сне ничего не видит. Как повалился он на постель, так ему голову словно заложило чем. В передней вторит ему Ванька.
В шесть часов Кондратий Трифоныч уж шагает по своим сараям и просит квасу. В средней комнате уныло мерцает стеариновая свеча, прочие комнаты окутаны мраком. Кондратий Трифоныч шагает и думает: что бы ему сделать такое, чтобы…
