Михаил Ера
Птицо

Полная версия

Яйцо, которое Сидоров обзывал бракованным мячиком для пинг-понга, зашевелилось вечером. Сам Клим сидел в этот момент на диване в своей маленькой квартире и безуспешно пытался усвоить с голограммы один из разделов термодинамики. Сидоров уже потерял «логическую нить» изучаемого предмета, и нырял из сна в явь и обратно, будто игривый дельфин у борта прогулочного катера. Наблюдать за чудом появления на свет неведомой зверушки оказалось некому. Вылупившееся существо без помех и промедления начало изучать окружающий мир.

Пока еще нечто безымянное двуногое, двукрылое с маленькими ручонками выбралось из корзинки, в которой, закованное в скорлупу, пылилось около полугода. Тут же шмякнулось с книжной полки в кресло, кубарем скатилось на пол и, ведомое запахами и любопытством, отправилось на кухню.

Сидоров очнулся от «термодинамической» полудремы вслед за грохотом бьющейся посуды. Первое, что он обнаружил – это разломанная пластиковая скорлупа на полке и в кресле, и тропинка из какой-то непонятной природы слизи на псевдопаркете.

– Удивительно, – проговорил вслух Сидоров, – но психолог, оказывается, не идиот!

Клим отправился по следу – взглянуть, что за химера вылупилась из теннисного мячика.

– Ну, ты и говнюк! – прозвучали первые оценочные слова человека в адрес новорожденного анимика.

«Я был образованным человеком…», – говорил сам себе Сидоров. Он понятия не имел, откуда взялась и почему засела в памяти эта фраза. Когда-то услышал или прочел, посмеялся и почти забыл. Точно Клим знал одно – этот вздор сидел в нем задолго до его первого и последнего космического полета. Теперь оксиморон обрел смысл. Для своего времени Сидоров был человеком образованным: защитил кандидатскую диссертацию по системам жизнеобеспечения. Проблема в том, что наука с тех пор ушла далеко за горизонт, а Клим остался.

Парадокс этот имел две причины. Первая – замедление времени при полетах на около световых скоростях. Вторая – анабиоз, в котором, из-за аварии на корабле, Климу пришлось провести около полутора сотен лет. Теперь образованность кандидата устаревших наук даже у самого Сидорова вызывала большие сомнения. Разумеется, совсем уж невеждой его никто не называл. Во всяком случае, прямо. Но уровень знаний иногда порождал легкое недоумение: на самом деле плохо скрываемую насмешку со стороны коллег, а то и откровенный хохоток, что было очень обидно.

В принципе, Сидоров мог бы не работать и неплохо жить на пенсию, которую ему назначили после «воскрешения». Но будучи молодым душой и телом, он такой участи себе не желал. Впрочем, отказываться от пенсии, в смысле – денег, не стал, на такое решение много ума не надо, а вот бездельничать в самом рассвете сил считал для себя унизительным, неправильным и недопустимым. Амбиции ли брали верх или анабиоз не прошел бесследно, как знать.

По поводу Сидорова в ученом сообществе долго не утихала дискуссия. Сам факт находки на задворках системы спасательной капсулы, времен начала освоения дальнего космоса, не оспаривался. Но длительное функционирование оборудования, позволившего человеку выжить, вызывала споры и недоумения. По этому поводу возникла гипотеза, согласно которой Сидоров случайным образом попал в пространственно-временную дыру и очутился в будущем. Однако о существовании временных дыр ничего известно не было, потому сторонников гипотеза набрала не много.

В итоге в спор биологов и физиков вмешались финансисты и довольно быстро добились признания Сидорова простым долгожителем. Командировочные за полуторавековую командировку оплачивать отказались по причине сна на рабочем месте, а выплаты по возрасту оформили с момента обнаружения пенсионера. На том научная полемика немного поутихла.

У Сидорова брали всевозможные анализы, его мучили заумными тестами, просветили всеми имеющимися в наличии лучами, прощупали акустикой, а, не найдя значительных отклонений от нормы, выставили за дверь медицинской академии – прямиком в цепкие руки журналистов.

Еще два с лишним месяца Сидорова, как цирковую обезьяну, возили по студиям. Его причесывали и пудрили, ослепляли софитами, оглушали овациями, задавали глупые вопросы о прошлом, об экспедиции, об аварии, о личных ощущениях. Информационная братия вымотала Климу душу донельзя. Но платили прилично.

Когда же всемирная сеть выплюнула Сидорова, как отработанный материал, он затосковал. Еще какое-то время люди на улице его узнавали, тыкали пальцами, как в животное в зоопарке. Случалось, пытались к нему прикоснуться, как к экспонату музея древностей, а то и оторвать кусочек от одежды. Другие сторонились сами и ругали детей, если те подходили слишком близко. Будто Сидоров производил на них впечатления кусачей собаки.

Но времени подвластно все. Иногда с большой задержкой, но тем не менее. Нездоровый ажиотаж в отношении старейшего из живущих космонавтов ушел почти так же стремительно, как и ворвалась в жизнь Сидорова. Однако так же быстро выяснилось, что Клим безумно одинок на родной планете, что он совершенно никому не нужен.

Сидорова приняли вольнослушателем на близкий к его специальности факультет. Увы, но до переаттестации кандидату древних наук предложили лишь работу младшего лаборанта в том же университете. Впрочем, должность мойщика колб и пробирок совершенно не смущала Клима. Его угнетала огромная дистанция между ним и тем миром, в котором он очутился. Клим чувствовал себя пассажиром ручной дрезины, идущей на буксире у экспресса времени. Изо всех сил Сидоров пытался преодолеть тот небольшой, но пугающий разрыв между дрезиной и последним вагоном, мчащегося сквозь ночь и непогоду поезда. Но прежде, чем зацепиться за поручень и ощутить уверенность, нужно было побороть страх и пройти по скользкой скрипящей и вибрирующей сцепке.