Михаил Делягин
Россия перед лицом истории. Конец эпохи национального предательства?
© М. Г. Делягин, 2015
© Книжный мир, 2015
* * *
Мы живем в предвоенное время.
Предразлучное.
Предпоходное…
Не желаю,
чтоб подобрели
командиры наши пехотные.
Танки,
тяжкие, как терпение,
переваливаются на марше.
И скрипят
ремни портупейные.
И ладонь —
в оружейном масле.
Радиолы зовут напрасно.
Полдень длится.
И полночь длится.
И Россия
глядит пристрастно
в похудевшие наши лица.
И отцы звенят орденами
над мерцанием
рюмок незвонких.
Обо всем,
что случится с нами,
вы прочтете в письмах.
И сводках…
У истории
неистошный
голос.
Крики потонут в бездне…
Над землею дальневосточной
ходят тучи,
как в старой песне…
Будет трудно?
А что поделать?
Будет смертно?
А как иначе?..
У шлагбаумов запотелых
тормоза визжат
по-щенячьи.
Тонет сумрак в дожде мгновенном.
Козыряют нам часовые…
Не впервые
за послевоенным —
предвоенное.
Не впервые.
Роберт Рождественский, 1969
Предисловие. Гитлер вернулся
Наше общество вновь приближается к очередному, как говорят в рекламе, «некомфортному» периоду, когда нам опять придется самим отвечать за судьбу не только нашей страны, но и всей русской культуры и русской цивилизации, потому что они действительно вновь могут погибнуть.
Глобальный кризис уже создал страшную ситуацию, в которой миру, и в первую очередь его развитой части, остро не хватает ресурсов. И, когда богатые страны, вдруг ощутив волшебную пустоту в карманах, смотрят на нас, – они видят перед собой 2 % человечества, владеющие 20 % его ресурсов и при этом откровенно слабых в военном отношении, а в отношении современных социальных технологий – и вовсе почти первобытных.
Они видят перед собой добычу: легкую добычу.
И они говорят нам, – разумеется, дипломатическими, политкорректными и культурными словами, так что не все понимают, но позвольте перевести это на человеческий язык, – они говорят нам: на протяжении жизни целого поколения, все последние четверть века вы были нашими младшими партнерами, и нас это устраивало, но теперь ситуация поменялась, и – «ничего личного, просто бизнес», – теперь вы будете просто нашим сырьем, и вами будут управлять назначенные нами и служащие только нам наемные младшие менеджеры.
Именно поэтому против нас начали пока еще «холодную» войну. Все остальные претензии – даже Крым, даже Новороссия – такие же формальные поводы, как малазийский «Боинг» и свобода навязывания гомосексуализма.
Не было бы их, придумали бы другое, – подобно тому, как после провала провокации с уничтожением «Боинга» (когда стало очевидно, что это дело рук как минимум украинских нацистов, а скорее – их американских хозяев) против России ввели санкции сразу же после Минских соглашений: фактически за то, что наши власти попытались приостановить кровопролитие на Украине.
Скоро против России начнут вводить санкции за то, что у Путина есть лабрадор.
Или нет ротвейлера.
Надо осознать с полной, беспощадной ясностью: война на уничтожение России уже идет.
И в этой войне участвует не только Запад как совокупность многими уважаемых и в целом просто замечательных обезьянок с пожилыми нудистками, но и собственно внутрироссийская либеральная «пятая колонна».
Люди, считающие своей Родиной более фешенебельные страны и страшно обиженные тем, что в состоянии заработать на жизнь только здесь – на земле, которую они истово, просто чтобы оправдать перед самими собой свое существование, считают «проклятой богом и людьми».
Заработать уничтожением этой земли.
Заработать на свою жизнь нашим уничтожением.
При общении с нашими респектабельными, как говорит товарищ Путин, «партнерами», ни при каких обстоятельствах, ни на минуту нельзя забывать: в Европу вернулся Гитлер.
Он коллективный, а не индивидуальный, и потому его не поставишь к стенке. Но, когда после расстрела детей в донецкой школе 1 октября, в их первый учебный день, Запад пригрозил санкциями не убийцам детей, а России, – и причем за то, что ополченцы могли взять Донецкий аэропорт и прилегающие к нему позиции, откуда убивают этих детей, и прекратить тем самым убийство детей, – это означает возвращение в Европу Гитлера, который относится к нам сегодня точно так же, как и в первой половине 40-х годов.
Не только украинские нацисты, но и Запад, и собственно российские либералы считают нас недочеловеками – «колорадами» и «ватниками», подлежащими уничтожению точно также, как для гитлеровского нацизма подлежали уничтожению евреи и цыгане.
И нам предстоит пройти через войну за выживание.
Она уже началась, – и от того, что мы, разнежившиеся в комфорте, не хотим признавать очевидного, она не остановится, а будет лишь неумолимо нарастать.
И для того, чтобы эту войну пройти и победить в ней, надо понимать, кто мы, зачем мы и чего хотим.
И, самое главное, чего, насколько можно судить, и близко нет сейчас, – это понимание должно быть единым для народа и руководства страны, это понимание должно объединять их, а не раскалывать, как сейчас.
Как достичь единства этого понимания?
В первую очередь просвещением, но просвещение власти – в первую очередь ее внятная конструктивная критика.
Если интеллигентная критика не доходит до мозга, – она должна быть нелицеприятной, а если придется, и грубой.
Такой, чтоб дошла.
У Николая Ушакова есть замечательные слова:
Мир не закончен и не точен.
Поставь его на пьедестал
И надавай ему пощёчин,
Чтоб он из глины мыслью стал.
И к руководящему «миру» это правило, на мой взгляд, относится точно так же, как и к миру обычному.
С каждым нужно говорить на доступном ему языке: не на том, на котором вам приятно вести беседу, а на том, который воспринимает (или который вынужден воспринимать) Ваш собеседник.
И, как бы ни неприятно было нам говорить с российской бюрократией на воспринимаемом ей языке, – говорить придется, выживать нужно не только Путину, но и всем остальным. Хотя без него в предстоящей нам ситуации системного кризиса, а то и глобальной катастрофы, боюсь, просто не получится.
Летом 1986 года я был на выставке Ильи Сергеевича Глазунова в Манеже и даже прямо с нее ушел в армию. Помимо абсолютно незаслуженно малоизвестного сейчас блокадного ленинградского цикла, очень сильное впечатление произвела картина «Петроградская сторона». Сидит на лавочке пожилой рабочий, седоусый, уже совсем на пенсии, и смотрит через реку на плоды своих трудов, – на стену заводов, на огромную индустриальную цивилизацию. И, с одной стороны, он гордится тем, что это создал, а, с другой – ему очень грустно, потому что жизнь прошла, а он мало жил для себя, живя созданием этой цивилизации для всех.
И очень надеюсь, что, когда-нибудь, лет через пятнадцать, Владимир Владимирович Путин тоже будет сидеть на этой же скамеечке и смотреть на цивилизацию, которую он создал.
И пусть ему тогда будет грустно, но страна будет жива, и мы будем живы, и он тоже будет жив.
И если российскую бюрократию придется принуждать к этому разговором с ней, пусть и законным, но в той форме, который она способна воспринимать, – значит, придется.
Потому что единственная альтернатива, как убедительно показывает нам опыт превращенных в руины стран, от Сомали до Украины, – смерть.
Глава 1. Глобальная трансформация: добро пожаловать в историю!
Глобальный кризис: зачем Россия человечеству?
Современные экономические проблемы – лишь частное выражение системного кризиса человечества, которое меняет весь свой облик.
Главное, как обычно, происходит вне экономики. Это коренное изменение отношений человека как биологического вида и как части ноосферы с остальной природой – как неживой, так и, возможно, включающей в себя неощущаемое нами, но включающее нас коллективное сознание (интеграция которого с остальной природой и составляет знаменитую ноосферу Вернадского).
С одной стороны, мы подпадаем под закон сохранения рисков: в замкнутой системе минимизация индивидуальных рисков повышает общесистемные риски – вплоть до слома системы.
Мы видели это на американском фондовом рынке, где система деривативов сделала риски инвесторов в первоклассные корпоративные облигации на порядок более низкими, чем риски эмитентов. Индивидуальные риски были минимизированы, общий потенциал рисков был загнан на системный уровень, и система разрушилась.
То же мы наблюдаем в самых разных сферах: от педагогики (где стремление обезопасить мальчиков порождает пассивность целых поколений) до медицины (где спасение больных детей разрушает генофонд развитых стран). Поскольку мы люди, мы не можем остановить нарастание этих рисков – и обречены на их стихийную, то есть разрушительную, реализацию.
С другой стороны, с началом глобализации развитие технологий сделало наиболее прибыльным из общедоступных видов бизнеса формирование сознания. «Наиболее прибыльный из общедоступных» – значит наиболее массовый: главным делом человека становится уже не изменение окружающего мира, а формирование собственного сознания. Меняется сам образ действия человечества. За всю его историю подобного перехода еще не было.
Сознание человека превращается в объект наиболее интенсивного и хаотичного воздействия. Возникает огромное число обратных связей, из-за которых мир становится менее познаваемым. Снижение познаваемости мира повышает спрос на мистику, снижает потребность в науке, – а значит, и в образовании, которое вырождается в инструмент социального контроля. Начинается архаизация человечества, его дегуманизация, скатывание в новое Средневековье.
С сугубо экономической точки зрения это можно объяснить приспособлением социальных отношений на всех уровнях – от семейного до надгосударственного, глобального, – соответствующих уходящим индустриальным технологиям, к новым постиндустриальным технологиям. На первом этапе они информационные, затем, вероятно, придет очередь биологических. Однако, говоря об экономических вопросах, следует помнить, что комплекс изменений значительно шире и глубже того круга явлений, который изучает экономика.
Глубина мирового финансового кризиса недооценивается из-за игнорирования его фундаментальной причины – исчерпанности модели глобального развития, созданной в результате уничтожения Советского Союза. После победы над нами в «холодной войне» Запад эгоистично перекроил мир в интересах своих глобальных корпораций, лишив (для недопущения конкуренции с этими корпорациями) освоенные территории возможности нормального развития.
Но это ограничило сбыт самих развитых стран, создав кризис перепроизводства – правда, в первую очередь не традиционной продукции, а преимущественно продукции информационных и управленческих технологий, направленных на изменение человека и управление им: high-hume'a, а не high-tech'a.
Инстинктивно нащупанное в качестве выхода из этого кризиса стимулирование сбыта кредитованием неразвитого мира в принципе не предусматривало возврат кредитов и потому вызвало в 1997–1999 годах кризис долгов, бумерангом ударивший по США в 2000–2001 годах.
США вытащили себя (и мировую экономику, стержнем которой они являются) из начинавшейся рецессии двумя стратегиями.
«Накачка» рынка безвозвратных ипотечных кредитов перестала работать в сентябре 2008 года.
Вторая стратегия поддержки экономики США – «экспорт нестабильности», подрывающей конкурентов и вынуждающей их капиталы и интеллект бежать в «тихие гавани» Запада. Рост нестабильности оправдывает рост военных расходов в самих США, стимулирующих экономику и технологии (это «военное кейнсианство», эффективно применявшееся Рейганом). Реализованная в 1999 году в Югославии против еврозоны, эта стратегия исчерпала себя уже в Ираке в 2003 году.
«Арабская весна» и террористическая война против Сирии свидетельствуют о вырождении стратегии «экспорта нестабильности» в опасный и для самих США «экспорт хаоса». Они больше не пытаются контролировать дестабилизируемые ими территории, став катализатором глобального военно-политического кризиса.
Более того: привод к власти нацистов на Украины с разжиганием в ней гражданской войны и создание ИГИЛ производят впечатление подготовки Третьей мировой войны для успешного списания чудовищной пирамиды заведомо безнадежных долгов (как государственных, так и корпоративных).
По доктрине Обамы, пришедшей на смену доктрине Буша, надо в максимальной степени действовать чужими руками, тратя ресурсы своих сателлитов по НАТО, а не свои, и не американизировать незападные общества, а погружать их в самоподдерживающийся хаос, позволяющий контролировать их ресурсы, где они есть, малыми силами. Именно этим вызван союз с исламскими террористами, над которым работал еще Чейни и который стал очевидным в Ливии и Сирии.
Однако в финансовом плане возможности этой стратегии представляются недостаточными для поддержания должного спроса на доллар, – и, соответственно, для сохранения status quo.
Сегодня Запад пытается не повысить свою конкурентоспособность, но просто запихнуть мир обратно в прошедшие навсегда 90-е и 2000-е годы, когда под прикрытием разговоров о глобализации и гуманитарных интервенциях почти везде, даже в Восточной Европе, сложился по сути дела новый колониализм.
Это значит (правда, лишь если не рассматривать гипотезу о последовательном разжигании им Третьей мировой войны), что он утратил стратегическую инициативу, которую пока некому подобрать.
Органическая неспособность США поступиться даже малой частью текущих интересов ради урегулирования своих же стратегических проблем, их поистине убийственный эгоизм буквально выталкивает на авансцену мирового развития новых участников – Евросоюз, Китай и, если у нашего руководства хватит решимости и интеллекта, Россию, и кладет конец Pax Americana.
Насколько можно понять, интеграция человечества вновь, как в начале XX века, превысила возможности его управляющих систем, и теперь человечество вынуждено уменьшать ее глубину, отступая назад и частично восстанавливая управляемость за счет примитивизации процессов развития.
С сугубо экономической точки зрения содержание современного кризиса – загнивание глобальных монополий. Источников внешней конкуренции на глобальном рынке в силу самой его природы нет. Технологический прогресс, который может быть другим источником конкуренции, тормозится как этими монополиями (в том числе злоупотреблением правом интеллектуальной собственности), так и отсутствием значимых внеэкономических угроз (без которых открытие новых технологических принципов, в отличие от их последующей коммерционализации, нерентабельно).
Поэтому загнивание глобальных монополий будет нарастать, пока не приведет к срыву в депрессию. Из-за нехватки спроса единый глобальный рынок распадется на запутанную систему макрорегионов; снижение масштабов рынков приведет к утрате в некоторых макрорегионах ряда технологий, в том числе критически важных, и к разрушительным техногенным катастрофам.
Макрорегионы будут вести между собой жесткую и хаотичную культурную, политическую, хозяйственную и технологическую конкуренцию, напоминающую межвоенный период. Формирование макрорегионов ограничит всевластие и, соответственно, загнивание глобальных монополий: при всей их мощи их доступ в «чужие» макрорегионы будет ограничен. Поэтому данный сценарий неприемлем для глобального управляющего класса и ближе всех стоящего к нему руководства США: для них лучше погрузить потенциальные макрорегионы в хаос, чем дать им обособиться от контролируемых глобальными монополиями глобальных рынков.
Тем не менее, равновесие, вероятно, будет временно достигнуто восстановлением биполярной системы (с противостоянием США и Китая при Евросоюзе, Японии, Индии и, возможно, России в качестве сдерживающей остроту этого противостояния силы) в политике и поливалютной – в экономике (каждая валютная зона будет иметь свою резервную валюту).
Однако фундаментальная проблема современного развития заключается не в эгоизме США, не в нехватке ликвидности, не в кризисе долгов, но в отсутствии источника экономического роста США, а с ними – и всей мировой экономики. Ничто не смягчит кризис перепроизводства продукции глобальных монополий и не создаст новый экономический двигатель взамен разрушившихся. Это означает, что из кризиса мировая экономика выйдет не в восстановление, но в депрессию, длительную и достаточно тяжелую. Эта депрессия, как и Великая депрессия, начавшаяся в 1929 году, будет порождать войны, – но войны долгое время не будут выходом из нее, так как не будут вести к объединению разделенных макрорегионов (и, тем самым, к снижению уровня монополизма внутри них).
Ситуацию усугубляет распространение и совершенствование компьютеров, являющихся олицетворением формальной логики. Оно уравнивает нас по доступу к ней, – и конкуренция между людьми и коллективами постепенно начинает вестись на основе не логического, но внелогического – творческого и мистического – мышления.
В силу неумения их воспитывать с той легкостью, с которой мы воспитываем способность к логическому мышлению, это сделает конкуренцию более биологически и менее социально обусловленной, чем мы привыкли считать приемлемым. Это усилит тенденцию к снижению социальной значимости знания и качества специалистов, что грозит техногенными катастрофами из-за неспособности обслуживать существующую инфраструктуру.
Рост мистического мышления, ужесточение глобальной конкуренции, появление глобального управляющего класса, который, не имея ни избирателей, ни налогоплательщиков, ни влияющих акционеров, принципиально свободен от ответственности, будет способствовать дегуманизации общества.
Распространение информационных технологий ведет к кризису управления, включая кризис традиционной демократии, которая на глазах перестает работать.
Исчерпанность либеральной и в целом рыночной парадигмы стала очевидной, начиная с валютного кризиса неразвитых стран 1997–1999 годов. (Современная рыночная парадигма подразумевает, что человек живет ради наживы, а либеральная – что государство должно обслуживать глобальный бизнес, а не свой народ.)
Одно из проявлений этой исчерпанности – ликвидация среднего класса.
С одной стороны, если долгов слишком много и увеличивать денежную массу больше нельзя, глобальные монополии начинают сокращать издержки. Это означает сокращение потребления населения, которое потребляет рыночных благ больше, чем производит (хотя оно может производить нерыночный по своей природе человеческий капитал), – то есть в первую очередь среднего класса.
С другой стороны, сверхпроизводительные постиндустриальные технологии делают средний класс функционально лишним.
Глобальные монополии уничтожали его в Африке, Латинской Америке и на постсоциалистическом пространстве. Теперь они уничтожают его в «ядре» капиталистической системы: в США и развитых странах Европы. Обнищание среднего класса развитых стран пресловутого «золотого миллиарда» не спасет от кризиса, но переводит этот кризис в новые, постэкономическую и постдемократическую плоскости.
Ведь демократия существует от имени и во имя среднего класса. После его гибели она выродится в новую диктатуру на основе формирования сознания. Это завершит процесс расчеловечивания, отказа от цивилизации. Мы увидим, как Запад откажется от суверенитета и самосознания личности, этого главного достижения эпохи Просвещения, и вернется в Средние века – может быть, через чудовищные бедствия, которые ломают психику общества и индивидуума. Первый шаг к этому уже сделан: декартовское «Я мыслю – значит, я существую» заменено даже не более комфортной для индивидуума формулой «я потребляю», а прямо служащей бизнесу и только ему «я покупаю – значит, я существую».
Реклама внушает, что изменение этикетки на вещи повышает ее цену в разы. Это значит, что массовый обмен уже стал неэквивалентным. А неэквивалентный обмен – это грабеж. Если грабеж стал нормой, традиционного рынка больше нет. И это естественно: обнищание среднего класса лишает современную экономику спроса. А экономика без спроса есть нерыночная экономика.
С другой стороны, системная утрата собственниками крупных корпораций контроля за их топ-менеджерами, строго говоря, отменяет частную собственность, а с ней и капитализм в его классическом понимании.
Таким образом, традиционные демократия и рынок закончились, просто мы этого еще не признаем.
Кризис демократии и развитие глобального управляющего класса, осуществляющее внешнее управление по отношению ко всему не входящему в нее человечеству, способствует возрождению скрытых, непубличных систем управления, напоминающих по своей природе средневековые ордена.
Они аккумулируют знания, – однако скрытое знание в силу самой его природы умирает, вырождаясь в ритуалы. Поэтому надвигающееся на нас и предвкушаемое частью глобального управляющего класса компьютерное Средневековье будет оставаться компьютерным недолго.
Таким образом, человечество ждет болезненная и глубокая архаизация, сопровождаемая значительными жертвами, – своего рода падение в новые Темные века.
Такова вполне очевидная, тривиальная тенденция.
Мы не знаем, удастся ли человечеству избежать катастрофического движения по этому пути, но должны прилагать все силы для решения этой задачи.
Она двуедина: сохранить технологии и продолжить технологический прогресс, несмотря на сужение рынков (и, соответственно, снижение степени разделения труда), и сохранить гуманизм, остановив общую дегуманизацию.
Представляется, что Россия, даже в сегодняшнем состоянии, является единственной частью человечества, в принципе способной решить эту задачу (и всем здоровым силам человечества стоит помочь ей в этом, потому что «быть способным» – еще отнюдь не значит свою способность реализовать).
С одной стороны, в рамках советского военно-промышленного комплекса был создан колоссальный, во многом сохраненный и даже развитый задел сверхпроизводительных «закрывающих» технологий, отличающихся от традиционных дешевизной, простотой и эффективностью. В настоящее время блокируемые монополиями, после их краха в условиях глобальной депрессии они способны сохранять высокую рентабельность даже на узких рынках.
С другой стороны, наша культура принципиально гуманистична – в силу исключительного значения для нее стремления к справедливости. Стремление к справедливости способствует постоянному предпочтению эффективности с точки зрения общества перед эффективностью с точки зрения отдельной личности или фирмы, что является залогом как коллективного выживания, так и сохранения гуманизма.
И, наконец, русская культура носит принципиально мессианский характер: ее носители не только не живут без сверхзадачи даже в условиях высокого комфорта (это общая особенность человека как биологического вида), но и способны самостоятельно продуцировать эту сверхзадачу, как в комфорте, так даже и на грани гибели.
Это позволяет России всерьез пытаться искать выход из ловушки, в которой находится современное человечество, на пути своего рода «технологического социализма», сочетающего гуманизм и развитие технологий в рамках соединяющего людей «общего дела».
