Михаил Бару
Скатерть английской королевы
В девятьсот пятом году хватило роты солдат, а через двенадцать лет, в феврале семнадцатого… солдаты запасного полка, расквартированного в Скопине, сами выступили против власти – упразднили местную администрацию и разоружили всех жандармов. Уже в марте семнадцатого в городе появились первые советы рабочих депутатов и избрали своим председателем забойщика одной из местных шахт. В запасном пехотном полку появились советы солдатских депутатов, в сентябре требования этих советов поддержали солдаты рязанского гарнизона, в декабре состоялся уездный съезд советов и выбран Совет Советов, а через два года, в девятнадцатом, крестьяне уезда послали ходоков в Москву упрашивать власть не мобилизовать последних лошадей и особенно коров в Красную армию. В уезде свирепствовали тиф, испанка, и единственной пищей, которая помогала выходить больных, было молоко. В том же году через Скопин на агитпоезде «Октябрьская революция» проезжал Калинин и произнес зажигательную речь на городском вокзале, но молока от него было, как от…
Посреди этого тифа, мобилизованных в Красную армию коров и лошадей, продразверстки и голода в Скопине в восемнадцатом году открывается театр «Труд». Открылся он в здании, где сейчас кафе «Метрополь». Одно время на нем даже была мемориальная доска, но куда-то потерялась37. Работали в этом театре три молодых человека, которых сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит. Один из них – будущий композитор Анатолий Новиков. Тот самый, который потом написал песни «Смуглянка», «Эх, дороги», «Марш коммунистических бригад» и «Гимн демократической молодежи», из которого в моей памяти остались только мелодия и строчка из стихотворения Бродского «Что попишешь? Молодежь. Не задушишь, не убьешь». Еще я помню «Марш коммунистических бригад», который в моем детстве всегда в первом отделении любого праздничного концерта исполнял какой-нибудь краснознаменный или народный хор, и это было как ложка рыбьего жира перед обедом в детском саду.
Вторым в этой компании был будущий кинорежиссер Иван Лукинский. Тот самый, который потом снял фильмы про Чука и Гека, про Ивана Бровкина и про детектива Анискина. В моем детстве мы бросали все самые срочные дела во дворе и прибегали домой, чтобы посмотреть эти фильмы. Сколько фильмов осталось в нашем детстве. Даже удивительно, как они все в нем помещались.
Третьим был будущий драматург Александр Николаевич Афиногенов, тот самый, который… Нет, теперь его пьес не ставят, и помнят его только театроведы. Он и погиб рано – в тридцать семь лет, в сорок первом, от случайного осколка во время бомбежки. Мог бы погибнуть в тридцать шестом, когда его исключили из партии и запретили к показу все его пьесы, но уцелел и жил в Переделкине. Сначала-то он был одним из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей и главным редактором журнала «Театр и драматургия», а потом вдруг написал пьесу «Ложь», которая не понравилась Сталину. С Александром Николаевичем в Переделкине никто не общался, кроме Бориса Пастернака, которому нравилась афиногеновская пьеса «Машенька» – ее после смерти Афиногенова сыграли несколько тысяч раз в советских театрах и даже сняли фильм, который забыт точно так же, как и пьеса, а если кто и вспомнит, то наверняка перепутает с «Машенькой» Набокова, который и вовсе не пьеса, а роман. Осталась только дружба Афиногенова с Пастернаком. Не так мало, если разобраться.
Вернемся, однако, в Скопин. Через год после открытия театра «Труд» в городе заработало сразу два музея – краеведческий и санитарный. Первый просуществовал до пятьдесят шестого года, пока при Хрущеве музеи не стали укрупнять, а второй до сорок первого, когда его закрыли из-за недостатка средств.
Все, что в Скопине было не театр, не музеи, не горный техникум, открытый в тридцать втором, не учительский институт, открытый в тридцать девятом, и не гончарное дело, которое превратилось за первые два десятилетия новой власти в изготовление обычной глиняной посуды, называлось «добыча угля». В тридцать шестом году скопинские шахтеры добыли почти полмиллиона тонн топлива. Расцвело огородничество. По обе стороны Вёрды рос сладкий скопинский лук. В год, бывало, собирали до двух с половиной тысяч тонн этого лука, который отправляли в Москву, в Ленинград и даже за границу. И это все при том, что в Скопине никогда не было ни одного корейца.
В тридцатые скопинские гончары объединились в артель «Красный кустарь», хотя и продолжали работать каждый сам по себе. Перед войной, в тридцать девятом, стали строить современную гончарную мастерскую, чтобы делать не только посуду, но и художественную керамику. Надо было торопиться со стройкой, пока живы были старые мастера. Посуда получалась очень прочная. Испытывали ее просто – бросали об пол с двухметровой высоты. Районная газета писала, что по прочности скопинская посуда не уступала чугуну.
В ноябре сорок первого Скопин стал прифронтовым городом. Немцы смогли взять его всего на два дня. Отбили город морпехи. Фактически Скопин был одним из первых городов, которые освободили еще до наступления под Москвой. Потом были еще четыре года войны, танковая колонна на средства шахтеров, двенадцатичасовой, а то и четырнадцатичасовой рабочий день, двадцать семь скопинцев – героев Советского Союза, шесть полных кавалеров орденов Славы и больше половины не вернувшихся с фронта.
Одиннадцать тонн колбасы и сосисок
После войны снова добывали уголь. Добывали, добывали, добывали – до тех пор, пока он не стал кончаться. Геологи поскребли по сусекам и нашли еще. Пока добывали, построили стекольный завод. Варили на нем силикатное стекло для получения стеклоблоков. Тех самых стеклоблоков, которыми так любили пользоваться советские архитекторы и которые так любили разбивать хулиганы. Их использовали и при строительстве стадиона в Лужниках, и при строительстве санаториев в Сочи. Где их только, к сожалению, не использовали.
И все же главными в городе были шахтеры. Они зарабатывали больше всех. К примеру, в пятьдесят шестом году в Скопине продали сто одиннадцать тонн колбасы и сосисок. Это получается, если пересчитать на все население… почти по семь килограмм на брата. Не бог весть что, конечно, но если исключить младенцев, то килограмм по десять все же будет. Почти по семьсот граммов в месяц. Такая цифра и сейчас неплохо смотрится. Ведь еще столько же и даже чуть больше приходилось на каждого рыбы, сливочного масла и кондитерских изделий.
В пятидесятые снова вернулись к гончарам. Пока думали и гадали, как возродить это искусство, а не просто изготовление глиняной посуды, мастеров из тех, что могли передать свой опыт, осталось всего двое, один из которых работал на шахте. Глину месили ногами, обжигали в дровяной печи, а глазурь делали все так же из свинца. В пятидесятых построили новый керамический цех. Проще говоря, барак, в котором установили новые большие печи для обжига и наконец-то стали вращать гончарные круги с помощью электромоторов. Появились литейщики, глазуровщики, шлифовщики, ученики, главный инженер, директор и план, который нужно было выполнить и перевыполнить. Стали изделия скопинских мастеров появляться не только в посудных магазинах, но и на всемирной выставке в Брюсселе.
Шахтеры тем временем без устали добывали уголь, наращивая его добычу, – словно хотели поскорее добыть все до конца. Стекольщики освоили выпуск цветных стеклоблоков. Их выпускали миллионами. Не было у нас на заводах и в конторах курилки или сортира, которые не были бы отгорожены этими стеклоблоками. В семидесятые стекольщики освоили выпуск хрусталя. Простого советского хрусталя, без которого ни один сервант, ни одна горка были у нас немыслимы. Все эти вазочки, вазы, конфетницы и фужеры. Все то, чего теперь принято стесняться людям интеллигентным. У нас дома скопинская ваза стояла на пианино. Украшала его. В ней ничего нельзя было хранить. Только время от времени осторожно протирать пыль. По праздникам или к приходу гостей в нее осторожно клали фрукты и осторожно их оттуда брали. Мама всем говорила, что это чешский хрусталь, богемское стекло38. И все смотрели на вазу и на маму уважительно.
Шахтеры тем временем рубили, рубили уголь и наконец в шестидесятые дорубились до того, что он кончился. Часть шахтеров, не желавших терять высокие заработки, уехала в Донбасс, а оставшиеся стали переучиваться и работать на других предприятиях. Машиностроительный завод делал запчасти к автомобильным амортизаторам, потом сами амортизаторы, подвески, дверные упоры и какие-то еще пружинки, которые мы не будем здесь даже и вспоминать. Теперь это отдельное предприятие, которое называется автоагрегатным заводом. Оно самое большое в городе. Как и все большое – рыхлое и не очень здоровое. Еще бы ему таким не быть, если делает оно запчасти к тольяттинским автомобилям. Есть еще завод горно-шахтного оборудования, который упорно продолжает выпускать ленточные и скребковые конвейеры для транспортировки угля при добыче… Не знаю, кто их покупает теперь, в двадцать первом веке, эти конвейеры.
Нет, я не буду тебе, читатель, рассказывать, как все в одночасье рухнуло и теперь медленно поднимается с колен. Об этом ты и без меня знаешь. Небось колени-то не казенные, свои. Лучше я расскажу тебе про керамику. Она по-прежнему хороша и радует глаз. В Скопине даже проходил международный фестиваль гончарного искусства. Там надеются, что не последний. Там дети приходят в музей, чтобы сесть за длинный стол, взять в руки комок глины и начать из него лепить… да что хочешь, то и лепить. Хочешь рыбку, хочешь птичку, хочешь дракона, хочешь Полкана, хочешь мышку, а хочешь лягушку. Кстати, о лягушках. В местном музее гончарного дела я купил такую веселую и такую красивую лягушку… даже пожалел о том, что я не Иван-царевич.
Январь 2017
БИБЛИОГРАФИЯ
Соболев В. А., Егоров В. Н., Крылов А. Ф. Скопин: Историко-краеведческие очерки о городе Скопине и населенных пунктах Скопинского района. Скопин, 1996. С. 140.
Коростелев В. А., Российский М. А. Прошлое скопинской земли в очерках по истории ее сел и деревень. Т. 1. М.: Вече, 2017. 752 с.
Коростелев В. А., Российский М. А. Прошлое скопинской земли в очерках по истории ее сел и деревень. Т. 2. М.: Вече, 2017. 736 с.
Материалы географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Рязанская губерния. СПб., 1860. 570 с.
СТО ПЯТЬДЕСЯТ ПУДОВ БУЛАВОК
Если ехать в поселок Пронск не с севера, из Рязани, а с юга, из Скопина, то как раз перед переездом через реку Проню будет указатель на сельское поселение Октябрьское. Оно уже сто лет как Октябрьское, а до этого еще не одну сотню лет называлось Дурным. Назвали его так то ли по фамилии начальника сторожевой вышки Дурнова, который еще во времена Ивана Грозного служил в этих местах и громче всех кричал «Татары! Крымские!», то ли потому, что через эти места проезжал какой-то большой барин и, когда его тарантас утонул в тине на берегу реки Керди, воскликнул: «О, какое дурное место!» Ну, версия про дурное место, как мне кажется, не выдерживает никакой критики. Какой же русский барин будет так витиевато восклицать, когда у него тарантас… Впрочем, я не о том. После Октябрьского переворота жители села поняли, что настал момент, когда название села можно легко поменять, и поменяли. С тех самых пор жителей села… Нет, не зовут октябрятами. Как звали дурнашами – так и продолжают звать. В краеведческом музее Пронска мне сказали, что дурнаши… Ну что с них взять, когда даже язык у дурнашей отличается от нормального. К примеру, мы говорим – жмурки, а дурнаши – кулючки, мы – классики, а дурнаши – сигушки, мы – прятки, а дурнаши – хоронилочки. И это только детские слова, а если говорить о взрослых…
Покровский бугор
Все это, однако, было предисловие, которое к предмету моего рассказа не имеет отношения, а просто лежит рядом, в десятке километров от Пронска. В Октябрьское я не поехал, а повернул направо и отправился в пронский краеведческий музей, который стоит в самом центре Пронска. Сам Пронск стоит на реке Проне, в которую впадают реки Мокрая Молва, Сухая Молва и Галина. В Сухую Молву впадает река Марина, чтобы Галине не было так одиноко среди двух молв. Или молвей. Есть еще у Прони приток под названием Ранова, а у Рановы, в свою очередь, два притока – Полотебна и Сухая Полотебна. Сухую Молву я себе еще могу представить. Это молва без подробностей. Просто молва. Попробуйте представить себе Сухую Полотебну… Да хотя бы просто Полотебну. То-то и оно… И это все вокруг крошечного Пронска, в котором населения около пяти тысяч человек. Это по переписи, а на самом деле в три раза меньше. Если не больше. Правду говоря, Пронск и всегда был маленьким – все без малого девятьсот лет своей долгой и бурной истории, которая напоминает давно потухший вулкан в океане – на поверхности остался только крошечный островок, а все остальное скрыто под темной водой прошлого.
Люди селились в этих местах с незапамятных времен. Пронск, если говорить о названии, является двоюродным братом Брянска. Оба названия родственники слову «дебри», которые, как известно, густой лес. С другой стороны, гидроним Проня в переводе с языка вятичей, как говорят нам одни ученые, означает болотистое место. Другие ученые говорят, что Проня, а за ней и Пронск – производные от мордовского «пря», что значит голова. Оставим ученых – им интересно спорить, а не выяснить, как оно было на самом деле. Заберемся на крутой берег Прони, на Покровский бугор, на высоту сто метров, на то место, где был заложен Пронск, или Пронеск, или Прынск, или Пронь, как называли его в русских летописях. Впервые он был в них упомянут под 1137 годом, а до этого жил в безвестности – сначала как поселение вятичей, а до них – волжских финнов, а до финнов – предков муромы и мещеры, а до них, еще в железном веке, – каких-то безвестных людей в звериных шкурах, собиравших по окрестным лесам грибы, ягоды, ловивших в Проне рыбу и умевших быстро убегать от медведей.
Строго говоря, известный нам Пронск строился на Покровском бугре тогда, когда внутри этого бугра уже лежали и ждали будущих археологов несколько городищ. Если говорить еще строже, то Никоновская летопись пишет в 1131 году: «Того же лета князи резанстии и пронстии и муромстии половець побиша». Тут о собственно Пронске ни слова, а только о его князьях, которые, скорее всего, зародились на этой земле еще раньше своей столицы. Ученые спорят… и пусть их. Через тридцать лет Пронск вновь упоминается в летописи – и вновь по такому же поводу, но уже в 1186 году летопись сообщает, что рязанские князья Роман, Игорь и Владимир попытались подчинить себе пронских князей Святослава и Глеба, которые в ответ на происки старших братьев «почаша град твердити и ко обороне приготовляться». Те, кому Пронск безразличен и для кого он является просто точкой на карте, и начинают историю города с этого года, а сами прончане ее начинают, понятное дело, с 1136 года.
Жизнь пронского княжества и его столицы до того, как в эти места в тринадцатом веке пришли полчища татарских завоевателей, делилась на несколько частей. Во-первых, непрерывная междоусобная и братоубийственная война с рязанскими князьями, во-вторых, война с половцами и печенегами, в-третьих, непрерывное лавирование между рязанскими и владимиро-суздальскими князьями, которых хлебом не корми, а дай повоевать между собой с помощью прончан, и только в-четвертых – собственно жизнь.
Она была простой, поскольку на сложную времени не было, и все же кроме того, что пахали землю, растили хлеб, пасли скот, солили рыбу, выплавляли железо39, плели лапти и ткали холсты, прончане успевали делать красивые разноцветные стеклянные бусы, занимались ювелирным делом и торговали, торговали, торговали. На территории Пронска археологи находили арабские дирхемы, кипарисовые крестики, кусочки янтаря, обрывки византийских тканей, обломки причерноморских амфор, кувшины из Хорезма… Короче говоря, представлять себе Пронск в виде нескольких деревянных избушек, топившихся по-черному, в которых жили дикие, бородатые, пропахшие дымом и кислой овчиной сиволапые мужики, хлебавшие лаптем щи, не стоит. Между прочим, некоторые историки полагают, что в Пронске вплоть до начала двенадцатого века действовало вече – общее собрание свободных горожан. Представляете себе ряд – Великий Новгород, Псков и Пронск? Практически Гомер, Мильтон и Паниковский.
Кстати, во второй половине позапрошлого века на одном из склонов Покровского бугра нашли клад из почти двух десятков серебряных киевских гривен и нескольких золотых пластин. Понятное дело, что не такой большой, какие находили в Москве или в Рязани, но девять килограммов серебра и почти сто граммов золота кто-то из пронских купцов все же скопил и закопал на черный день.
За рязанским столом
Увы, черные дни у Пронска и его князей были регулярными. В уже упоминавшемся 1186 году рязанские князья задумали хитростью извести младших братьев и позвали их на съезд, чтобы зарезать, или отравить, или задушить, или… Пока рязанцы мучились выбором, пронские князья, узнав от верных людей повестку дня этого съезда, вместо того чтобы приехать в Рязань и принять участие в собственных похоронах, начали срочно укреплять свою столицу. Пронск был, по нынешним меркам, городком крошечным – он занимал площадь в семь гектаров. Старая Рязань, к примеру, в то же самое время была почти в восемь раз больше. Несмотря на то что место, которое занимал Пронск на Покровском бугре, было неприступным, город оказался уязвим – на вершине бугра не было источников воды. Оборонять Пронск можно было успешно, но недолго. Пронские князья об этом, мягко говоря, догадывались и потому заранее пригласили к себе на подмогу триста владимиро-суздальцев из дружины великого князя Всеволода Большое Гнездо. Рязанцы, узнав о том, что на помощь Пронску идет войско, сняли осаду и отправились домой. Пронский князь Всеволод на радостях отправился в Коломну, где был в те поры Всеволод Большое Гнездо, сообщить о снятии осады. Пронск он оставил на попечение своего брата Святослава. Рязанцы, узнав об этом от верных людей, быстро повернули обратно, осадили Пронск и отрезали осажденных от воды. Пришлось Святославу и его боярам сдаваться. Если бы не войско Всеволода, их бы всех и… но угроза новой войны с Владимиро-Суздальским княжеством Рязани не улыбалась ни разу. Пленников выпустили и сели за стол переговоров, которые кончились новой войной. На стук мечей, свист стрел и запах крови с юга пришли половцы и напали на Рязанское княжество. Рязанские князья от бессильной злости скрипели зубами так, что слышно было в Пронске. Пришлось им признать вассальную зависимость от Всеволода Большое Гнездо и оставить в покое пронских князей Святослава и Глеба… на двадцать один год. Больше они не вытерпели.
Новая война началась с ложного доноса Всеволоду на пронских князей. Всеволод разбираться не стал, быстро взял их в плен и отправился в поход на Рязань, а по пути решил наведаться в Пронск. Молодой пронский князь по имени Кир-Михаил, как только узнал, что на подходе дружина Всеволода, ускакал в Чернигов к тестю, тоже князю и тоже Всеволоду, но Чермному. Жители Пронска, узнав о том, что их князя и след простыл, собрались на вече и, после того как стихли крики «Пора валить!», пригласили княжить Изяслава Владимировича, который был сыном одного из рязанских князей Владимира Глебовича и приходился им всем племянником, но это ничего не значило, поскольку все воевали против всех. Собственно, его и приглашать-то не надо было – он вместе со всеми был осажден в Пронске. Изяслав стал руководить обороной города, осажденного Всеволодом Большое Гнездо. Воды, понятное дело, не хватало, но отважные прончане совершали за ней вылазки. Летопись по этому поводу сообщает: «Они же бъяхутся излазящи из града не брани деля, но жажды ради водныя. Измираху бо мнози людье в граде…» Совершали они вылазки, совершали…
…слушаешь, как неторопливо рассказывает тебе экскурсовод об осаде Пронска в маленьком, со скрипучими полами, краеведческом музее, смотришь в высокое окно на тихий, безмятежный поселок, на засыпанные снегом сады и огороды, на лежащую подо льдом Проню, на чернеющие точки рыбаков, сидящих у своих лунок, представляешь себе дым пожарищ, тучи стрел, камни, летящие в лезущих на стены дружинников Всеволода Большое Гнездо, крик, вой, ругань и думаешь – нет, этого и быть здесь не могло. Вот так годами и десятилетиями воевать за горсть разбросанных по склону холма одноэтажных домиков, продуктовый магазин, автозаправку, шиномонтаж и районную больницу на несколько десятков коек…
…и через три недели сдались. Пить хотелось очень. Может, они бы и не сдались, но рязанский князь Роман, которому жители Пронска в этой войне были невольные союзники, потерпел неудачу, напав на ладьи, подвозившие по Оке продовольствие Всеволоду. Как только последний накормил войско и взял Пронск – так сразу и двинул его на Рязань, оставив в городе княжить муромского князя. Воевали еще три года, сожгли дотла Рязань и замирились. В Пронск из Чернигова вернулся Кир-Михаил, о котором горожане стали уже забывать.
Мира хватило ровно на шесть лет. Умерли старшие Глебовичи, и снова надо было распределять уделы в великом княжестве Рязанском. Какое же распределение без интриг, скандалов, кубков с отравленным медом и кинжалов за спиной. Рязанские князья Глеб и Константин Владимировичи пригласили пронских князей и всех своих двоюродных братьев в село Исады в семи километрах от Старой Рязани на съезд. На этот раз готовились к съезду серьезно. Ни одна муха не вылетела из Исад и не долетела до Пронска, чтобы рассказать о приготовлениях Глеба и Константина к приему братьев. В конце июня 1207 года братья приехали в гости к братьям. Шестеро князей и сопровождавшие их бояре и дворяне. Во время пира в княжеском шатре их всех и убили приглашенные для этого половцы. Уцелел только один – Ингварь Игоревич, опоздавший явиться к назначенному времени. Он-то и сумел в ходе последующих боевых действий разбить Глеба, Константина и половцев, которых они призвали на помощь.
В Пронске стал княжить Кир-Михайлович, сын Кир-Михаила, который управлял Пронском до того момента, как под городскими стенами появились татары и монголы под водительством Батыя. Понятно, что рязанским князьям никто не помог – ни из Владимира, ни из Чернигова. Понятно, что все думали: а нас-то за что? Понятно, что все думали, что за ними не придут. Понятно, что ни к рязанским, ни к пронским, ни к муромским князьям никто никаких симпатий не испытывал.
Сначала объединенную рязанскую дружину полчища Батыя разбили в поле, а потом, когда князья с остатками дружин разбежались по своим городам, татары подошли к Пронску, который был южными воротами Рязанского княжества. Татарам понадобилось ровно три дня, чтобы взять город, разграбить его и сжечь дотла. Князь Кир-Михайлович вместе с ближними людьми успел убежать в Суздаль, где, выпучив круглые от страха глаза, рассказывал об осаде владимирскому князю Юрию Всеволодовичу. Тех же прончан, кто убежать не успел, татары убили, только ремесленников угнали в плен.
Через два года, в 1239-м, ордынцы пришли снова – и снова сожгли и разграбили только начавшие оправляться после прошлого разграбления и пожара Пронск, Рязань и Муром. Еще через восемнадцать лет ханские баскаки переписали все население Рязанского княжества. В том числе было переписано и население Пронского княжества. Началась жизнь под Золотой Ордой. Она была сложной. Нелегко пришлось пронским князьям – с одной стороны Орда, с другой стороны рязанские князья, с третьей стороны появились (и, как оказалось, навсегда) московские князья, а с четырнадцатого века ко всем бедам прибавилась и четвертая сторона – литовцы. Вот и крутись тут как хочешь… С одной стороны, у Орды надо ярлык на княжение получить. С другой стороны, надо дань собрать и в Орду отвезти. С третьей стороны, ненависть рязанских князей к пронским и наоборот никто не отменял. Татары с монголами отменять ее не собирались, а тоже наоборот.
В 1339 году рязанский князь Иван Иванович по прозвищу Коротопол40 перехватил по дороге в Орду пронского князя Александра Михайловича, который вез туда собранные подати. Вез самостоятельно, а не передал через Ивана Ивановича, которому все это настолько не понравилось, что он отнял у пронского князя все то, что было нажито непосильным трудом пронских смердов, отвел князя в Переяславль-Рязанский и там велел убить. Не прошло и трех лет, как сын убитого Ярослав Александрович добился в Орде ярлыка на рязанское княжение41. Подъехал он к Переяславлю-Рязанскому и осадил его. Да не один, а с ханским послом Киндяком, который тоже был не один, а с военным отрядом. Князь Коротопол затворился в городе и целый день отважно сражался, а ночью взял ноги в руки и ускакал куда глаза глядят. Новоназначенный князь вместе с Киндяком вошли в город и, как водится, устроили погром. Часть жителей ордынцы увели в неволю.
Вся эта чехарда с рязанским столом длилась долго – то рязанские князья одолеют пронских, то пронские рязанских. Несмотря на постоянную грызню с рязанцами, несмотря на ежегодную выплату дани Орде, Пронское княжество во второй половине четырнадцатого века так усилилось, что в конце четырнадцатого и начале пятнадцатого века там стали чеканить собственную монету и в летописях Пронское княжество даже именовалось великим42.
Кончилась вся эта борьба рязанских князей тем, что победили московские. За несколько лет до Куликовской битвы пронский князь Владимир Дмитриевич попал в вассальную зависимость от московского князя Дмитрия Ивановича, который тогда еще не был Донским…
…Стоит только на минуту представить, что Москва промахнулась бы, как Акела, что пронские князья, как не раз бывало, одолели бы рязанских, а потом, уже двумя княжескими столами – пронским и рязанским, наехали бы в восемь ног на московский стол – и тогда Пронск мог бы стать… но не стал, и мы теперь не катаемся в него из Москвы работать охранниками или штукатурами, не роем в Покровском холме туннели метро, не загрязняем до смерти Проню, в которой до сих пор водится рыба, не коптим дочерна небо над садами и огородами…
…но уже успел разгромить мурзу Бегича в битве на реке Вожже при самом активном участии пронского князя Даниила Дмитриевича, возглавлявшего полк левой руки. Через два года почти семь десятков пронских и рязанских бояр со своими дружинами принимают участие в Куликовской битве.
Пока летописцы и поэты описывают подвиги русского воинства в «Задонщине» и в «Сказании о Мамаевом побоище», неутомимые пронские и рязанские князья… опять берутся за старое. В самом начале пятнадцатого века пронский князь Иван Владимирович, получив ярлык на княжение в Орде, исхитрился прогнать великого князя рязанского Федора Ольговича и сесть на обоих стульях – пронском и рязанском. Это напугало московского князя Василия Дмитриевича, и он замирил обоих князей, а слишком активного Ивана Владимировича отправил княжить домой в Пронск. Тот княжил, княжил, да и умер в 1430 году. Его сыновья Федор, Иван Нелюб и Андрей Сухорук правили в Пронске еще четверть века. В 1455 году рязанский князь Иван Федорович навсегда присоединил Пронское княжество к Рязанскому, а сами пронские князья собрали личные вещи, сели на коней и отправились на службу к московскому князю43.
Пятьдесят шесть пушек и сорок две пищали
Еще через восемьдесят лет и Рязанское княжество вместе с Пронском отошло к Москве. В договорной грамоте Юрия Дмитриевича Московского и Ивана Федоровича Рязанского было записано: «Тебе, великому князю Юрью Дмитриевичу, отчины моей княженья Резанского, Переяславля и Пронска по реку Оку блюсти подо мною… А со князем еси с Пронским и с его братиею любовь взял; а что ся промеж нас учинить, ино меж нас управить тобе Великому князю».
Вот так закончились несколько сот лет нелюбви – взятием любви с князем и с его братиею… И попробуй только ее не взять, когда за тобой зорко присматривают из Москвы.
К середине шестнадцатого века оказался Пронск крайним. В том смысле крайним, что стоял на самой южной границе Московского государства. Ну а раз на границе, то и служба ему выпала пограничная. Золотая Орда к тому времени приказала долго жить, но остались крымские татары и ногайцы, которые регулярно набегали и быстро отбегали, унося в своих загребущих руках все, что было нажито непосильным крестьянским трудом, и уводя самих наживателей на невольничий рынок в Кафе. В 1535 году из Москвы приехали в Пронск два князя – Кашин-Оболенский и Туренин, назначенные пронскими воеводами. Два потому, что один воевода всегда оставался в крепости и руководил в случае нужды обороной, а второй выступал с частью гарнизона в поход на помощь другим городам Засечной черты, в которую входил Пронск, или для наступления на пятки убегающим татарам и ногайцам.
Для начала надо было пронскую крепость привести в порядок. Привели в порядок, а практически построили заново, так, что в течение двух столетий ее и взять никто не смог. Одних бойниц в стенах было больше пяти сотен. Из них выглядывали пятьдесят шесть пушек и сорок две пищали. Стены толщиной пять метров, десять башен, ров вокруг крепости шириной двенадцать метров и глубиной шесть, заполненный водой и ядовитыми южноамериканскими жабами, купленными за несусветные деньги у испанского короля, да за рвом надолбы, которые представляли собой заостренные бревна, вкопанные под острым углом к атакующим, да еще три с половиной тысячи железных ядер к обычным пищалям и восемь пудов ядер к легким затинным пищалям, да сто пятнадцать стрельцов, да три сотни городовых казаков, да дюжина пушкарей, да два с лишним десятка защитников, живших в специальной Защитниковой слободе, да тридцать два плотника, постоянно что-то подтесывающих, подстругивающих и подпиливающих во всех этих башнях, стенах и воротах. И еще. Не прошло и пяти сотен лет, как решили вырыть колодец и накрыть его Тайницкой башней.
Если же говорить собственно о городе Пронске, то он тоже был, но напоминал месячного детеныша кенгуру в сумке матери. Все городское в нем было подчинено военному. Понятное дело, что в крепости была церковь. Под ней, кстати, в глубоком подвале хранились запасы пороха и ядер, а кроме церкви шестьдесят дворов, принадлежащих разным начальникам из дворян и детей боярских. Понятное дело, что был царев кабак, в котором пушкари после удачного выстрела могли выпить меда или пива, приказная и таможенные избы и торг с сорока девятью лавками и одной полулавкой44. Весь этот торговый и развлекательный центр принадлежал казакам, стрельцам и затинщикам, которые большей частью жили в слободах вокруг крепости.
