Михаил Владиславович Барро
Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность

Как раз против дома, где жили Шампи, только перейти улицу, в глухом переулке Делябутейль, находилась школа старика учителя Вапро. Он преподавал по системе шевалье Павле (Pawlet). Трагик Тальма и комик Брюне были его учениками. Тем не менее школа была грязна и очень плохо обставлена. Несколько столов и деревянных скамеек трактирного типа, недостаток воздуха и света не могли расположить к этой школе питомца деревни Беранже. Посещение школы, куда отдал его Шампи, было для него хуже самого худого лекарства. Он под всяким предлогом уклонялся от этого. Ему стоило только заикнуться, например, о головной боли, как Шампи сейчас же запрещал ему идти к Вапро. Таким образом, у последователя Павле мальчик Беранже был не более двадцати раз.

Шампи были люди небогатые, но трудолюбивые. Кое-какой запас на черный день позволял им разрешать себе небольшие отдыхи. В праздники или вечером в будни, если окрестные петиметры не заваливали их заказами, они занимались чтением и читали вслух, сопровождая прочитанное различными комментариями. Любимыми их писателями были Прево, автор романа «Манон Леско», Рейналь и Вольтер, в особенности последний. Новые веяния захватывали уже и ремесленную среду… Так сказал «господин» Вольтер, так думает «господин» Вольтер и целые цитаты из сочинений этого писателя можно было слышать каждый день в помещении Шампи. Вольтер был для них домашним философом, хотя они понимали его в значительной степени по-своему и часто вопреки самому автору. Весьма вероятно, что этот важный господин, на которого постоянно ссылались воспитатели Беранже, производил немалое впечатление на ум ребенка. Он с большим вниманием следил за чтением старших и потом, под живым впечатлением от слышанного, с не меньшей охотой разбирал под руководством деда «Генриаду» все того же Вольтера и «Освобожденный Иерусалим» Тассо в переводе Мирабо. Надо сказать, однако, что это чтение было совсем особенного сорта. Беранже читал глазами, как по нотам, т. е. просто заучивал слова с голоса деда и приурочивал их к печатному тексту, добросовестно следя за указательным перстом своего наставника. Он кончил этот курс, заучив наизусть всю «Генриаду» и почти весь «Освобожденный Иерусалим», но всякая другая книга была для него совершенно непостижима.

Со своей матерью Беранже виделся очень редко. Она жила отдельно, на улице Нотр-Дам-де-Назарет и по-прежнему занималась шитьем. К Шампи она приходила обыкновенно по праздникам, забирала сына и водила его либо в театры на бульваре Дютампль, либо куда-нибудь за город, в Романвиль, Баньоле и Венсенн. Дело шло не столько об удовольствии для ребенка, сколько о ее собственном.

Что касается Беранже-отца, то в 1781 году мы его опять встречаем на французской территории. Он управляет в это время имениями графини Эстиссак в Дюртале и состоит поверенным соборного прихода в Анжере. В 1786 или 1787 году он появляется в Париже. Между ним и его женою временно устанавливаются в эту пору более близкие отношения. В 1787 году у них родилась дочь София, – впоследствии сестра Мария в монастыре Des Oiseaux. Как и первенец Беранже, она была отдана на воспитание в деревню. Подарив свету другого ребенка, Беранже-отец снова скрывается в провинции, ничем не обнаруживая своих родительских чувств и обязанностей до 1789 года. В этот знаменитый в истории Франции год он снова заглядывает в Париж по делам своих доверителей. Результатом этого приезда было помещение будущего поэта в пансион аббата Шантеро, на улице Буле. Пансион находился в самой высокой части Сент-Антуанского предместья: с крыши пансиона вместе с другими учениками Беранже видел взятие Бастилии. Это было 14 июля 1789 года. После долгих проливных дождей наступила великолепная погода. Точно такая же погода была в сороковую годовщину этого события в 1829 году. Беранже сидел тогда в тюрьме Лафорс. «Для узника нет краше и милей воспоминанья об этом дне, – говорит он в песне „Четырнадцатое июля“, – я был совсем дитя, кругом меня кричали: „Отомстим, в Бастилию, к оружию, скорей к оружию!“ и все бежали на этот зов: купцы, буржуа, мастеровые…» В той же песне «Четырнадцатое июля» Беранже вспоминает, что какой-то старик, вероятно, Шампи, водил его на развалины Бастилии и говорил ему о причинах народного гнева… Этот урок крепко врезался, конечно, в память девятилетнего слушателя и читателя Вольтера.

Совсем иначе было с уроками у Шантеро. Взятие Бастилии и вести о других признаках надвигающейся грозы причиняли аббату немало труда в деле водворения дисциплины среди его пансионеров. В дортуарах и во время рекреаций маленькие языки усердно болтали с голоса старших о наступлении анархии и, вероятно, немало радовались этому наступлению, твердо веря, что вместе с другими дисциплинами должна рушиться также и школьная. Возвращение из праздничного отпуска каждый раз приносило в стены заведения новую пищу для подобных разговоров. Администрация и педагоги пансиона заметно теряли голову. О новичке Беранже они забыли почти совсем и вовсе не думали о приобщении его к обильному яствами столу науки. По крайней мере, так можно заключить из слов самого Беранже. «Это была единственная наука, которую я вынес из пансиона, так как не помню, чтобы мне задавали уроки чтения или письма», – так говорит он по поводу виденного им взятия Бастилии, и нет никакого основания думать, что он забыл о плодах науки, если бы его действительно угощали этими плодами.

В числе питомцев аббата Шантеро находился внук Фавара, основателя Комической оперы и автора наделавших шуму пьес «Аннета и Любен», «Искательница духа» и «Три султанши». Восьмидесятилетний поэт часто посещал своего внука. Это был один из великовозрастных учеников, пользовавшийся благодаря деду некоторыми привилегиями. Ему принадлежал угол пансионского сада с беседкой из вьющихся растений. В этой беседке происходили обыкновенно свидания Фавара с его внуком, и Беранже никогда не упускал случая взглянуть сквозь сетку настурций и душистого горошка на восьмидесяти летнего старца. Причиною этого любопытства были пансионские толки о заслугах Фавара и, наконец, то почтение к литераторам, которое воспитали в Беранже его дед и бабка Шампи.

Вообще, у Шантеро находилось немало свежих отпрысков различных парижских знаменитостей. Таковы были, между прочим, сыновья Граммона, актера-трагика из Французского театра. Самый младший из них был товарищем и другом Беранже. Оба отличались спокойным и тихим характером, оба любили уединение и мечтательную лень. В этой дружбе со стороны Беранже была еще значительная доля преклонения перед его юным товарищем. Дело в том, что, еще сидя на школьной скамье, Граммон уже выступал на сцене. Он часто повторял в пансионе свою роль, причем у Беранже захватывало дух от восторга.

Совсем другие чувства внушал ему старший брат Граммона. Беранже попал в пансион благодаря хлопотам своей дальней родственницы, старой знакомой аббата. Эта протекция была для него причиной различных поблажек со стороны начальства в виде частых освобождений от классных занятий в случае головной боли и в то же время причиной зависти его сверстников и больше всего Граммона-старшего. Благонравные ученики получали у Шантеро различные поощрительные награды для большей важности, в довольно торжественной обстановке. И вот в один из таких торжественных дней на Беранже обрушилась ненависть Граммона. «При раздаче наград, – говорит поэт в своей автобиографии, – на которые я не имел ни малейшего притязания и на которые смотрел без сожаления, когда они раздавались товарищам моложе меня, я имел ни с чем не сравнимое несчастие быть награжденным знаком отличия за хорошее поведение, этим обыкновенным уделом ослов всякого училища. Впрочем, говоря откровенно, я имел на него некоторое право, потому что не был ни игроком, ни крикуном, ни упрямцем. Несмотря на это, ученики не упустили такого благоприятного случая покричать: „Ура, осел!“ – в то время, когда начальство украшало меня несносным крестом. Если при этом я почувствовал гордость, то она была непродолжительна. В тот же самый день на дворе, во время рекреации, собрались ученики всех возрастов, которых родители еще не взяли на вакации; я стоял у решетки на улицу и смотрел на торговцев пирожками и яблоками, этих искусителей тощего кошелька всех учеников. Маленькие суммы, которые родители давали своим детям под названием недельных, очень скоро переходили в руки торговцев такого лакомого товара. Увы! Я был осужден на одно только удовольствие рассматривать их, потому что у меня не было недельных. Огромное румяное яблоко исключительно возбуждало мой аппетит. Я пожирал его моими детскими глазами, когда грубый голос закричал мне на ухо: „Возьми яблоко, возьми! Или я дам тебе затрещину!..“ Это был не змей-искуситель, это был ужасный Граммон. Его железная рука прижала меня к решетке. Что происходило тогда в моей невинной душе? Я не осмеливался, но страх, присоединившись к желанию иметь яблоко, восторжествовал до такой степени, что, уступая наконец настоятельному требованию моего врага, я протянул трепещущую руку и схватил роковое яблоко…» Этого и ждал Граммон. Он взял Беранже за шиворот и потащил к начальству. Крест был снят с кавалера, обливавшегося слезами, но торжество Граммона продолжалось недолго: начальство не замедлило открыть его жестокую проделку. Вообще, жестокость была в характере старшего Граммона, он походил в этом отношении на своего отца. В 1793 году они оба стояли во главе революционного отряда, наводившего ужас на западные департаменты Франции. Их кровавые подвиги обратили на себя внимание комитета общественной безопасности, который приказал, в пример другим, казнить обоих Граммонов. В обозе своего отряда они постоянно возили гильотину и на ней же сложили свои головы.

Пока Беранже подбирал у Шантеро кое-какие крохи от стола науки, революционная драма продолжала свое развитие. Был октябрь 1789 года. Господин Omnes (все), как говорил о народе Лютер, многотысячною толпою, в хвосте которой на спасение короля шел Лафайет с национальной гвардией, едва не разгромил Сен-Клу и перерезал часть королевской стражи. 6-го или 7 октября, по случаю праздника, Беранже был отпущен домой. Он переходил улицу с одной из своих теток и вдруг очутился в толпе женщин и мужчин, настоящих фурий народного гнева. Они несли на пиках окровавленные головы убитых в Сен-Клу гвардейцев. Это зрелище так поразило Беранже, что он всю жизнь не мог забыть этой встречи, и всякий раз, при мысли о ней, в его воображении восставала одна из окровавленных голов… Дальнейшие ужасы надвигавшегося террора ему не пришлось увидеть. Казнь короля и королевы, кровавая расправа с их действительными и мнимыми сторонниками, наконец, с теми, кто оказывался других убеждений, – все это произошло, когда Беранже не было уже в Париже. Он был обязан этим своему отцу, все затеи которого постоянно оказывались несостоятельными. Временный наплыв денег сейчас же толкал его на какое-нибудь предприятие, но дело не доводилось до конца, потому что те же деньги быстро растрачивались на другие затеи. То же самое случилось и с учебой Беранже в пансионе Шантеро.

Как ни мала была там плата благодаря протекции родственницы, она вскоре оказалась не по силам отцу будущего поэта, и в первых числах 1790 года Беранже покинул пансион. Сдать его на попечение Шампи на этот раз не пришлось. Его не было в Париже. Разбитый параличом, он удалился в Самуа и там кое-как существовал на свои сбережения вместе с женой. О поручении ребенка заботам матери нечего было и говорить. Она сама нуждалась и влачила жалкое существование. Но Беранже-отец раздумывал недолго. Он снарядил сына в дорогу, сдал его на руки престарелой кузине, этой последней вручил письмо для передачи по адресу и затем усадил обоих в дилижанс, отходивший в Перонну. В Перонне жила тетка будущего поэта, Мария-Виктория Беранже, по мужу Тюрбо. Тридцати пяти лет от роду, она вдовела с января 1788 года и, как при муже, содержала в одном из предместий Перонны гостиницу под вывеской «Королевская шпага». К ней-то и был направлен десятилетний Беранже. Неожиданный приезд племянника поверг ее в величайшее смущение. Хотя отец Беранже уверял ее в своем письме, что ребенок может оказать ей помощь в хозяйстве, она все-таки решительно отказалась принять племянника, но потом, увидев смущенную этим решением фигуру ребенка, сейчас же переменила свое намерение. Она обласкала своего малолетнего родственника и тут же обещала заменить ему мать. «Она никогда не была матерью и все-таки оставила детей, которые оплакивают ее». Так гласила впоследствии эпитафия на могиле этой женщины. Она сама продиктовала эту надпись, и, действительно, среди льстивых произведений подобного рода, если они не саркастические, эта надпись одна из немногих вполне правдивых. Поселившись в Перонне, Беранже впервые почувствовал, что такое разумная и заботливая любовь.