Михаил Армалинский
Что может быть лучше? (сборник)
Счастливая Ли спрашивала:
– Как я тебе нравлюсь?
– Ты прекрасна! – искренне восклицал Поэт, распахнув руки, чтобы держаться за её бока. Он осторожно прикасался к нарисованному, боясь что-либо повредить, смазать, будто это был свеженаписанный холст.
Как прекрасен был теперь лик тела! Каким особо восторженным было теперь ощущение огромности плоти!
Казалось бы, мечта Поэта свершилась – в одной женщине он нашёл воплощение двух своих противоположных устремлений.
Для Ли это тоже была победа – она поняла, что теперь Поэт принадлежит ей больше, чем прежде, и доказательством этому было то, что он оставил её жить в своём особняке, отведя целый этаж в её распоряжение – меньшее пространство стало бы для её тела тюремной камерой.
Но последствия татуировки на этом не закончились, а только начинались. Светящаяся тушь была полна других свойств, которые вскоре начали вступать в действие. Линии, являвшиеся границами силуэта красивого женского тела, стали работать как медленные ножи. Химический состав краски, которой они накалывались, был таков, что она медленно разъедала плоть, но только в том месте, где эта линия была наколота. Этот процесс сопровождался бы ужасной болью, если бы в состав туши не входили сильные болеутоляющие вещества. В течение долгого времени татуировки организм наполнялся веществами, которые выработали иммунитет к боли на несколько недель, чего должно было вполне хватить для полного осуществления плана. В течение этого времени Ли находилась как бы в полусне. Служанки делали ей массаж, переворачивали, сестра следила, чтобы у неё не возникло пролежней и заставляла Ли подниматься с кровати и ходить. Врач пристально наблюдал за всеми функциями организма.
Вскоре татуированные линии, дававшие очертания прекрасного тела, превратились в глубокие порезы. Они не кровоточили, потому что порезы увеличивались достаточно медленно, и тело успевало заживать по мере их углубления с двух сторон: спереди и со спины. Разрезы шли в теле встречно, как строители, с двух сторон прорубающие тоннель.
Поэт объяснил Ли, что таким образом удастся избавить её от лишней плоти, и Ли, полностью доверяя Поэту, принимала всё исходящее от него как должное, тем более, когда она не испытывала никакой боли.
Наконец наступил момент, когда в самом тонком месте тела – на руках – разрезы соединились, и часть плоти, словно рукава, осталась лежать на постели, когда Ли подняла руки. Они ей казались теперь такими лёгими и сильными. Врач аккуратно отрезал отвалившуюся плоть от той её части, которая ещё держалась, но вскоре должна была тоже отпасть.
Одним утром Ли пробудилась, потянулась и, как выспавшаяся красавица, села на кровати, небывало стройная и лёгкая. Её отрезанная татуировкой плоть осталась лежать на простыне, как тесто, из которого вырезали женскую фигурку одним нажимом формочки. Ли была настолько счастлива своей лёгкостью, подвижностью и абсолютной новизной ощущений, что она даже не обращала внимания на Поэта, любовавшегося ею, и на врача, который пытался рассмотреть все «срезы» тела Ли. После освобождения от лишней плоти оставшееся тело обрело особую чувствительность – при прикосновении к своему периметру Ли ощущала боль, как от касания к не до конца зажившей ране, которая затянулась ещё лишь очень тонким слоем кожи. Поэтому, чтобы избежать всяких прикосновений к торцу тела, она ходила совершенно обнажённая с растопыренными руками и ногами, чтобы ноги не тёрлись друг о друга, а руки – о бока.
Поэт боялся к ней подступиться, по привычке раскрывал объятья для необозримой плоти и обнимал воздух.
Через неделю Ли исчезла, оставив записку, где благодарила Поэта за подаренную ей новую жизнь, которую она хочет начать заново, причём в другом городе. Она просила не обижаться на неё, обещала, что вернётся – просто ей необходимо побыть наедине с собой и потом заново войти в человеческое общество иной женщиной.
Поэт воспринял исчезновение Ли в высшей форме поэтически, другими словами – философски, хотя не поверил в её обещание вернуться. В нём тоже, показалось ему, произошли перемены, и его неистребимая тяга к толстым женщинам постепенно исчезла. Женская красота перестала быть для него противоречивой из-за постоянного требования её отрицания, и Поэт чуть было не женился на одной из самых популярных кинозвёзд. Однако по зрелому размышлению он решил повременить, когда к нему стала проявлять неотступный интерес знаменитая и не менее красивая журналистка. Но и на журналистке, писавшей замечательные статьи о его книгах, он тоже решил не жениться. Вместо этого он написал книгу весьма проникновенных стихотворений о женской плоти.
Через год к воротам поместья Поэта подъехал автофургон. Шофёр и пассажир долго что-то объясняли охраннику. Охранник связался с начальником, а тот – с самим Поэтом, который приказал пропустить приехавших визитёров. Когда автомобиль остановился у парадного подъезда, Поэт вышел из дверей. Он увидел с трудом вылезающую из автобусика Ли. На ней опять было широкое платье, но теперь даже оно не могло скрыть обилия плоти, которая вновь наросла на ней. Поэт бросился навстречу Ли и обнял частицу её огромного тела.
Любимый вальс
Памяти И.Я.А.
Впервые опубликовано в General Erotic. 2000. № 28.
С первого класса родители записали меня в кружок музыки, который проводился после уроков два раза в неделю. Моя пианинная игра, согласно родительским надеждам, должна была когда-то превратиться в рояльную. А пока занятия проходили в бывшей уборной в конце длинного коридора на первом этаже школы. Начальство решило, что вполне достаточно уборных на остальных четырёх этажах. Благодаря такому мудрому решению удалось изъять раковины и унитазы, кое-как заделать дыры в полу и втиснуть туда старое пианино. Однако лёгкий запашок в этом музыкальном классе всегда оставался, напоминая, на каком фундаменте стоит искусство.
Учительницей моей была Римма Львовна, которой было тогда под сорок. Она была высокая, худощавая с прямой спиной. А также добрая и любящая своих учеников, каждого звала «голубчик». Все годы, что я её знал, она носила одну и ту же причёску: пробор посередине, гладкие длинные волосы, прижатые к голове, убраны назад, но по пути полностью закрывающие уши. А на затылке волосы были собраны в небольшой низкий витиеватый узел, проткнутый шпильками.
На стене над пианино Римма Львовна вывесила портреты в рамочках – Чайковского, Мусоргского, Глинки, Глазунова, Римского-Корсакова и Моцарта. Ощущение мощи «Могучей кучки» плюс Моцарт врезалось в память. Под их величественными обликами я разучивал пьесу: «Жили у бабуси два весёлых гуся».
Когда ученик приходил чуть раньше или Римма Львовна задерживалась с предыдущим учеником, ожидающему позволялось сидеть в музыкальной комнате на стуле и дослушивать чужой урок.
Так однажды произошло и со мной. Когда я вошёл в бывшую уборную, я увидел Римму Львовну, наклонившуюся над своей ученицей в коричневом форменном платьице и белом переднике, сидящей за пианино. Римма Львовна показывала пальцем строчку в нотах, стоявших на пюпитре. Ученица быстро оглянулась на меня, вошедшего, и снова повернулась к нотам. Римма Львовна сказала мне:
– Здравствуй, Славик, садись, голубчик, и жди, мы уже заканчиваем.
Увидев лицо ученицы, я почувствовал, как у меня задрожали ноги, и я плюхнулся на стул. Такой красоты я в своей семилетней жизни ещё не видел.
– Лиля, ты поняла, здесь надо играть анданте? – спросила Римма Львовна.
Девочка кивнула головой.
– Хорошо, сыграй ещё раз, сначала.
То, что я услышал, потрясло меня вконец. Волшебная грустная мелодия зазвучала из-под пальцев девочки – ещё никогда я не испытывал такого сильного ощущения от музыки.
Я сидел в полубессознательном состоянии. Девочка была лет на пять старше меня и виделась мне богиней, тогда я ещё не знал, богиней чего.
Когда она ушла, я сидел в трансе, пока меня не окликнула Римма Львовна:
– Голубчик, ты что, заснул?
В конце урока я осмелился спросить, как называется вещь, которую играла Лиля.
– Это «Вальс» Хренникова. Тебе он понравился?
– Очень. А когда я смогу это играть? – замечтал я.
– Я думаю, через несколько лет. Зависит от того, как ты будешь стараться.
И я начал стараться. Научиться играть этот вальс стало основным стимулом продолжения моих занятий музыкой.
Через два года я спросил Римму Львовну, можно ли мне уже разучивать «Вальс» Хренникова, но разрешения не получил, и пришлось ждать ещё несколько лет. За всё это время я видел Лилю не так уж и много. Она стала заниматься по другому расписанию, и я уже не сталкивался с ней на уроках музыки. Иногда я наблюдал за ней на переменках, гуляющей с подружками по коридору. Но гарантированная встреча у нас была раз в году, весной, перед окончанием школы, когда проходил экзамен, который устраивала Римма Львовна. Она делала из него торжественный концерт, на который приходили родители учеников и даже их знакомые и родственники. Экзамен происходил в спортивном зале школы, в который вкатывали пианино и вносили длинные скамейки, на которые усаживались зрители и экзаменуемые. Справа от пианино за столом сидела Римма Львовна, её взрослый сын, который закончил консерваторию, завуч школы и представитель родительского комитета.
Римма Львовна называла фамилию экзаменуемого ученика и три вещи, которые он будет играть. Ученик вставал со скамейки и, трепеща, шёл к пианино. Учеников было не менее двадцати. После того, как концерт заканчивался, наступал перерыв, в течение которого жюри должно было выставить оценки, а все отмузыцировавшие бросались на школьный двор играть в «Али-Баба». Лиля была самой старшей, и она всегда затевала эту игру. Под её руководством все выстраивались в два ряда, один напротив другого. В каждом ряду все крепко брались за руки.
Лиля кричала, и её ряд ей вторил:
– Али-Баба!
Из другого ряда отвечали:
– Чего, кума?
Лиля, улыбаясь, громко выдвигала требование:
– Тяни рукава!
– С какого бока? – во весь голос вопрошали напротив.
– Слева направо Славу нам надо! – кричал ряд напротив меня с чудесным голосом Лили.
Я освобождал руки и бежал в ряд напротив, стараясь разорвать цепь. Я устремлялся в центр, где стояла Лиля. Мне удавалось разорвать сцепление рук, и поэтому я имел право взять к нам в ряд либо Лилю, либо стоявшего рядом с ней. Конечно же я выбирал Лилю и вёл её в нашу команду, как самый дорогой трофей. Она вставала рядом со мной, и мы крепко брались за руки. И это было счастьем.
Выигрывал тот ряд, который мог таким способом пополниться всеми, кроме одного последнего, из противоположного ряда.
Но нам никогда не удавалось доиграть до конца, так как заседание жюри кончалось, и нас приглашали обратно в школу. Там нам объявляли оценки, которые содержали плюсы и минусы. Просто пятёрка была недостаточна для тщеславия музыкальных исполнителей. Лиля всегда получала пять с плюсом.
Так мы регулярно встречались из года в год, и всегда она в какой-то момент игры выкликивала меня, и я бежал разорвать именно её звено. А когда я кричал, то я звал Лилю, и она бежала именно туда, где стоял я.
С каждым годом Лиля становилась всё красивее, у неё выросла высокая грудь и раздались бёдра. И с каждым годом мне это нравилось всё больше и больше.
Наконец Римма Львовна разрешила мне разобрать «Вальс» Хренникова. Для того чтобы достать ноты, которых в магазине не было, мне пришлось поехать в музыкальную библиотеку и самому копировать пять страниц, накладывая кальку с проведёнными карандашными линями, на которые я переводил ноты. Потом эту кальку я наклеил на листы бумаги, чтобы она не просвечивала. Это было в те времена, когда копировальные машины существовали только в КГБ.
По этой самодельной копии я разучивал свою музыкальную мечту. К тому времени Лиля уже закончила школу, и Римма Львовна как-то сказала мне, что Лиля вышла замуж.
Всякий раз, когда я слышал или играл этот вальс, я думал о Лиле. Думал я о ней и в другие времена, когда делал свои первые поползновения на девочек.
Однажды, когда я пришёл на очередной урок, уже заучив наизусть «Вальс» Хренникова, и открыл дверь в класс, бывший туалет с тем же невыветриваемым запахом, я увидел Лилю, разговаривающую с Риммой Львовной.
– Здравствуй, Слава! – обрадовалась мне Лиля. – Какой ты стал большой.
– Привет, – сказал я, – ты тоже.
Лиля и Римма Львовна рассмеялись.
– А я вот соскучилась, пришла посмотреть, как вы живёте, – сказала Лиля, глядя то на меня, то на Римму Львовну. – Можно мне послушать, как Слава играет?
– Конечно, голубчик, конечно. Мы с тобой уже поговорили, сиди, слушай, что он играть будет.
И я заиграл «Вальс» Хренникова. Когда я закончил, Лиля захлопала в ладоши:
– Молодец, хорошо сыграл, с душой! Как я люблю этот вальс! – воскликнула Лиля.
– И я люблю, – сказал я, вкладывая в это слово смысл, выходящий далеко за музыкальные пределы.
Когда урок закончился и я стал собираться уходить, Лиля встала и сказала Римме Львовне, что ей пора. Да и новая ученица уже ждала своей очереди.
Мы вышли вместе с Лилей в коридор. Сердце моё носилось по всему телу.
– Что ты так на меня смотришь? – игриво спросила Лиля.
– Ты очень красивая стала, – сказал я, глядя ей в глаза, пылая лицом.
– Ты тоже стал взрослым, – сказала она и добавила: – Почти.
Мы подошли к раздевалке, нянечки не было, она всегда уходила к концу дня.
Мы углубились в раздевалку, я нашёл свою куртку. Лиля сняла с крючка свою шубку и накинула на плечи. Вдруг я почувствовал её руку у себя между ног.
– Иди сюда, я тебя взрослым сделаю, – шепнула она и оглянулась, нет ли кого вокруг.
Она опустилась на колени, ловко расстегнула мне ширинку, вытащила из-под широких трусиков мой сразу вскочивший хуёк и взяла его в горячий влажный рай. В потолке раздевалки распахнулись небеса и божество дало мне вкусить его благости.
Эти ощущения, несмотря на огромность силы, по сути, не были новыми для меня, ибо я уже несколько лет занимался онанизмом. Чудо оргазма я про себя называл «ебеня», не будучи тогда знакомым с научной терминологией, но чувствуя необходимость дать ему название. Играя во дворе с ребятами, я нередко ощущал непреодолимую похоть и прерывал игру – я убегал в парадное, сбегал по пролёту лестницы, ведущей в подвал, куда никто в темноту не спускался, кроме дворника, вытаскивал свой хуёк и давал ему жару, а он – мне.
Некоторое время назад он стал выплёскивать семя, что меня поначалу удивило, а потом стало удручать неудобством его куда-то девать, чтобы не было мокро в трусах. Однажды я даже попытался, ожидая выплеска, зажать пальцем дырочку, не пуская семя наружу, но острая боль от распирающего канал семени заставила меня палец поскорее убрать и выпустить жидкость на свободу. Я попробовал её на вкус, лизнув палец, но вкусной она мне не показалась. И вот теперь в те божественные мгновения, когда Лиля вершила со мной чудеса, озабоченная мысль пронеслась среди наслаждения: как бы Лиля не отпрянула от меня в отвращении, когда выплеснется семя. Оно не заставило себя долго ждать и зафонтанировало в Лилин рот, который только ещё более жадно стал его засасывать. Двойное облегчение окатило меня.
Лиля поднялась с колен, облизывая губы и проверяя рукой лицо, не осталось ли что снаружи.
– Пошли отсюда скорее, – шепнула она и вышла из раздевалки. Я, всё ещё приходя в себя, с восторженной лёгкостью в теле выбежал за ней. Коридор был пуст, только в другом конце его, за дверью бывшего туалета, раздавались звуки пианино.
Мы вышли на улицу.
– Застегни ширинку, Славик, – указала глазами Лиля.
Я поспешно отошёл к углу дома и дрожащими пальцами застегнул пуговицы.
– Вот ты и стал мужчиной, – сказала Лиля и добавила: – Почти.
Она по-доброму засмеялась.
Мы шли к трамвайной остановке. Я чувствовал, что должен что-то сказать, но не знал, что в такой ситуации следует говорить, а точнее, после такой ситуации.
– Можно я тебе позвоню? – спросил я Лилю.
– Славик, я ведь замужем. Да и тебе нужно школу кончать.
Я никак не мог уловить логической связи между этими двумя предложениями.
Тут подошёл трамвай, и Лиля сказала:
– Мы с тобой обязательно увидимся когда-нибудь, будь хорошим мальчиком, – и побежала к трамваю.
Но мы с ней больше не увиделись, и хорошим мальчиком я быть перестал, так как девочки заинтересовали меня значительно больше музыки. Впрочем, это, наверно, и значит – быть хорошим мальчиком.
Закончив седьмой класс, я ушёл из этой школы, и мои занятия музыкой прекратились. Приблизительно раз в год я случайно встречался на улице с Риммой Львовной, и мы минуту-две разговаривали об идущей жизни. Она рассказывала о музыкальных успехах своего сына, ставшего известным музыкантом. А я всегда успевал спросить, как поживает Лиля. Оказывается, она не забывала свою учительницу музыки и часто приходила к ней повидаться. У Лили родился мальчик, потом девочка. Римма Львовна каждый раз интересовалась, продолжаю ли я играть на пианино. И я действительно старался не забывать своих музыкальных навыков, а «Вальс» Хренникова никогда не выходил из моего репертуара.
Потом наступили долгие годы, когда я перестал встречать на улице Римму Львовну. Пришла пора эмиграции. Ходили слухи, что сын Риммы Львовны уже в Америке. Вскоре и я очутился на её благодатной земле. Первые пять лет новой жизни были плотно нашпигованы острыми впечатлениями и яркими событиями, однако я находил время ездить раз в месяц в университетскую библиотеку, где был большой фонд русских книг и периодики.
Однажды я сидел в журнальном зале, просматривая новые поступления, и вдруг мой взгляд остановился на узле волос на затылке женщины, сидевшей впереди меня. Этот низко уложенный узел, проткнутый шпильками, показался мне исключительно знакомым. Прямая спина тоже напоминала мне кого-то из детства. Я вышел из-за стола, зашёл сбоку и увидел гладкие волосы, укрывающие уши, и лицо, отчётливо знакомое.
– Римма Львовна! – воскликнул я.
Она обернулась, узнала меня и тоже воскликнула: «Славик, голубчик!» – и встала мне навстречу. Мы обнялись. Вокруг читатели оглядывались на нас.
– Давайте выйдем, – сказал я, понизив голос.
Она кивнула, светясь улыбкой, и мы вышли в холл.
– Какими судьбами! Как вы здесь оказались?..
Сколько вопросов мы обрушили друг на друга, сколько радости было увидеться с близким человеком на другом краю земли после двадцати лет разлуки. Да ещё осмыслить эту божественную случайность: оказаться обоим в том же городе, в той же библиотеке, в то же время. Римма Львовна мало изменилась, такая же стройная, высокая, с той же неизменной причёской, но поседевшей. Она приехала год назад к своему сыну, который, оказывается, тоже жил в нашем городе и преподавал музыку в университете. Она жила одна в двухкомнатной квартире неподалеку и приходила в библиотеку почти каждый день. Римма Львовна пригласила меня к себе. Квартира была на пятнадцатом этаже, из окна компактной гостиной открывался вид на сияющий даунтаун. В углу светился и бормотал телевизор.
– Я его только на ночь выключаю – пытаюсь научиться понимать разговорную речь, – пояснила Римма Львовна.
В комнате стояло пианино, а на нём лежала стопка нот. Над пианино висел портрет Моцарта, именно тот, что висел в классе-уборной. «Могучую кучку» взять с собой не удалось, как мне потом пояснила моя учительница. Пока Римма Львовна готовила чай, я стал перебирать ноты и наткнулся на «Вальс» Хренникова.
– Смотрите, что я нашёл! – радостно бросился я с нотами на кухню.
– Да, я помню, как тебе нравился этот вальс, – сказала Римма Львовна, взглянув на мою находку, – а ты играешь?
– Нет, давно уже не играл, – здесь у меня нет пианино.
– И очень плохо, – назидательно по-учительски сказала Римма Львовна.
Я сел за пианино, в надежде сыграть вальс, но пальцы у меня заплетались, и я уже забыл всё, кроме первых нескольких тактов. Удручённый, я встал со стула, а Римма Львовна села и сыграла мой вальс. И я вспомнил прошлое и Лилю в нём. Римма Львовна не виделась с Лилей последние годы перед отъездом и ничего не знала о ней.
Я взял у Риммы Львовны ноты и скопировал их, теперь уже не через кальку, а на ксероксе. Я надеялся, что скоро куплю пианино, восстановлю былую подвижность пальцев и заново разучу вальс.
С тех пор мы встречались и перезванивались в течение двух лет, вспоминали прошлое, обсуждали настоящее. О будущем мы не говорили – Римма Львовна считала, что времени осталось ей немного, но тем не менее с лёгким кокетством жаловалась, что к ней привязывались какие-то мужчины, когда она шла в библиотеку – её вполне можно было принять за молодую женщину, глядя со спины на её стройную фигуру и лёгкую походку.
Однажды под Новый год я позвонил Римме Львовне, чтобы поздравить её, но ответчик сказал, что номер отключён. Я решил позвонить её сыну, номер телефона которого мне дали в справочном. Он узнал меня (его мама рассказывала ему о нашей встрече) и сообщил жутким голосом, что он похоронил Римму Львовну три дня назад. Я что-то ошарашенно пролепетал и повесил трубку, чтобы как-то осознать такое естественное, но в то же время невероятное событие. О, ужас!
В течение нескольких дней я старался уложить не вмещающееся в сознание. А память, в помощь неверию в случившееся, поставляла ясные зрительные образы прошлого, далёкого и недавнего. Мне захотелось получить на память какую-нибудь фотографию Риммы Львовны, чтобы взглядывать на неё время от времени.
Я снова позвонил её сыну и более связно выразил свои соболезнования. Он рассказал подробности о последних днях матери, извинился, что не пригласил меня на похороны – он никого не пригласил, боялся при всех разреветься. Но и приглашать-то было особенно некого: родственников у нее, кроме сына, не осталось, а немногочисленных знакомых, среди которых значился и я, приглашать показалось необязательным. Я попросил сына о фотографии на память и дал ему свой адрес. Он сказал, что фотографий мало, да и то только старые, но обещал отобрать и выслать.
Недели через две, вернувшись домой с работы, я вытащил из почтового ящика пачку писем, газет и рекламы. Открывая дверь, я на ходу просматривал конверты и нашёл среди них один от сына Риммы Львовны. Когда я открыл дверь, навстречу мне, с объятиями бросилась моя возлюбленная Вики, которой я дал ключи от дома, и она часто сюрпризом поджидала меня. Вики была в халатике, готовая к любви.
– Как я тебя хочу, – шептала она мне в ухо, совлекая с меня пальто, а затем пиджак. Я поцеловал её в шею, держа в руках письмо:
– Подожди секундочку, я хочу открыть этот конверт.
– Ты открывай, а я пока тебе пососу.
Вики опустилась передо мной на колени.
Я разорвал конверт.
Вики расстегнула молнию на моих брюках и привычно вытащила наружу источник её жажды.
Я вытащил из конверта фотографию.
Вики стала добывать влагу из моего артезианского колодца.
На чёрно-белой фотографии Римма Львовна склонилась над играющей Лилей в тёмном платье и белом передничке. Римма Львовна указывала пальцем в ноты, стоящие на пюпитре.
«Ебеня!» – назвал я про себя охватывающий меня восторг.
