Михаил Гершензон
Степан Петрович Путаница
Прижали нас ко рву, я упал, на меня еще. А пришел в чувство – подо мной десять покойничков, надо мной – пятнадцать. Как в живых остался – сам не знаю. Кость у меня широкая.
Синичкин налил себе еще пива. В углу под обоями зашебаршела мышь.
– Вот тебе и коронация. Восшествие на престол. От нового, стало быть, царя – подарочек. Запамятовал я, сколько тогда подавили, – не то восемьсот, не то тысячу.
– 1282, – шопотом сказал Еремин.
4
Был бы я Наркомпрс – обязательно отменил бы письменные зачеты. Как Синичкин рассказывал, а потом еще книжки прочитали, – глаза закроешь, а все перед глазами стоит. Ну, чего там еще писать про это?
Канителились мы три дня всей бригадой. Скучно стало – хоть брось. Переписывай еще набело. А к чему?
– Ребя, – говорит Сережка Парфенов. – А что, если нам Путаницу поддеть?
– Как так, поддеть?
– А очень просто. Как он тогда с дневниками – Николая и Людовика спутал. Давайте наврем.
Я посмотрел на Крякшу.
– А ведь он не заметит, это правда.
Еремин рассердился.
– Ну вас, – говорит, – с вашими выдумками. Всю работу испортим.
– Как же, испортим. Путаница – да чтоб заметил!
– Пиши – Людовик, – сказал я Ваньке. – Пиши, пиши!
– Как же писать-то? – спросил Ванька и положил перо.
– Эх, ты, чудило, – сказал Крякша. – Давай сюда.
«Во время коронации Николая II, в 1896 году, – прочел он, – случилось страшное несчастье». – Я пишу – Людовика XVI, – так? «Во время коронации Людовика XVI в 1896 году…»
– Погоди, ты и год измени, – сказал я. – Это не штука, одно имя.
– Ладно. Я пишу – тысяча семьсот…
– Семидесятый.
– Семидесятый, так семидесятый, – согласился Крякша. – А ведь здорово! «Во время»… Стой, мы и здесь изменим. Чего б это написать вместо коронации?
– Пиши – рождения, – сказал Сережка Парфенов.
– Ну, чего там рождения? Я лучше напишу – женитьбы. Давай его поженим! – «Во время женитьбы Людовика XVI в 1770 году, случилось страшное несчастье. В Москве…»
– Нет, уж ты пиши – в Париже, – не вытерпел Еремин.
– Правильно, – согласился Крякшин. – «В Париже устроены были гулянья, улицы и площади были иллюминованы». – Чего будем менять?
– Погоди, валяй дальше.
– «На Ходынском поле…»
– Ходынское поле – к чорту, – сказал Сережка. – Какое в Париже Ходынское поле? Пиши – на Королевской площади.
– Есть, капитан, – ответил Крякша. – «На Королевской площади поставлены были палатки; оттуда Людовик – так, что ли? – приказал раздавать народу гостинцы. Около этих палаток опались незасыпанные рвы и канавы. Когда народ бросился за царскими»…
Крякша перечеркнул «царскими» и написал «королевскими». Потом стал читать дальше:
– «Когда народ бросился за королевскими гостинцами, сайками и всякой дрянью»…
– Почему – дрянью? – спросил Ванька.
– Да ты не перебивай. Потому что протухло.
«И всякой дрянью, – произошла страшная давка. В ней было задушено»…
Крякша высунул язык на бок и вместо 1282 стал писать другое число. Он написал почему-то 132 000 000 00 и продолжал еще насаживать нули, но тут Еремин сказал:
– Хватит, я тоже хочу – и рванул к себе лист, так что краешек оторвался и получилось только 132.
Ванька взялся к завтрашнему дню все чистенько переписать, и мы разошлись по домам.
5
Степан Петрович пришел в класс сам на себя непохожий. На нем был новый серый костюм – прямо из Москвошвея. А в отвороте пиджака, через петлю, пропущена была красная гвоздика. Конечно, мы фыркнули, когда он взошел на кафедру.
– Факт, он влюбился, – довольно-таки громко крикнул кто-то на задней парте. Путаница покраснел, как рак.
– Ну, как наши бригадники? – выдавил он наконец.
Мы встали и подошли к кафедре. Ванька сейчас же подал ему работу.
Путаница низко-низко опустил лицо над тетрадью, чтобы не было видно, какой он красный.
Он так сидел очень долго. Потом… Потом… Очень трудно рассказать, что было потом.
Мы, все-таки, здорово дрейфили, что он заметит Людовика. Но Путаница – ничего: читает, читает, уткнулся носом в тетрадь. И вдруг – вдруг он протягивает руку к боковому карману, где у него всегда торчит самопишущее перо, и вытаскивает оттуда губную помаду. Мы хорошо разглядели, что это помада. Потому что Путаница повинтил ее, как перо, и с нее упала крышка.
Одну минуту Степан Петрович держал помаду в руках и смотрел на нее, как на какого заморского зверя. Потом быстро сунул ее в другой карман.
Сережка Парфенов надулся, как шар, и вдруг нырнул, будто у него развязался башмак.
Путаница долго сидел и молчал. Видно было, что он никак не решится поднять глаза.
Наконец он собрался с духом.
– Будьте добры мне ваши зачетные книжки, – сказал он. – И ручку, пожалуйста.
На первой парте лежала Ванькина ручка. Мы схватились за нее впятером.
– Это хорошая, обстоятельная работа, – сказал Путаница.
Он поставил нам всем зачет.
6
– Что я говорил? – повторял Сережка. – Видишь, он не заметил.
– Это из-за помады, – сказал Еремин. – Конечно, из-за помады. Он так смутился, может и совсем не прочел.
– Ну, это глупости, – сказал я. – Прочесть он прочел во всяком случае. Иначе не стал бы писать зачет.
