Мигель Severo
Планета Афон. «Достойно есть»
– Ну так вот, – продолжал азъ разгорячённый, – собираемся мы на пикник: форма одежды, еда, боезапас – всё по полной программе. Снасти с собой берём, причиндалы для костра и шашлыка, и ещё один штрих немаловажный. В смысле девок взять с собой не поленились, но они и не отказывались, зачем? Прогулка обещала романтическое продолжение.
И тут в самый разгар сборов подходит ко мне Боря Ж-в – балагур и весельчак, сжал мне до хруста локоть и, как удав, глядя мне в глаза, процедил сквозь зубы: «Под любым предлогом откажись от поездки! Почему – скажу позже, сейчас не могу…» Сказал как отрезал! И тут же смеётся, анекдоты травит, а меня как молнией пронизало. Кишками ощутил приглашающее к действию холодное прикосновение старухи с косой. Поверил с ходу и пошёл в свою комнату вроде как за шампурами. А сам недолго думая заперся в интернете и не выхожу минут пятнадцать. Со страху меня и правда пронесло, так что запашок был преисполненный натурпродукта. Потом прилёг на койку, пузыри пускаю, а рожа и взаправду позеленела, стала как у жабы. Недаром говорят, что ничто так не расстраивает ваши планы, как расстроенный желудок.
Вскоре за мной послали гонца, типа куда ты провалился? Я кричу ему через дверь, что у меня что-то с ливером стряслось. Он передал старшо́му, тот не поленился ко мне подняться в последний этаж, чтобы выяснить причину моего внезапного дезертирства. Долго меня кэп уговаривал, шуточками сальными подкалывал, типа, что ты за мужик, но я ни в какую. Пусть весь мiръ провалится в преисподнюю, но в таком состоянии я ни-ни. А мужик в поле пашет.
В конце концов так и уехали без меня. И что вы думаете: дневная тридцатиградусная жара ночью сменилась снегом! И это в июле-месяце! Сначала ливень их накрыл, машина увязла по уши, вытаскивали её всей толпой часа три. Все уставшие до хрипа, чумазые, злые как шакалы, все переругались, но всё же от рыбалки не отказались. Уже ближе к ночи добрались до места, а как костёр разожгли, тут и снег повалил. Купаться уже ни у кого ума не хватило, кто в палатку залез, кто в кузове спал, а кэп, говорят, всю ночь у костра просидел и стакан за стаканом глушил. Вспоминал, небось, Володю Высоцкого: «Никогда ты не будешь майором».
На следующий день уже ближе к вечеру вернулись домой. Рожи синие, глаза красные, мат-перемат, даже девки не хохочут, как обычно бывает. А у меня вроде как «всё прошло», встречаю их радостный, чуть навеселе, поздравляю с возвращеньицем. Капитан мельком глянул на меня – как прожёг, но хитрющий, виду не подал. Разгрузили машину, и пошли мы с Борей ко мне в комнату пижу-ежу. У меня поллитровочка в холодильничке, «красная рыбка» (килька в томате), прошлогодний сыр, который и кайлом не расколешь: камень, обезжиренный, червивый. Кому знать дано, какого века он был? Мечта командировочного. Колбаса – собачья радость, времён Ганнибала, хлебушек плесневелый, ещё парочка подобных наименований и стаканы о пятнадцати гранях – по числу республик. Советскому командировочному ворониной не испортишь похлёбки. А ежели оптом, то заходи – не бойся, выходи – не плачь.
Приняли мы по грамульке… на каждое ребро, зажевали, чем КПСС послал, повторили. Боря всё никак не мог в себя прийти, а торопить его не хотелось. Человек должен и с духом, и с мыслями собраться. А потом его словно прорвало, и он мне всю подноготную и выложил. Сам он тоже будь здоров страху натерпелся. И его могла не миновать сия горькая чаша.
– Ты имеешь в виду: стать тельцом на заклание? – Виктор решил уточнить.
– Конечно, а что же ещё? – мне даже стало неловко от такого «китайского» вопроса.
– А он-то здесь с какого бока прилепился? Или тоже кому-то дорогу перебежал?
– Ты слушай дальше и не перебивай, если хочешь до истины докопаться. Супруга Борина тоже в нашем «ящике» служила, только в другом отделе. Правда, расписаны они тогда ещё не были, это тоже промысел Божий. Работая как-то раз с секретными документами или картами, не суть важно, недели две в Особом отделе проторчала. И в один прекрасный день заходит туда наш начальник отдела, и с особистом завели душевный разговор в его кабинете. Только не учли они, что перегородка фанерная, слышимость отменная. Да и не ведали, что у Люды с Борей роман, уже готовились заявление подавать, только свадьбу на Борин дембель наметили.
Поначалу она не прислушивалась, а как знакомую фамилию услышала, сразу слух напрягла. Обсуждали как раз приказ генерала о направлении капитана Конькова в Дипакадемию. Она заинтересовалась: всё-таки начальник у её благоверного. А когда услышала концовочку, памперс-то и пригодился. Согласись, что сопливой девчонке стоило огромных усилий вместить в свой мозг, что построение коммунизма на всей зелёной планете требует таких жертв.
– Да уж, задачка явно не для Оксфорда, – Никита был как всегда категоричен.
– Но и не для Смольного института благородных девиц. Хотя Людмила его не кончала, но где и как кончала, не нашего ума дело. Ночью, под шелест одеяла, она пошептала эту новость своему благоверному, отчего у Бори возникли некоторые мужские проблемы, которые обычно портят гармоничную семейную жизнь. Люда, честно говоря, больше всего этого и опасалась. Но и не сказать она не могла, аще убо хватило её соображения, что кандидатура окончательно не утверждена и жертвой запросто мог оказаться её избранник. Разгласить тайну она тоже побоялась: это означало подписать себе смертный приговор. В арсенале оставалось только одно действенное средство – жить в страхе и надежде, что их минует сия горькая чаша.
Боря с той поры старался подслушивать любые разговоры начальства, надеясь до конца прояснить ситуацию. Когда нас командировали на Северный полигон, а потом неожиданно продлили командировку, он сразу смекнул, что неспроста. В августе уже вступительные экзамены в Дипакадемию, и до этого срока всё должно было проясниться. Он оказался в списке, потому что знал слишком много государственных тайн. Ему двести раз предлагали остаться с повышением, прочили также карьеру разведчика, но он был неумолим. Подписка подпиской, но из-под колпака он уже вылетал, птичка вольная. Кому и что может сболтнуть, а то и продать – поручиться за него дураков не нашлось. Впрочем, и шибко грамотных тоже.
А тут как раз всплыл мой недавний конфликт с одним полковником из космических структур. Видимо, тот всё-таки не забыл громкое унижение и решил свести со мной счёты. Тем более что представился такой подходящий случай, как не воспользоваться? Я тоже не горел желанием продлевать контракт, а знал к тому времени уже достаточно для высшей меры.
– Так ты так и не сказал, каким образом он решил, что именно тебе эта участь уготована?
– Боря сам мне потом признался, что до последнего момента не верил. Но как раз накануне пикника заглянул в гости к начальнику и абсолютно случайно увидел приказ о новом продлении командировки. Так вот: в списке не было моей фамилии! А разговоров о моём отъезде не велось даже близко. Слава Богу, что капитан Коньков этого не догадался просечь!
Тут Боре стало окончательно ясно, и он только ждал удобного случая, дабы мне всё рассказать, но так, чтобы я не наделал глупостей. В противном случае он бы стал тельцом на заклание и хорошо это понимал. И вдруг этот пикник! Сомнений уже никаких не было, и Боря пошёл ва-банк. Христианин в нём всё-таки победил, несмотря на то что креста на нём не было.
После всего услышанного мне резко расхотелось петь под гитару и рассказывать анекдоты. Не зная, как выразить Боре свою признательность, невольно поймал себя на мысли, что мне ещё полтора года отбывать срок и за это время начальство придумает, как от меня избавиться «с пользой». Водка уже не могла снять озноб, даже в июльский вечер, а бежать за второй было поздно: в Совдепии спиртным торговали строго до семи. Спас электрочайник, предусмотрительно захваченный мной в командировку. Заварив «Три слона», мы просидели с моим ангелом-хранителем до рассвета, хотя в тех широтах в это время заката не случается.
Виктору, по всем вероятиям, резко захотелось закурить, но кадить дьяволу он перестал уже с прошлого века. Некоторое время мы шли в молчании, я ушёл в Иисусову молитву, Володя с прежним рвением запечатлевал наш крестный ход на флешку, а Никита, отстав на полкабельтова, снова присовокупил ухо к трубке дебильного телефона и кому-то вставлял пистон.
Случайно бросив взгляд на Виктора, на его волевое, мужественное и в то же время устало-измождённое, исполосованное шрамами лицо, я заметил в его выразительных серо-стального цвета глазах какую-то затаённую усмешку. Не осмелясь спросить напрямую, попытался разгадать, что же она могла означать. Что он не поверил в мой рассказ? Не похоже… По крайней мере, наводящие вопросы выдали бы его иронию с потрохами. Но они были без иронии. Тогда что? Может, и с ним что-нибудь подобное случалось и я лишь «прошёлся по клавишам»?
– Знакомо, – произнёс он вдруг так, как будто выдавил из глубины души. – Хотя у меня немного другая ситуация была, а подлость – она и есть подлость, как ты её ни разукрашивай.
– И где же ты, в Афганистане столкнулся? – хотя мой вопрос был явно лишний.
– Меня уже дембель ждал, но я был кандидатом в партию, поэтому отправлять меня на материк не торопились. Понятно, что таких можно на самое остриё посылать, а может, просто не проходил я по некоторым параметрам в партию. Одно дело на войне, а в мирной жизни подхалимы требовались, прошедшие войну там бы такого шороху наделали. Но и не принять нельзя было, если ты по уставу достойный кандидат, лишний повод для кривотолков.
– Батя мой тоже на войне вступил, в сорок четвёртом. Там проще было.
– Это с какой стороны посмотреть. Если от пули прячешься, тогда никакой замполит не поможет, даже если охрипнет. Но, как правило, «за речку» такие не попадали. Хотя… Всякие встречались. Особенно в тыловых частях. Но на передовой ребята были как на подбор.
И вот как раз после Девятого мая сидим мы с дембелями в палатке, песни под гитару, байки травим. И тут заходит замполит полка, говорит: так, мол, и так, нужны добровольцы «на войну». И на меня смотрит в упор. Я сразу понял, что домой мне добраться не суждено. Таким макаром у нас «чистка рядов» происходила. Ненужных партии отсеивали кровью.
Я голоса не подаю, потому что наш комдив – кстати, Паша Грачёв – дал команду, чтобы дембелей «на остриё» не брать. Потому что гибли все как один. Представь, уже письмо домой отправлено, чтобы встречали, а тут похоронка приходит и цинковый ящик. А этот хохол продолжает делать мне нервы, не уходит. Даёт понять, что если откажусь, то партбилет пропоёт мне «Прощание славянки». Вместо него волчий билет получишь, это как пить дать.
И вот он уже поворачивается и собирается уходить. Причём молча, а взгляд гадюки, увидавшей лошадь. Понял я, что кранты не только моему партбилету, но и авторитету. Там закон что на зоне: откосил – считай что опустили. И я говорю замполиту, что пойду «на остриё». А он так, вполоборота отвечает, что нужны двое. Я развёл руками, мол, раздваиваться не умею. Но тут Санёк, мой зёма, меня поддержал, тоже на дембель собирался, Царствие ему Небесное.
Виктор ненадолго прервал свой рассказ и три раза перекрестился. Мы все тревожно молчали, будто ожидая разрыва авиафугаса. Но взрыва не произошло. Просто я снова взглянул Виктору в глаза и заметил, как они опять будто остекленели от набежавшей слезы. Словно стараясь не спугнуть его желание продолжать тему, даже приглушил звучание своей дыхалки.
– В ночь перед операцией я не мог сомкнуть глаз. Вдруг вспомнил, что накануне призыва бабушка дала мне иконку Богородицы с молитвой на обороте. Чтобы не потерять её и чтобы не дай Бог замполит не увидал, я её под обложкой комсомольского билета хранил. А тут, думаю, терять нечего, достал её, становлюсь на колени и начинаю читать молитву:
«Достойно есть яко воистинну блажити Тя, Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего, честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем».
И тут, представляешь, поднялся ветер, палатка зашевелилась, и вдруг как будто яркий свет мне в глаза. Я зажмуриваюсь, боюсь глаза открыть и слышу женский голос. Мягкий такой, задушевный, словно ангельский. Ощущение у меня такое, словно душа выходит из тела и отлетает в рай. Открываю глаза – стоит передо мною женщина в монашеском одеянии. Только не в чёрном, а лазорево-фиолетовом. Исполненная какой-то внутренней красоты и светится вся!
Я не могу оторвать от неё глаз, не могу вымолвить ни слова, а Она перекрестила меня и так медленно начала удаляться, будто уплывала. Я протягиваю к ней руки, а Она всё дальше и дальше, пока совсем не исчезла. Тут Санёк просыпается, смотрит на меня очумело, подумал, что я ку-ку. А я никого не замечаю, будто не в палатке нахожусь, а в сказочном дворце…
Санёк мне руку на плечо положил, я оборачиваюсь… И только тут до меня дошло, что нам скоро на операцию. Буквально через пять минут входит посыльный и даёт нам команду на выход. Мы облачились за секунды и направились в штаб. Ночь звёздная, я гляжу на Малую Медведицу по привычке – в той стороне Россия – и снова вижу Богородицу. Только уже далеко-далеко. Я перекрестился, хотя креста на мне не было, нам запрещали носить. Санёк опять посмотрел на меня с усмешкой, даже отпустил что-то сальное, уже не помню…
Я ему ничего не ответил, смахнул с себя видение, а тут уже суматоха, посадка в БТР, и колонна двинулась на дело. Когда добрались до ущелья, уже начало светать. Мы старались не растягиваться – машин было штук сорок. И вот уже на подходе к какому-то кишлаку головной БТР подрывается на мине. Или гранату метнули, не знаю. И задний тоже подбивают.
Колонна встала. Вылезать из брони означает сразу нарваться на пулю. «Духи» плотно засели на господствующих высотах и не дадут высунуться. А оставаться внутри тоже подвергать себя искушению сгореть заживо. Стоячий БТР поджечь – что сигарету прикурить. Что делать?
Вдруг будто слышу голос… Вспоминаю ночное видение, голос как будто повторяется. Кладу ладонь на карман, в котором у меня лежал комсомольский билет, и начинаю повторять слова молитвы. Каким образом я помнил их, до сих пор не пойму. Прочитал-то её всего несколько раз. Но запомнил слово в слово. И неожиданно стало тихо. Обстрел прекратился.
Я вылезаю из БТРа, оглядываюсь. «Духи» на высоте беснуются, неистовствуют, но не стреляют. Непонятно! Смотрю, летит наша «вертушка», чтобы забрать «двухсотых», видимо, наши вызвали его по рации. Но если он сядет в ущелье, то взлететь уже не сможет, потому что воздух там разряженный, не хватит подъёмной силы, к тому же вертолёт будет гружёный.
Одного не могу понять: отчего так беснуются душманы? И не стреляют. «Вертушка» благополучно приземлилась, убитых и раненых забрали, и уже начала подыматься. Чудеса! Потом уже мне рассказали, что пилот наш знал о том, что может не взлететь, но молился своему небесному покровителю – Николаю Чудотворцу. И дал обет, что ежели ему удастся спастись и выполнить приказ, то после войны уйдёт в монастырь. Он был холостой.
И святитель сотворил чудо! Только когда он уже поднимался, выскакивает вдруг душара со «стингером» и начинает целиться вертолёту прямо в кабину. Я из подствольного гранатомёта успел «снять» его, но он ещё шевелился. «Вертушка» спокойно улетела, мы с ребятами столкнули подбитый БТР с дороги и продолжаем двигаться дальше. Когда последняя машина покинула ущелье, вдруг опять началась беспорядочная стрельба, но мы уже не пострадали.
А этого «духа», которого я завалил, оказывается, наши подобрали и увезли с собой в качестве «языка». Он оказался полевым командиром, много знал, за его пленение наш комбат был представлен к «Красной звезде». Так этот «дух» и поведал, почему нам удалось спастись таким чудесным образом. Оказывается, когда те подбили головной и замыкающий БТР и хотели уже делать из нас бефстроганов, то мы вдруг стали для них невидимы! Растворились!
– Это как? – снова удивлённо спросил доселе молчавший как рыба об лёд гигант Х-в.
– Богородица мне не зря же явилась, – Виктор глянул на него с какой-то отеческой любовью. – Должен же был кто-то в живых остаться, чтобы рассказать всю сермяжную правду об афганской войне. Чтобы знали её не из газеты «Правда», а из первых уст. У нас все подписку давали о неразглашении, поэтому были не словоохотливы. Видимо, я был избран Господом.
– А что дальше-то было? Ты же говорил, что вас послали на операцию?
– Дальше? А дальше всё то же самое – зачистка кишлака от боевиков. Схема всегда одна и та же, поэтому «духи» к ней адаптировались и всегда были готовы. Мы окружали «провинившийся» кишлак с трёх сторон, а четвёртую специально оставляли для «отхода» душманов, при этом чаще всего её минируя. Напорются «духи» на мины, начинают беспорядочную пальбу. После чего мы вызывали «Акул» и крошили их в лапшу, а пехота добивала.
Потом уже они стали нам сюрпризы делать. Ума у них явный дефицит, а вот хитрости восточной на три поколения. Пословица не зря молвится: берегись пуще сглаза яда кобры, зубов тигра и мести афганца. Мстить они умеют, на своей шкуре убедился. Да ещё соединённоштатники им подсказывали и оружием обеспечивали по полной программе. Полный боекомплект!
И вот мы окружаем кишлак и цепью начинаем зачистку. У них в домах все окна выходят во двор, а от улицы жилище отделено дувалом чуть выше человеческого роста.
– А это что за зверь? – с явной иронией спросил Никита, оторвавшись от дебильника.
– Ну, это такой глинобитный забор или стена, отделяющая двор от улицы. Он является как бы продолжением стены жилища, выходящей на улицу. В них делают калитки, ворота, а иногда и смотровые окошки, но, как правило, они закрываются ставнями. В эти окошки ничего не увидишь. Да ты что, никогда в Средней Азии не был? Там тоже все кишлаки на один манер.
Кирпичи для дувалов делают из глины с соломой, а иногда для крепости добавляют коровьего д***ма. Поэтому в жару там вонища, и мух немерено. А холодов практически не бывает. Только ночью иногда прохлада спускается, и то зимой. С мая по ноябрь уже не продохнуть.
Ладно, я отвлёкся. Короче, вступили мы в кишлак, движемся от хаты к хате, шерстим все подряд без исключения. Обычно аксакалы, чтобы мы не потревожили их жилище, сами выходили на улицу и просили в дом не входить. Уверяли, что в их доме моджахедов нет. Но если вдруг, не дай Бог, из этого дувала раздавался выстрел, то мы не церемонились. Разворачивали танк и одним снарядом сносили всю архитектуру к едрене фене.
Сарафанное радио у них пашет, как «хитачи», поэтому все наслышаны о том, что бывает за преднамеренный обман. «Духи» знали не хуже других и старались не подвергать своих односельчан подобной экзекуции. Но придумали хитрость, а может, пиндосы подсказали. Непримиримые уводили свою семью из кишлака, а в брошенной хате устанавливали мину-растяжку.
Если мы стучали и дверь или калитку никто не отворял, то, естественно вышибали её и в хате проводили шмон с пристрастием. Мины-ловушки «духи» обычно ставили либо в дверях, либо у погребов. Электричество там не во всех кишлаках, холодильников нет, поэтому роют погреба, а в них удобно прятаться. К тому же наши не особливо верующие любили поживиться на халяву. Но бесплатный сыр, как известно, бывает только в мышеловке.
– Эт-точно! – тут как тут вклинился Никита, хотя почти всё время болтал по телефону.
– На таких растяжках в основном наши и подрывались. Особенно дембеля. Молодые поначалу всегда были осторожны, страх ещё играл в одном месте, да и Афган им ещё не осточертел, как старым. А дембелям, особенно тем, кто кокнарчиком начал баловаться, настолько уже всё было на аршин от земли, что игнорировали всякую предосторожность.
– Ты-то не сорвался с катушек? – хотя мой вопрос был явно лишним.
– Бог миловал. Хотя попробовать, разумеется, пришлось, – Витя поглядел на меня с иронией. – Когда по три ночи глаз не можешь сомкнуть, просыпаешься от малейшего шороха, а днём подорвёшься на мине или фугасе, поневоле на иглу подсядешь.
– Что, и ты подрывался? А как же тогда живой? Или душа возвращалась?
– Не было таких, кто не подрывался. Я, наверное, раз семь или десять. Уже не помню. То на фугасе, то на противотанковой мине. Состояние не описать, когда подорвёшься! Башка гудит, как фабричная труба. В ушах звон стоит, в глазах блики, рвать тянет, хочешь сказать что-то, но язык будто поджаренный. Только понимаешь, что ты ещё жив, и одно это уже радует.
Зато когда видишь «двухсотых», с которыми ещё вчера, а то и несколько минут назад разговаривал, смеялся, которым ты что-то обещал или они тебе… И вот уже им больше от тебя ничего не нужно… И тебе от них… Только мысль свербит: а как воспримут родные и близкие их смерть? Тем более если им вот-вот на дембель, их уже дома ждут…
И тут понимаешь, что тебя спасает чьё-то провидение. Просто так ничего не бывает, чья-то сила помогла тебе выжить. В Афгане я постоянно ощущал помощь Божию. Но не по моим, конечно, заслугам, а просто бабушка за меня всё время молилась. Она у меня глубоко верующая была. Во время Второй мiровой деда семь раз сбивали – он лётчиком был, – и каждый раз к своим выходил, ни разу в плен не попал. А ведь лётчиков почти всегда сразу к стенке ставили. Потому что все они коммунистами были, беспартийных в небо не отпускали, боялись.
Помню, бабушка перед сном всегда молилась с акафистом Богородице. А на ночь обязательно меня перекрестит, и как будто рай на душе. А мама у меня в школе и в институте комсоргом была, потом инструктором в райкоме КПСС. Ох, как они с бабушкой сцепятся! Бабуля-то смиренно отходила от споров, перекрестится, молитву прочитает и в свой угол уйдёт. А мама, бывало, свои доводы отстаивала до хрипоты. Но резко поменяла свои взгляды, когда у меня аппендицит случился и я на волосок от смерти был. Вызвали скорую, а в неё какой-то самоликвидатор врезался. Да так, что его самого пришлось в больницу везти…
– Кто, говоришь, врезался? – Никита не сразу уловил чёрный юмор Виктора.
– Как кто? Дезертир с того света. Ну, мотоциклист, ты чего, не понял?
– Не-ет, – мы с полминуты сокращали диафрагму с короткими выдохами через рот.
– Так вот, меня уже впору в саван заворачивать, а скорая всё не едет. Мать звонит на подстанцию, ей ситуацию растолковали, но легче не стало. Сообщили, что выслали вторую машину, но и она почему-то опаздывала. Мама опять звонит, ей снова объясняют, что у той спустило колесо. Меняют. Я уже дышать почти перестал, пульс едва прощупывается, мама уже готова волосы на себе рвать, и тут бабушка начинает читать молитву Богородице. Бабуля моя родилась аккурат 21 сентября, с Божией Матерью в один день. Потому её Марией именовали.
И вдруг я открываю глаза, дыхание возвращается, даже боль чувствовать перестал. Мама в шоке, отец тоже дар речи потерял, а бабушка меня святой водичкой вспрыснула, перекрестила и я даже встать смог. В это время звонок в дверь, входит бригада скорой, уложили меня на носилки и под сиреной – в больницу. Тут же в операционную, вскрыли гнойник, а он будто замёрз. Если бы гной разлился по организму, то мне бы кирдык, никакая медицина бы не спасла.
Врачи маме моей объясняют – она вместе со мной в больницу поехала, – а мама понять ничего не может. Её спрашивают, делала ли она мне заморозку или ещё что, она отрицает. Ничего не делали, вызвали скорую, ждали почти час, если не больше, но всё обошлось. Врачи не верят и продолжают её выпытывать. Тогда мама и вспомнила, что бабушка помолилась и меня святой водой окропила. Больше ничего не делали. С тех пор мама моя и в храм стала ходить, и причащаться регулярно, а вскоре и службу в райкоме оставила, перешла в школу.
Я тогда ещё не всё понимал, да и молодой был, а как в армию попал, убедился в силе материнской молитвы и помощи Божией по этой молитве. Благодаря этой помощи я сколько раз от смерти уходил, да и многие ребята тоже. Помню, как пронесло меня мимо преисподней в очередной раз, написал я домой, а мама мне отвечает, что видела меня в этот день во сне. Будто вернулся я домой в цинковом гробу, а бабушка перекрестила меня, и восстал я из гроба.
– Ты что-то начал про войну рассказывать, да переметнулся, – напомнил Вольдемар.
– Ну да, – продолжал Виктор. – Зачищаем мы, значит, этот кишлак. Я подхожу к очередной калитке, толкаю её – заперта. Стучу ещё раз – никакого шевеления. Пришлось вышибать калитку. И тут слышу характерный щелчок! Значит, растяжка. Отпрыгнул на пару шагов назад и прижался к земле. Взрыв!.. Дом загорелся, а из соседнего по мне пулемёт заговорил. Я лежу, встать не могу, потому что сразу скосит. И вообще не шевелюсь, может, подумает, что я жмурик уже, и прекратит стрельбу. Но не прекращает. Пули уже по загривку царапать начали…
И тут жахнуло из танка, огневую точку в клочья разнесло. На меня упали ошмётки от разрушенного дувала и… человеческая голова. С бородой. А глаза ещё открыты. Валяется рядом со мной в пыли, а зенки на меня уставились. Меня всего затрясло, как от лихоманки, хочется закурить, но не могу ни одним членом пошевелить. Зубы стучат, коленки дрыгаются, пот прошибает, в зобу дыхание спёрло, хорошо, что ещё не обос***ся…
Смотрю, сзади подошли ребята, в подошву меня пнули на всякий случай, я голову поднимаю, а они смеются. «Вставай, мол, а то простудишься». И тут взрыв! Какой-то моджахед недобитый пустил гранату. Меня осколком задело по щеке, а Саньку прямо в сердце. С душой в момент расстался. Даже крикнуть не успел, так и отлетела душа его в небесные чертоги.
Мы, кто был рядом, опрометью бросились назад, добегаем до своей колонны и кричим, что в кишлаке засели моджахеды. Комбат наш вызывает «вертушки», через несколько минут началась ковровая бомбардировка. Крошим всё подряд, из танков добиваем всё, что не смогли вертолёты уничтожить. «Духи» ещё откуда-то сопротивляются, постреливают, но на каждый их выстрел мы отвечаем снарядом. В шуме уже не разобрать, где свои, а где чужие. Пока патроны и снаряды под ноль не расстреляли, продолжалась эта кровавая баня.
Когда всё стихло, мы ещё раз прочесали кишлак, вернее то, что от него осталось. Подобрали Санька и ещё двоих ребят, что погибли в перестрелке. А местных даже трогать не стали, не то что хоронить. Пусть свои хоронят. Уложили «двухсотых» в один БТР и отправились домой. Нас сопровождали «вертушки», поэтому страха уже не было, хотя и боеприпасов тоже.
Как вернулись в часть, меня сразу вызывает замполит. Повезло ему, что у меня ни одного патрона в «калаше» не осталось, а то бы последний ему промеж ушей засадил, твари.
– За что ты его так? – хотя вопрос мой был явно «китайский». На месте Виктора, можно не сомневаться, что я бы поступил точно так же. Да и любой бы на его месте.
Витя посмотрел на меня, примерно как на того замполита. Видимо, прикидывал, действительно я не понимаю или включил дурака. Но, увидев мою шаловливую улыбку, сразу всё понял и переменил настроение. Никита хотел, видимо, что-то сказать, но резко передумал и снова потянулся за мобильником. Володя шёл молча, лишь иногда делая очередной кадр.
– Когда замполит увидел меня, похлопал по плечу, поздравил с возвращением. А про Саню даже ни ползвука, гнида. Потом сказал, чтобы я мухой собрался и что меня давно ждут в политотделе дивизии. Пожелал мне счастливого пути и ретировался. Машина уже стояла под парами, нищему собраться – только подпоясаться, я тепло попрощался с ребятами и побежал к уазику. Шофёр просигналил все уши, поторапливал, у него тоже приказ.
В политотделе мне выдали партбилет, поздравили с успешным завершением службы и сообщили, что я представлен к высокой правительственной награде. Мне в тот момент было до того безразлично, что меня ждёт: высшая награда родины или высшая мера. Когда взглянул на партбилет, увидал, что дата выдачи стояла сегодняшняя, а выписан он был другими чернилами. И уже успел покрыться пылью. И до того мне захотелось разнести всю эту бюрократическую мразь вместе с их поздравлениями и с фальшиво-напыщенными словесами, как несколько часов назад мы разнесли ни в чём не повинный кишлак вместе с моджахедами.
В мои двадцатилетние мозги с трудом укладывалась мысль, до какой же степени нужно набраться цинизма, чтобы вот так хладнокровно ждать смерти пацана только лишь потому, что дерзнул посягнуть на «святая святых» – партийную кормушку. И с какой же тщательно скрываемой злобой и резиновой улыбкой на лице встретили они весть о том, что я не погиб в очередной мясорубке и что мне всё-таки придётся вручить партбилет и поздравить с победой.
Представляю, какие слова они говорили родителям Санька и готовились сказать моим родичам. Разрази меня понос, но я бы не смог этого произнести даже под наведённым стволом.
После выдачи партбилета меня сразу погрузили в самолёт и отправили в Союз. Видимо, не зря опасались, догадывались, что я ой-ёй-ёй каких дел могу натворить. Со мной в самолёте летели несколько офицеров и два десятка дембелей. Мы приземлились на военном аэродроме, нас посадили в автобус прямо на лётном поле и выгрузили на площади трёх вокзалов.
У всех на руках были литеры. Двое отъезжали в Петербург – тогда ещё Ленинград, – пятерым предстоял вояж в Сибирь, кому-то на Север, а мне на электричку. Больше всех повезло. Из столичного региона я был один, поэтому знакомиться с ребятами не стал. Санька уже не вернуть, а с теми, кто раньше дембельнулся, увижусь когда-нибудь позже.
Витёк снова сглотнул жаркую слюну, видимо от жгучего желания закурить. Но нарушать данный Богу обет не стремился. Да и не было ни у кого табачных изделий. Даже лист осенний было не собрать по причине чарующей весны в данный исторический момент. Зато мы наслаждались запахами субтропического леса, звуками приближающегося с каждым шагом прибоя, соловьиными серенадами и шуршанием ветра о кроны оливковых дерев.
– А вот тоже случай был. Я тогда только прибыл «за речку», ещё не изучил всех нравов. А ребята опытные знали все хитрости моджахедов. Мы стояли на блокпосту, где-то в окрестностях Кабула. Поступил приказ: по тропе до темноты не должен пройти никто, ни один субъект. Без исключения, будь то человек или животное. Нарушителей уничтожать на месте из ДШК.
Ну что, приказы не обсуждаются, тем более на войне. До этого я ещё крови не видел, хотя стрелять уже приходилось, но больше для острастки. А здесь уже конкретный случай. И никто не может поручиться, что это не будет беременная баба или ребёнок. Бывали случаи, когда такими «беременными» оказывались смертницы, у которых мужья или сыновья погибали, а они хотели отомстить за них. И чаще всего подрывали почему-то именно блокпосты.
