Мигель де Сервантес Сааведра
Дон Кихот

Глава XXXIII
о разговоре, который вели между собой Дон Кихот, Санчо Панса и бакалавр Самсон Карраско

Дон Кихот пребывал в глубокой задумчивости, поджидая бакалавра Карраско, который должен был рассказать ему подробно про эту удивительную книгу. Он был крайне поражен, что его подвиги успели уже стать достоянием печати, и решил, что книгу, наверное, написал какой-нибудь мудрец-волшебник. Потому ему пришло в голову, что и Дульсинея, наверное, попала в эту книгу, и он встревожился, не сказано ли там чего-нибудь лишнего о ней.

Между тем, пока он предавался этим размышлениям, Санчо вернулся и привел с собою бакалавра Самсона Карраско. Дон Кихот встретил его с изысканной любезностью.

Бакалавр, хотя и звался Самсоном, был небольшого роста, круглолицый, курносый и большеротый, он выглядел большим насмешником, любителем веселых шуток и проказ.

Увидев Дон Кихота, он опустился перед ним на колени и сказал:

– О сеньор Дон Кихот Ламанчский, да соблаговолит ваше величие протянуть мне руку для поцелуя, ибо, клянусь своим званием бакалавра Саламанкского университета, ваша милость – один из самых знаменитых странствующих рыцарей, которые когда-либо разъезжали или будут разъезжать по лицу земли. Да благословит Бог Сида Ахмета Бененчели ^[74], написавшего историю ваших великих подвигов. Да благословит он и того благодетеля рода человеческого, который перевел его сочинение с арабского на наш родной, испанский язык для утехи всем людям на свете.

Дон Кихот велел ему встать и сказал:

– Неужели история моя уже написана и автор ее – мудрец и мавр?

– Да, высокоблагородный сеньор, – ответил Самсон, – в настоящее время уже напечатано не меньше двадцати пяти тысяч экземпляров этой истории. Подумайте только: ее отпечатали в Португалии, Барселоне и Валенсии, и ходят слухи, что сейчас печатают в Антверпене. Мне думается, что скоро все народы переведут ее на свои языки.

– Человека добродетельного и благородного, – сказал на это Дон Кихот, – должно особенно радовать, что еще при жизни добрая слава его гремит среди различных народов. Я говорю: добрая слава, ибо дурная слава гораздо хуже смерти.

– Никогда еще ни об одном странствующем рыцаре не гремела такая добрая слава, как о вас, – ответил бакалавр. – Никто из них не пользовался таким добрым именем, как вы. Кто может сравниться с вами безмерным мужеством в опасностях, терпением в невзгодах, стойкостью, с которой вы переносите несчастия и ранения, и, наконец, верностью и постоянством любви вашей милости к сеньоре донье Дульсинее Тобосской?

– Я никогда не слышал, – вмешался тут Санчо Панса, – чтобы сеньору Дульсинею звали «донья»; зовут ее просто Дульсинея Тобосская.

– Ваше возражение несущественно, – ответил Карраско.

– Конечно нет, – поддержал его Дон Кихот, – но скажите мне, ваша милость сеньор бакалавр, какие из моих подвигов особенно восхваляются читателями моей истории?

– На этот счет, – ответил бакалавр, – мнения расходятся, ибо вкусы у людей бывают различные: одни предпочитают приключение ваше с ветряными мельницами, другие – приключение на сукновальне; многим особенно нравится сражение двух армий, оказавшихся стадами баранов; иные восхищаются приключением с похоронной процессией. Говорят также, что лучше всего приключение с освобождением каторжников и ваш поединок с доблестным бискайцем.

– Скажите-ка мне, сеньор бакалавр, – перебил тут Санчо, – а попало ли в книгу приключение с янгуэсскими погонщиками мулов, когда нашему доброму Росинанту взбрело в голову порезвиться на старости лет?

– В этой книге говорится обо всем! – воскликнул Самсон. – Мудрый автор ничего не утаил из ваших приключений. Он даже упомянул о том, как добрый Санчо летал на одеяле, – ответил Самсон.

– Я летал не на одеяле, – возразил Санчо, – а просто в воздухе, и притом гораздо дольше, чем мне бы того хотелось.

– Я полагаю, – сказал Дон Кихот, – что в жизни каждого человека бывают неудачи и превратности, тем более в жизни странствующего рыцаря; и мудрый историк не должен забывать о них и ограничиваться описанием одних только счастливых приключений.

– И тем не менее, – продолжал бакалавр, – иные просвещенные читатели предпочли бы, чтобы автор не описывал бесчисленных палочных ударов, которые в различных схватках так щедро сыпались на сеньора Дон Кихота.

– Да ведь история должна быть правдивой, – сказал Санчо.

– И все же об этом можно было бы умолчать! – заметил Дон Кихот. – Правдивость книги нисколько не пострадала бы, если бы были выпущены кой-какие подробности, унизительные для героя. Ведь, говоря по чести, Эней не был так благочестив, как говорит Вергилий, а Улисс так хитроумен, как описывает Гомер.

– Совершенно верно, – ответил Самсон, – но одно дело поэма, а другое – история. Поэт может изображать события такими, какими они, по его мнению, должны быть, но историк обязан держаться строгой правды и описывать все так, как оно происходило в действительности, ничего не прибавляя и не убавляя.

– Ну, раз уж этому мавру понадобилось говорить правду, – заметил Санчо, – тогда я уверен, что среди ударов, сыпавшихся на моего господина, он вспомнил и о тех, что падали на меня, потому что всякий раз, когда у его милости мерили палками спину, у меня мерили все тело. Впрочем, этому нечего удивляться, ибо мой господин говорит, что когда бьют по голове, так болят все кости.

– Ну и плут же ты, Санчо, – ответил Дон Кихот, – когда тебе это хочется, у тебя отличная память.

– Я бы и сам хотел забыть о тумаках, – ответил Санчо, – да синяки мешают: у меня еще и сейчас бока болят.

– Помолчи, Санчо, – сказал Дон Кихот, – и не перебивай сеньора бакалавра. Пусть он расскажет нам, что еще говорится обо мне в этой книге.

– И обо мне, – сказал Санчо, – ведь я, кажется, одно из главных лиц этой истории.

– Накажи меня Создатель, Санчо, – ответил бакалавр, – если вы не являетесь вторым лицом в этой истории. Встречаются даже люди, которым больше нравится читать про вас, чем про главного героя. Иные, впрочем, говорят, что вы уж слишком простодушно поверили в губернаторство над островом, обещанное вам сеньором Дон Кихотом.

– Надо еще подождать, время терпит, солнце еще за забором, – сказал Дон Кихот. – С годами у Санчо прибавится опыта, и тогда он будет более пригодным к управлению островом, чем сейчас.

– Клянусь вам Богом, сеньор, – возразил Санчо, – если мне теперь не под силу управлять островом, так, значит, я не управлюсь с ним и в возрасте Мафусаила ^[75]. Беда не в том, что мне не хватает смекалки для управления, а в том, что этот остров болтается неизвестно где.

– Доверься во всем Господу, Санчо, – сказал Дон Кихот, – все устроится, и, может быть, лучше, чем ты предполагаешь, ибо без Божьей воли ни один лист не падает с дерева.

– Истинная правда, – прибавил Самсон, – если Господу захочется, так Санчо будет управлять не одним островом, а целой тысячей.

– Видывал я тут разных губернаторов, – сказал Санчо, – все они, на мой взгляд, в подметки мне не годятся, а тем не менее их величают сеньорами, и едят они на серебре.

– Это не островные губернаторы, – возразил Самсон, – они управляют менее значительными областями; губернаторы же островов должны знать по крайней мере грамматику.

– Ну, тут уж я совсем ничего не понимаю, – ответил Санчо. – Но впрочем, предоставим мое губернаторство на волю Божию. Да пошлет он меня туда, где я особенно пригожусь! Поговорим теперь о другом, сеньор бакалавр Самсон Карраско. Мне очень приятно, что читателю не скучно слушать про мои делишки. Да и вообще хорошо, если люди читают и похваливают нашу историю.

– Да, Санчо, история вашего господина очень нравится читателям. Однако некоторые из них недовольны, что мудрый Сид Бененчели забыл поведать, как вы распорядились сотней червонцев, которую нашли в чемодане в Сьерра-Морене. А между тем многим хотелось бы узнать, что сделали вы с этими деньгами.

На это Санчо ответил:

– Сеньор Самсон, я сейчас не в состоянии считать и отчитываться – я вдруг почувствовал такую слабость в желудке, что если не подкреплюсь глотком доброго вина, то отощаю и превращусь в щепку. С вашего позволения я сбегаю домой – там меня поджидает жена, да и фляжка тоже. Я закушу, вернусь сюда и расскажу о том, как я распорядился червонцами.

И, не дожидаясь ответа, Санчо ушел домой.

Дон Кихот попросил бакалавра остаться и разделить с ним его скудную трапезу. Бакалавр принял приглашение. К обычным блюдам была прибавлена пара голубей; за столом говорили о рыцарстве, и хитрый Карраско ловко подлаживался к причудам Дон Кихота; когда пир кончился, и хозяин и гость прилегли отдохнуть. Вскоре затем вернулся Санчо, и прерванная беседа возобновилась.

Первым взял слово Санчо:

– Сеньору Самсону хотелось бы узнать, как я поступил с червонцами, что мы нашли в ущелье Сьерра-Морены. Ну что же. Я истратил их на себя самого, на жену да на детей. Поэтому жена моя и не ругается, что я, бросив свое хозяйство, странствую без толку по дорогам вместе с моим господином Дон Кихотом. А вернись я домой без единого гроша в кармане, она бы меня со свету сжила. Угодно вам еще что-нибудь узнать обо мне – извольте: я весь тут и готов ответить хоть самому королю. Да ведь и то сказать: кому какое дело, имел ли я деньги или не имел, истратил или не истратил? Ведь если бы за все удары, которые сыпались на меня во время наших похождений, мне платили хотя бы по четыре мараведиса за каждый, мне следовало бы дополучить по меньшей мере еще сотню червонцев. Пусть каждый положит сначала руку на сердце, а потом уж называет белое черным, а черное белым. Все мы такие, какими нас Бог создал, а иной раз и того хуже.

– Скажите, пожалуйста, – перебил Дон Кихот своего болтливого оруженосца, – не обещает ли автор выпустить вторую часть книги?

– Да, обещает, – ответил Самсон. – Только он не знает, где найти материалы для нее. А то бы он с радостью напечатал и вторую да и третью часть. Ведь книга дает ему большой доход.

Тут Санчо снова вмешался в разговор и сказал:

– Пускай этот сеньор мавр, или кто он такой, хорошенько постарается, а мы уж с моим господином припасем для него такой ворох всяких приключений, что он сможет написать не только вторую часть, а целых сто частей. Должно быть, этот добрый человек думает, что мы тут дремлем на соломе. А посмотрел бы он на нас, когда нас подковывают, так увидел бы, на какую ногу мы хромаем. А пока скажу одно: послушайся сеньор рыцарь моего совета, так мы давно бы гуляли в чистом поле, заступаясь за обиженных и защищая правду, как это и надлежит добрым странствующим рыцарям.

Как раз в эту минуту до слуха наших собеседников долетело ржание Росинанта. Дон Кихот счел это ржание счастливейшим предзнаменованием и порешил через три-четыре дня снова выступить в поход. Сообщив о своем намерении бакалавру, идальго спросил, в какую сторону он посоветует ему отправиться. Сеньор Карраско похвалил нашего рыцаря за такое доблестное решение, но убеждал его по возможности беречь себя, ибо жизнь его принадлежит не ему, а тем несчастным, которые нуждаются в помощи и защите. Затем он посоветовал Дон Кихоту направиться в Арагонское королевство, в город Сарагосу, где в День святого Георгия должен состояться торжественный турнир. Там Дон Кихот сможет победоносно выступить против арагонских рыцарей, а это значит – прославиться над всеми рыцарями на свете.

– Вы, сеньор Самсон, должно быть, не знаете, – вмешался тут Санчо, – что мой господин набрасывается на сотню вооруженных неприятелей с такой же поспешностью, как какой-нибудь лакомка-мальчишка на полдюжины дынь. Но, черт возьми, вы правы, сеньор бакалавр: на все свое время! Иногда впору напасть, а иногда и отступить. К тому же я слышал – и, если не ошибаюсь, от моего же собственного господина, – что храбрость занимает середину между двумя крайностями – трусостью и безрассудством, а если это так, то не следует ни удирать без причины, ни бросаться в бой, когда превосходство сил противника этого не позволяет. Во всяком случае, заранее говорю: если мой господин пожелает взять меня с собою, я соглашусь на это только при одном условии: драться будет он один, а я стану заботиться только о том, чтобы он был чисто одет и накормлен. Пусть он и не воображает, будто я когда-нибудь подниму меч хотя бы против самых подлых разбойников! Я, сеньор Самсон, собираюсь прославиться не своей храбростью, а тем, что был самым заботливым и верным оруженосцем из всех когда-либо служивших странствующим рыцарям. Если мой господин Дон Кихот в награду за мою долгую и верную службу пожалует мне остров, я буду ему очень благодарен. Если же не пожалует – что ж, я человек, а человек на этом свете не должен уповать ни на кого другого, кроме Бога. Да и почем знать, может быть, для простого человека кусок хлеба так же вкусен, а то, пожалуй, и еще вкуснее, чем для губернатора. Может, в этом самом губернаторстве дьявол собирается подставить мне ножку, чтоб я споткнулся и вышиб себе все зубы? Родился я Санчо и хочу умереть Санчо. Но тем не менее, если без особого риска и хлопот, так, ни с того ни с сего, свалится мне с неба остров, я не такой дурак, чтобы от него отказываться. Недаром говорится: подарили коровку – беги за веревкой, а привалило добро – волочи прямо в дом.

– Вы, братец Санчо, изложили свою мысль как профессор, – сказал Карраско. – Молитесь исправно Господу Богу да положитесь на сеньора Дон Кихота: он пожалует вам не то что остров, а и целое королевство.

– Ну что же, – ответил Санчо, – осмелюсь доложить сеньору Карраско, что пожаловать мне королевство – не значит швырнуть его в дырявый мешок. Я уже пощупал себе пульс и знаю, что у меня хватит здоровья, чтобы управлять и королевствами, и островами.

– Смотрите, Санчо, – сказал Самсон, – должности меняют нрав. Весьма возможно, что, сделавшись губернатором, вы откажетесь от собственной матери, родившей вас на свет.

– Это не про меня сказано, – ответил Санчо. – Моя мать настоящая христианка, да и я настоящий христианин, так мне стыдиться ее нечего. Познакомьтесь со мной поближе, и вы увидите, способен ли я к неблагодарности.

– Дай-то Бог, – сказал Дон Кихот, – посмотрим, что будет, когда ты станешь губернатором, а губернаторство это не за горами.

Затем Дон Кихот сказал, что он выступит в поход через неделю. Он попросил бакалавра держать все в тайне, особенно от священника и мастера Николаса, а также от племянницы и экономки, чтобы они не помешали его благородному и доблестному решению. Карраско обещал и распрощался с Дон Кихотом.

Глава XXXIV
о рассудительном и забавном разговоре, происшедшем между Санчо Пансой и его женой Тересою Пансой

Санчо вернулся домой такой веселый и радостный, что жена почуяла это на расстоянии выстрела из арбалета и тотчас спросила:

– Что с вами, друг мой Санчо, почему вы так веселы?

– Женушка, если бы Бог позволил, мне было бы куда приятнее не чувствовать себя таким довольным, как это вам кажется.

– Я вас не понимаю, муженек, – ответила она, – не понимаю – как это так: если бы Бог позволил, вам было бы приятнее не быть довольным. Хотя я и необразованная женщина, а все же знаю, что быть довольным не может быть неприятно.

– Раз вы не понимаете, Тереса, извольте, я объясню вам, – сказал Санчо. – Я весел потому, что решил вернуться на службу к моему господину, Дон Кихоту, который желает снова отправиться на поиски приключений. Моя должность оруженосца требует, чтобы я ехал вместе с ним, и я твердо рассчитываю найти еще сотню червонцев. А в то же время мне печально расставаться с тобой и с детьми. Если бы Богу было угодно, чтобы я мог заработать кусок хлеба у себя дома, не утруждая ног да не таскаясь по непроезжим дорогам, моя радость была бы крепче и сильней. Теперь же она отравлена мыслью о разлуке с тобой. Вот почему я и сказал, что, если бы Бог позволил, мне было бы приятнее не быть довольным.

– Знаете, Санчо, – ответила Тереса, – с тех пор как вы стали членом странствующего рыцарства, вы говорите так возвышенно, что никто вас не может понять.

– С меня довольно, женушка, что Господь Бог меня понимает, – ответил Санчо, – ибо ему понятно все на свете. Скажу только, что теперь вам, матушка, придется несколько дней хорошенько поухаживать за серым, чтобы привести его в боевую готовность. Удвойте ему порцию овса, осмотрите его седло и сбрую – ведь мы не на свадьбу едем. Нам предстоит объехать весь свет, мериться силами с великанами и чудовищами, слышать шипение, рыканье, мычанье и вопли. Но все это было бы сущими пустяками, если бы нам не приходилось встречаться с погонщиками мулов, пастухами и освобожденными каторжниками.

– Вижу я, муженек, – сказала Тереса, – что оруженосцы странствующих рыцарей не даром едят хлеб. Я буду молить Господа, чтобы он поскорей избавил вас от этих напастей.

– Признаюсь вам, женушка, – ответил Санчо, – что не надейся я в ближайшем будущем сделаться губернатором острова, так я бы лучше умер, чем пустился в новые приключения.

– Что ты, милый муженек, – воскликнула Тереса, – живи, живи, курица, хоть и с типуном на языке! Живите и вы себе на здоровье, и пусть черт поберет все губернаторства на свете! Не губернатором вы родились, не губернатором прожили до сегодняшнего дня, не губернатором отойдете в землю, когда Бог пошлет вам конец, не все же на свете губернаторы, и что же – живут себе помаленьку, и все считают их за людей. Но смотрите, Санчо, если вы случайно сделаетесь губернатором, не забудьте про меня и про детей. Помните, что Санчико исполнилось пятнадцать лет; ему пора уже ходить в школу – ведь дядюшка-аббат обещал вытянуть его в священники. Помните также, что дочку вашу Марисанчу скоро надо выдавать замуж.

– Честное слово, – ответил Санчо, – если Бог пошлет мне что-нибудь вроде губернаторства, так я, женушка, просватаю Марисанчу за такого вельможу, что ее иначе и называть не будут как сеньора.

– Ну нет, Санчо, – ответила Тереса, – выдавайте ее за человека простого. Это самое лучшее. А то если вместо деревянных башмаков ей придется носить туфли на высоких каблуках, вместо серой суконной юбки – фижмы и шелковые платья, да если из Марики она превратится в донью да сеньору, так девчонка совсем растеряется и на каждом шагу будет попадать впросак. Тогда по пряже всякий распознает грубую дерюгу.

– Молчи, глупая, – прервал ее Санчо, – пусть она походит в шелку да бархате года два или три, а уж там знатность и пышность придутся ей как по мерке: а не придутся, так и то не беда! Была бы она барыней, а остальное – пустяки.

– Всяк сверчок знай свой шесток, Санчо, – ответила Тереса, – не тянитесь наверх и помните пословицу: вытри нос сыну соседа и веди его к себе в дом. Подумаешь, какая радость – выдать Марисанчу за какого-нибудь графа или рыцаря, чтобы он потом называл ее мужичкой и попрекал отцом-пахарем да матерью-пряхой? Нет, муженек, ей-богу, не для того растила я дочку! Добывайте побольше денег, Санчо, а выдать ее замуж – это уж мое дело. Есть у нас тут в деревне работящий и здоровый парень; все мы его знаем, а он на девушку нашу часто поглядывает. С ним она будет счастлива, так как он ей ровня: будут они всегда у нас перед глазами, заживем мы все вместе: родители, дети, зять и внуки; и тогда мир и благословение Божие будут со всеми нами. Ни к чему ей выходить замуж в столице или в каком-нибудь высоченном дворце – ведь ее речей там люди не поймут, да и она ничего не разберет.

– Да замолчи ты, бестия! – закричал Санчо. – Почему это взбрело тебе в голову мешать мне выдать дочку за знатного господина? Жалко тебе, что ли, что наших внуков будут величать сеньорами? Знаешь, Тереса, старые люди говорят: «Если не умеешь пользоваться счастьем, когда оно плывет тебе в руки, не жалуйся, когда оно пройдет мимо». Счастье стучится к нам в дверь, и мы должны его впустить; подул попутный ветер – так пусть он нас и несет. Да неужто ты будешь недовольна, – продолжал он, – если я получу доходное губернаторство и мы наконец вылезем из болота? Ведь если мы выдадим Марисанчу за важного сеньора, так тебя же все будут величать «донья Тереса Панса»; в церкви ты будешь сидеть на коврах да на подушках, и пусть себе злятся и досадуют все дворянки нашего села. А не нравится, так оставайся на прежнем месте. Только знай одно, жена: как бы ты ни противилась, а дочь моя Марисанча будет графиней.

– Да подумайте, что вы такое говорите, муженек! – сказала Тереса. – Ох, боюсь я, как бы это графство не стало для нашей дочки погибелью! Делайте что хотите, выдавайте ее хоть за герцога или за принца, но только заявляю вам: никогда не будет на это моей воли и согласия. Я человек простой и терпеть не могу чванства. При крещении дали мне имя Тереса, имя простое и честное, без всяких украшений и погремушек вроде этих донов и передонов. Отца моего звали Каскахо, и девушкой я звалась Тереса Каскахо, а теперь я стала Тереса Панса. Я этим именем довольна и совсем не желаю, чтобы мне приставили еще донью. Не хочу я, чтобы обо мне сплетничали, – а ведь если я выряжусь графиней или губернаторшей, сейчас же станут говорить: «Посмотрите, как эта свинья заважничала; вчера еще с утра паклю драла и в церковь ходила, прикрыв голову подолом вместо мантильи, а сегодня разгуливает в фижмах и расшитом платье да задирает нос». Пока Господь Бог не лишил еще меня рассудка – никогда я не пойду на это. А вы, дружок, делайтесь губернатором да графом и чваньтесь, сколько душе угодно. Но клянусь жизнью моей матушки, ни я, ни дочка моя никуда из деревни не двинемся; честная женщина сидит дома, и для нее всякая работа – праздник. Ступайте себе с вашим Дон Кихотом на поиски ваших приключений, а нам оставьте нашу горькую долю. Будем мы жить честно, так Господь нам поможет. А кстати, скажите-ка мне, кто это вашему господину приставил дона? Ведь ни отец его, ни дед донами не были.

– Сдается мне, – ответил Санчо, – что в тебя бес вселился. Господи помилуй, жена, что ты только не наболтала, – и неизвестно, где во всем этом хвост и где голова! Ну к чему ты приплела тут каких-то Каскахо, наряды, пословицы и чванство? Подойди-ка сюда, глупая и темная женщина! Если бы я захотел, чтобы моя дочка бросилась с башни вниз головой или пошла скитаться по свету, ну тогда дело другое. Но если я собираюсь возвести ее в доньи и знатные сеньоры да посадить под балдахин на бархатные подушки – тут уж я не понимаю, с чего ты рвешь и мечешь?

– А знаете почему, муженек? – ответила Тереса. – Потому что есть пословица: платье тебя и одевает, и раздевает. На бедняка люди смотрят так, мимоходом, а с богача глаз не сводят. А если этот богач еще вчера был бедняком, так тут и начинаются сплетни да пересуды без конца и края, потому что сплетников у нас на улице что пчел в улье.

– Погоди, Тереса, – ответил Санчо, – выслушай, что я скажу тебе. Ты таких слов, должно быть, за всю свою жизнь не слышала. Впрочем, это и не мои слова, а изречения отца-проповедника, который прошлым постом побывал у нас в селе. Так вот, этот проповедник, сколько я помню, говорил, что все то, что мы видим своими глазами, – сильнее на нас действует, чем воспоминания о прошлом. Поэтому, когда мы глядим на знатного человека, одетого в роскошное платье, окруженного множеством слуг, мы тотчас проникаемся почтением. Пусть память говорит нам, что еще недавно мы видели его в самом жалком состоянии, в безвестности и бедности. Это не смущает нас, ибо это – прошлое, существенно же только то, что у нас перед глазами. И если человек, которого Фортуна вознесла из ничтожества на высоты благополучия, будет приветлив, щедр и вежлив, то, можешь быть уверена, Тереса, никто и не вспомнит, кем он был, а все будут уважать его, кроме, конечно, злых завистников, но ведь от них никогда не убережешься.

– Не понимаю я вас, муженек, – ответила Тереса, – поступайте как знаете и не морочьте меня больше вашими проповедями и риториками. А если вы непоклонны в вашем решении…

– Нужно сказать «непреклонны», а не «непоклонны», женушка, – перебил ее Санчо.

– Пожалуйста, муженек, вы со мной не спорьте, – ответила Тереса. – Говорю я так, как угодно Богу, и ни в какие тонкости не пускаюсь. Итак, повторяю, если вы упорствуете в намерении получить губернаторство, так захватите с собой вашего сынка Санчо, чтобы, не теряя времени, обучить его этому делу, ибо полагается, чтобы дети наследовали и обучались ремеслу отца.

– Когда я буду губернатором, – ответил Санчо, – я пошлю за ним почтовых лошадей, а тебе пришлю денег. Недостатка в них у меня не будет, так как ежели у губернатора и нет денег, то всегда найдется кто-нибудь, кто охотно даст ему в долг. А ты наряди мальчика так, чтобы не было видно, как он жил раньше.

– Только денег пришлите, – сказала Тереса, – а уж я его наряжу потеплее.

– Наконец-то ты со мной согласилась, – заявил Санчо, – что наша дочка должна быть графиней.

– В тот день, когда я увижу ее графиней, – ответила Тереса, – я буду считать, что я ее похоронила. Но поступайте, как вам угодно; мы, женщины, должны повиноваться мужьям, хотя бы и тупоголовым.

И тут принялась она плакать, словно Марисанча уже умерла. Санчо постарался ее утешить, сказав, что он повременит устраивать судьбу Марисанчи, хотя в конце концов непременно выдаст ее за графа. На том и кончилась их беседа, и Санчо возвратился к Дон Кихоту, чтобы уговориться насчет отъезда.