Мейв Бинчи
Зажги свечу
Шон-старший начинал ворчать, когда слышал от сына подобные истории:
– В этой стране, знаешь ли, тоже многие занимаются благотворительностью…
А рассказы про обучение женщин военному делу его насмешили.
– Да у нас были женщины-солдаты задолго до Британии! Как ты думаешь, чем занималась графиня Маркевич?[9]
Когда Шон-младший стал рассказывать Элизабет, как мальчишки его возраста и даже моложе вступали в армию – сотни мальчишек в день, тысячи за несколько недель, Шон-старший окончательно потерял терпение:
– Господи Иисусе, я бы вздохнул с облегчением, если бы ты сам наконец вступил в армию! А не расписывал бы здесь, какие они там все герои!
Эйлин, занятая штопкой очередной вещи из огромного мешка возле ее кресла, подняла глаза и попыталась предупредить ссору:
– Шон, да оставь ты парня в покое! Он всего лишь хвалит людей, которые стараются защитить свою страну. Разве мы бы не поступили точно так же? Хвала Господу, что нам не приходится этого делать. Вот и все, что он имел в виду.
– Надеюсь, он имел в виду именно это! – ответил Шон.
* * *
В первый день мая сестра Бонавентура прошлась по всем классам в монастыре, чтобы проверить алтари Девы Марии, которой посвящался месяц май. Украсить алтарь перед Ее статуей – это проявление любви и дочернего уважения к нашей Небесной Матери. Те, кто жил в деревне, принесли колокольчики и примулы, повсюду постелили свежие белые салфетки и поставили чистые вазочки. Сестра Бонавентура осталась очень довольна результатами проверки. Когда она выходила из класса, милая англичанка-беженка, жившая в семье О’Коннор, открыла для нее двери.
– Дитя, ты здесь уже обжилась?
– Да, сестра, – ответила девочка, покрываясь румянцем от смущения.
Сестра Бонавентура потрепала ее по голове и с удовольствием подумала, что появление в школе ребенка-протестанта никаких проблем не вызвало. Хорошо, что она согласилась.
* * *
В первый день мая Эйлин получила письмо от Вайолет, в котором лежала десятишиллинговая купюра: деньги на подарки для Элизабет и Эшлинг, которые родились с разницей всего в десять дней.
Эйлин с грустью подумала, что каждый год посылала дочке Вайолет какой-нибудь подарочек, и вот впервые Вайолет вспомнила про Эшлинг. Должно быть, благодаря письмам Элизабет. Оставалось надеяться, что она не просила мать о подарке слишком прямо.
Здесь ничего не возможно купить, так что, пожалуйста, купи что-нибудь сама, – написала Вайолет. – В Лондоне полный хаос. Я рада, что меня не взяли в WAAF, теперь приняли закон, запрещающий оттуда увольняться… как и мужчины, женщины будут служить до окончания войны. Всех заставили зарегистрироваться для мобилизации. Меня могут отправить куда-нибудь в неимоверную глушь, на военный завод за городом. Джордж служит в ARP[10] и по ночам дежурит.
Похоже, он и его сослуживцы воспринимают службу как игру и ведут себя как мальчишки. Иногда он приводит к завтраку каких-то ужасных, совершенно невоспитанных типов.
На этой неделе норму сыра по карточкам урезали до одной унции… Только представь себе, одна унция на неделю! Одежды ни у кого нет, мы живем как нищие, потому что все в дефиците.
С твоей стороны было очень великодушно согласиться присмотреть за нашей Элизабет. И благодаря тебе она так часто нам пишет. У тебя наверняка много уходит на марки, так что я не обижусь, если она будет писать пореже. Джордж тоже благодарен тебе и невероятно впечатлен тем, что ты взяла к себе совершенно чужую девочку. Впрочем, он не понимает, что такое кровное братство школы Святого Марка и через что нам пришлось пройти.
Еще раз спасибо тебе, дорогая.
Твоя Вайолет
Да уж, как обычно, вспомнила кровное братство, чтобы облегчить свою совесть, и даже не подумала об открытке или письме для дочки. Эйлин знала, что на этом вопрос с днем рождения Элизабет закрыт. Единственной дочери Вайолет исполняется одиннадцать лет в чужой стране, а из дома ни слова поздравлений не прислали.
* * *
В первый день мая молодая сестра Хелен, учительница Донала, написала записку его матери. Мальчик заливался краской, сильно волновался и начинал задыхаться, когда ему задавали вопрос. Возможно, его астма не до конца излечена? Не следует ли снова поговорить с доктором? А вдруг что-то в классной комнате спровоцировало приступ? Сестра Хелен упомянула, что малыш очень любознательный и так печально видеть, что приступы удушья мешают ему учиться. Запечатав письмо в конверт, она положила его в сумку Донала.
– Сестра, вы про меня написали? – покраснел он.
– Донал, про тебя я ничего плохого не сказала. Я написала твоей маме, что ты один из самых прилежных мальчиков в классе.
Довольный Донал еще сильнее залился краской и прикусил губу от восторга.
* * *
В первый день мая Морин получила письмо из больницы в Дублине: если она удовлетворительно сдаст экзамены, то сможет поступить на учебу. Морин написала Берне Линч записку, поскольку встречаться им запретили. Однако Берна уже нашла себе новых друзей и ничего не ответила. Морин решила, что ей все равно. Следующие шесть недель она будет пахать как лошадь, чтобы успешно сдать экзамены.
А еще в первый день мая Эшлинг и Элизабет пришли после школы в лавку к отцу, чтобы попросить его зайти домой на минутку, маманя хочет с ним поговорить.
– Ну и как я пойду домой? – сердито спросил Шон. – В лавке кто останется? Мой сын-балбес, видимо, решил, что слишком хорош для такой работы. Я его с ланча не видел…
– Маманя велела привести тебя во что бы то ни стало! – заявила Эшлинг, открывая заднюю дверь.
– Она заболела, что ли? – разозлился Шон.
Он отпихнул Эшлинг, и та отпрянула в сторону.
– Нет, дядюшка Шон, она не заболела, сидит за своим столом в гостиной, но сказала, что это важно.
– Тогда передайте ей, что, раз это так важно, она может прийти сюда сама! – прорычал он.
– Она сказала «во что бы то ни стало»! – пропищала Эшлинг.
Шон одним движением стянул с себя палевый пиджак, снял с гвоздя куртку и вышел за дверь, бросив через плечо:
– Вы двое, а ну брысь оттуда! Мне и так забот хватает, еще сломаете там что-нибудь!
Он повесил на дверь табличку «Вернусь через пять минут». Джемми, его единственный помощник на сегодня, тупо посмотрел на хозяина. Джемми и в голову не пришло, что его могут оставить приглядеть за лавкой. Он вышел на улицу и стал терпеливо ждать.
Девчонки тоже заторопились домой и пришли как раз вовремя, чтобы услышать новости: Шон-младший уехал в Дублин дневным автобусом. Вечером он сядет на паром в Холихед. Он заявил мамане, что если они попытаются его вернуть, то он снова сбежит. Они не могут запретить ему делать то, чего хотят все, – воевать!
– Да пусть катится! – взревел Шон. – Скатертью дорога! Пусть проваливает ко всем чертям и вечно горит в аду!
Глава 5
Элизабет, сама не зная почему, не стала писать матери об отъезде Шона. Рассказывать о несчастьях и ссорах в доме О’Конноров казалось как-то нечестно, словно сплетни разносить. В любом случае она не знала бы, что написать. При всем желании тому, кто не жил здесь, не объяснишь, каково это. Как дядюшка Шон стал три или четыре вечера в неделю уходить к Махерам и возвращаться домой очень поздно, хлопая дверями и напевая «The Soldier’s Song»[11].
А бывало, что все шло тихо и мирно, но стоило кому-нибудь упомянуть войну, или карточки, или нападение Германии на Россию, и на лице дядюшки Шона появлялась гримаса, похожая на смех, но он не смеялся, а издавал какие-то жуткие звуки. И говорил что-то вроде: «Ну конечно, у союзников теперь никаких проблем! Ведь на их стороне воюет бравый Шон О’Коннор из Килгаррета! Он уже настоящий вояка, ему осенью целых восемнадцать лет исполнится! Уж он-то поможет генералам с военной стратегией…»
От Шона-младшего не пришло ни весточки. Постепенно Эйлин перестала выглядывать в окно в надежде увидеть, как он выходит из автобуса. Пегги уже не ставила на стол тарелку для Шона и даже вынесла его стул из столовой. Комната Шона потихоньку превратилась в кладовку: туда стали складывать все ненужное. Однажды Пегги назвала ее кладовкой, и в тот же день Эйлин навела там порядок, убрала вещи в другие места и во всеуслышание заявила, что это комната Шона, о чем всем следовало бы помнить.
Впрочем, вскоре там снова образовалась кладовка. Никто больше не спрашивал, есть ли весточки. Элизабет попросила тетушку Эйлин не устраивать для нее день рождения, ведь дома его никогда не праздновали. Тетушка Эйлин обняла ее и заплакала, уткнувшись лицом в тонкие светлые волосы.
– Ты такая славная девчушка, – повторяла она. – Ты и вправду такая славная…
А день рождения Эшлинг, через десять дней, твердо решили отпраздновать. Прошло уже ровно четыре недели с отъезда Шона. Эшлинг сказала отцу, что пригласит шесть девочек из класса на чай, маманя разрешила. Будут игры и торт. Если он собирается им все испортить и будет вести себя, как отец Берны Линч на одном из ее дней рождения, если он заставит их за него краснеть, то пусть лучше уходит к Махерам пораньше и не возвращается, пока праздник не закончится.
Услышав такой ультиматум, Элизабет задрожала, но оказалось, что Эшлинг правильно сделала. Дядюшка Шон продолжал язвить и смеяться тем ужасным смехом, но перестал кричать и хлопать дверями, и от него больше не несло тем запахом, который ударял в нос, если входить к Махерам через заднюю дверь.
К тому времени, когда Морин получила аттестат, все более-менее вернулось на круги своя, чтобы можно было устроить настоящий семейный праздник. Замечания Шона о том, что теперь Морин старшая в семье, пропускали мимо ушей. Даже Донал ничего не сказал, хотя обычно понимал все буквально и цеплялся к любому неверному слову. Все семейство О’Коннор отправилось в Дублин, чтобы помочь Морин обустроиться на новом месте, – все, кроме Пегги и Ниам. Перед отъездом Эйлин надавала Пегги столько указаний и предупреждений, что Шон не выдержал и рассмеялся:
– Ты ее просто по рукам и ногам связала, она же шагу ступить не сможет!
– Ты ведь знаешь, какая она бестолочь! – неосмотрительно вырвалось у Эйлин. – Если я не застращаю ее гневом Господним, она перекувыркается с половиной Килгаррета. У нас и так забот полон рот, не хватало еще, чтобы Пегги к весне в подоле принесла!
Последнее замечание весьма озадачило Эшлинг и Элизабет.
В Дублин они поехали в кузове грузовика, где были установлены сиденья. Донал сидел в кабине вместе с папаней и мистером Мориарти, который согласился их подвезти. Тому требовалось съездить в Дублин за лекарствами для аптеки, поэтому бензин он получил без проблем. В Ирландии тоже ввели карточную систему, но все же попроще, чем в Лондоне, где даже молоко и яйца выдавали по карточкам, как писала дочери Вайолет. Мама теперь работала бухгалтером на военном заводе и не могла сказать, где именно, на случай если немцы прочитают письмо, прилетят и сбросят бомбы на завод. Жаль, что нельзя показать письмо Шону, он бы очень обрадовался таким новостям.
Грузовик, спотыкаясь на кочках, покатился по дороге из Уиклоу, а справа засинело море.
– Вон там твой дом, Элизабет, – сказала Эйлин и, заметив, что девочка никак не отреагировала, поспешно добавила: – Я имею в виду, твой настоящий дом.
На этот раз Элизабет улыбнулась.
Миссис Мориарти, тепло укутанная, сидела в кузове вместе с двумя дочерями, которые ехали поступать в ту же больницу. Сегодня вечером обе семьи отправят трех дочерей в школу медсестер и познакомятся с монахинями, которые там преподают. Затем Мориарти поедут к родственникам в Блэкрок, а О’Конноры останутся в Дун-Лэаре в пансионе, на котором неплохо зарабатывала двоюродная сестра Эйлин Гретта. О’Конноры везли с собой яйца, масло, ветчину и курицу – более чем достаточно, чтобы оплатить одну ночевку для шестерых в двух комнатах. Гретта пришла в восторг от деревенской еды и не единожды намекала, что они даже могли бы продавать ей продукты и получать неплохую прибыль, поскольку многие, кто уезжал на пароме, очень хотели бы провезти немного лишнего через пролив. Говорили, что тушки больших индеек провозят в Англию, завернув в одеяло и баюкая, под видом младенцев: таможенники не особо хотели совать нос в свертки с младенцами.
Эйлин не хотела связываться с торговлей на черном рынке, но была рада оплатить проживание продуктами.
Больница, где будет учиться Морин, выглядела весьма неприветливо. Элизабет подумала, что это страшное место, а Эшлинг сказала, что там хуже, чем в школе. Но им велели перестать сутулиться, а также вести себя прилично и не привлекать внимания окружающих.
Все принялись прощаться. Морин получила наказ писать домой каждую неделю. Эйлин выдала ей одиннадцать конвертов с марками, которых должно хватить до рождественских каникул. Сестры Мориарти тоже попрощались. Донал уже чуть не плакал. Имон хотел сбежать оттуда поскорее. Шон закончил прощание на официальной ноте:
– Всегда тяжело отпускать из гнезда первого птенчика, но такова жизнь.
Монахиням и всем остальным эта фраза понравилась, и они потихоньку зашевелились.
– Да, это наша первая дочка, улетающая из гнезда, – твердо заявила Эйлин монахине, которая отвечала за студенческое общежитие.
Все наконец вышли и стали рассаживаться на свои места в грузовике.
Миссис Мориарти плакала и сморкалась в платок. Элизабет вдруг наклонилась к ней:
– У вас, случайно, нет родни в Корке?
От столь неожиданного вопроса слезы тут же высохли.
– Нет… А почему ты спрашиваешь?
– Ну… просто… примерно год назад, по дороге сюда, я познакомилась в поезде с другой миссис Мориарти, которая ехала в Корк к сыну и невестке… Я впервые слышала такую фамилию… вот и подумала, раз в Ирландии чуть ли не все друг другу родственники… – Элизабет запнулась, и все уставились на нее, ведь раньше она ничего подобного не говорила.
– Теперь ты разговариваешь совсем как мы! – засмеялась Эшлинг.
– Боже правый, придется выбить это из тебя побыстрее, прежде чем война закончится! – воскликнула Эйлин.
* * *
Вайолет встала с постели как раз в тот момент, когда стукнула входная дверь: Джордж вернулся с ночной смены. Все еще сонная, она натянула сиреневый халат, причесалась и пошлепала вниз, чтобы поставить чайник.
– Как прошла ночь? – спросила она.
Муж выглядел изможденным и очень старым. Лет на пятнадцать старше своих сорока двух.
– Нормально, – ответил он.
– В каком смысле? В смысле, что ты отвечал за тушение и пожаров не случилось или пожары начались и ты их потушил?
– Да нет, я в убежище дежурил, – устало сказал он.
– И что ты там делал-то? – Вайолет прислонилась к раковине. – Ты никогда не рассказываешь, что происходит на этих ваших дежурствах.
– Ну, мы ведь с тобой были в убежищах. А дежурные в них следят за порядком.
– То есть просто заводят и выводят людей?
– Примерно так…
– Как проводники в поезде? – В ее голосе проскользнула высокая нотка разочарования.
– Тут гораздо опаснее! – обиделся он.
Вайолет внезапно обмякла и посмотрела на мужа с искренней заботой: старый, уставший мужчина, только что вернувшийся из ночного ада. Он мог бы остаться в их собственном убежище – в подвале, с которым раньше не знали, что делать, а теперь выложили матрасами и подушками. А он, в каске и с фонариком, две ночи в неделю водит вверх-вниз по лестницам людей, у которых нет своего убежища, и пытается выглядеть уверенным и спокойным.
В глазах Вайолет набухли слезы и покатились по щекам. Джордж устало поднял голову и подался к ней:
– Вайолет, что с тобой? Я что-то не так сказал? – (Ее плечи затряслись.) – Да я ж ничего такого не говорил вроде…
– Как глупо… как же все глупо!.. Если бы кто-нибудь с небес смотрел на этот убогий домишко в этой глупой убогой жизни, что бы он сказал? Ты всю ночь не спал, я почти не спала. А кто-то убит. Ни еды, ни отдыха, ты должен ходить в свой дурацкий банк, я должна ездить на чертов завод: на двух автобусах туда, на двух обратно, четыре раза отстоять в очередях… И ради чего?! – За ее спиной засвистел чайник, но Вайолет даже не заметила. – Джордж, зачем мы все это делаем, в чем смысл? Потом ведь ничего не будет. После войны лучше не станет…
– Ну как же… после войны…
– Да, после войны. Что такого хорошего будет тогда?
– Элизабет вернется, – просто ответил он.
– Да! – Вайолет перестала плакать. – Да, это было бы неплохо.
Джордж встал, выключил чайник и не торопясь заварил чай.
Вайолет вытерла слезы:
– Я сегодня же напишу Элизабет. Наверное, прямо в обеденный перерыв на работе.
* * *
Эшлинг и Элизабет стали старшими в семье. Эйлин даже предложила каждой по отдельной комнате, ведь Морин будет приезжать только на каникулы. Комната Шона, даже превращенная в кладовку, в предложении не упоминалась. Но девочки не хотели ничего менять и находили все новые отговорки. То у Морин в комнате слишком темно, чтобы делать уроки. То она на этаж выше и слишком далеко от ванной. Эшлинг вбила последний гвоздь, когда в приступе заботы о сестре сказала, что Морин загрустила бы от мысли, что у нее больше нет своей комнаты, куда она может вернуться.
Эйлин отступилась. Будет неплохо иметь гостевую спальню на случай, если кто-нибудь приедет. Она годами надеялась, что Вайолет сможет погостить у них, ведь однажды она приезжала… до того, как вышла замуж. Правда, ничего хорошего из ее приезда не вышло. Возможно, потому, что Шон был младенцем, а юная Вайолет, под влиянием оживленной лондонской атмосферы двадцатых годов, хотела развлекаться на всю катушку. Никто никогда не говорил вслух, что визит оказался неудачным, но в глубине души Эйлин иногда хотелось, чтобы он тогда не состоялся.
А теперь? Теперь-то, конечно, для Вайолет и Джорджа все будет лучше, чем кошмар в Британии: длинные очереди, черный рынок, бесконечное ожидание по ночам, когда с неба посыплются бомбы… Пожалуй, нужно им написать и предложить приехать…
* * *
Элизабет сильно расстроилась, узнав, что тетушка Эйлин пригласила маму в Килгаррет. Лучше бы не приглашала! Вспомнив, как мама говорила, что там невероятно грязно, как с отвращением морщила нос, рассказывая о привычках в доме О’Конноров, Элизабет чуть не потеряла сознание. Если мама и правда приедет, то Элизабет придется метаться между ней и тетушкой Эйлин. Как в старые времена, когда мисс Джеймс что-то говорила, а мама неправильно ее понимала, а потом мама что-то говорила, и мисс Джеймс обижалась.
В доме О’Конноров не дулись, размышляя, что имел в виду другой, а просто задавали вопросы и даже орали, а частенько и руку поднимали. У Элизабет сердце упало от одной мысли, как может отреагировать мама, увидев, как тетушка Эйлин забирает у Имона еду, которую ему не следовало брать. Мама придет в ужас от Ниам, ковыляющей с развязанными подгузниками, от покрытой пятнами пижамы Донала, который разгуливал в ней по всему дому, а не только в своей комнате. А уж что мама подумает о Пегги и станет ли когда-нибудь есть ее стряпню, страшно себе даже представить.
Господь услышал молитвы, произнесенные стоя на коленях в ванной. Элизабет не хотела, чтобы Эшлинг знала, о чем она просит. Вайолет написала, что они никак не смогут приехать. Она очень завидовала ирландцам, которые едят масло, сливки и мясо. Звучит прямо как рай на земле. В письме почти не было благодарностей за приглашение, а больше рассуждений о том, что в Килгаррете живется куда лучше, чем в Лондоне.
Эйлин показала письмо Шону:
– Теперь нельзя сказать, что Вайолет смотрит на нас сверху вниз. Она считает, что здесь рай по сравнению с тем, что у них там творится.
– Ну так и напиши ей, что Ирландии не приходится страдать, так как Ирландия не пошла по пути Британской империи, не играет мускулами и не сражается с другими народами Европы, а занимается собственными делами.
Разумеется, ничего подобного Эйлин писать не собиралась. Она вернулась к письму Вайолет. В нем, в отличие от предыдущих редких и кратких писем, Элизабет посвящалось куда больше пары строчек.
Она, наверное, сильно выросла. Дети вытягиваются в возрасте от десяти до одиннадцати. На работе одна женщина спросила, есть ли у меня дети, и не поверила, когда я ответила, что у меня дочь одиннадцати лет. Я объяснила, что вышла замуж только в двадцать восемь, и она снова не поверила. Сказала, что я не похожа на человека, у которого есть дети. Вдруг, прямо посреди рабочего дня, мне стало так одиноко, что я расплакалась. В последнее время я часто плачу. Говорят, это война и нервы, и советуют пить успокоительные, все их пьют, но толку от них никакого. Я часто вспоминаю Элизабет по ночам. Хорошо, что она здорова и далеко от бомбежек. Иногда, после трудного дня, я начинаю думать, зачем мы столько всего учили в школе. Сейчас это не имеет никакого смысла. Зачем мне навыки домоводства, когда нет нормального дома? А уроки истории… Нам никогда не говорили, что война продолжается бесконечно…
Письма от Морин приходили каждую неделю. Иногда на них красовались кляксы, а строчки ползли в разные стороны, но Шон и Эйлин не обращали внимания на такие вещи и радостно зачитывали их вслух для всей семьи. Нора Мориарти ведет себя глупо и скучает по дому, а у ее сестры Уны, которая на одиннадцать месяцев моложе, все хорошо. Им втроем позволили вернуться поздно, и они пошли в кино на О’Коннелл-стрит, но именно в тот вечер проектор сломался, сеанс задержали на полчаса, и пришлось идти домой, не узнав, чем все закончилось. Ужасно много возни с тем, чтобы правильно заправить постель! Дома кровати заправляют неправильно, не должно быть уголков. Сестра Маргарет просто дьявол во плоти, зато сестра-наставница такая красивая и плывет словно лебедь, а не ходит, как обычные люди. Они втроем приедут на автобусе за день до Рождества. Морин уже предвкушала, как будет целыми днями отсыпаться.
* * *
В тот день, когда японцы разбомбили Пёрл-Харбор, доктор Линч ушел в очередной загул. К войне это никакого отношения не имело, он и узнал-то о бомбардировке только пять дней спустя, когда полиция обнаружила его в пабе для моряков в Корке. На сей раз возвращение домой оказалось менее пристойным и незаметным, чем раньше. Доктора Линча бесцеремонно усадили в полицейскую машину, направлявшуюся в Дублин, затем пересадили в другую, которая направлялась в Уиклоу. Семье сообщили о его приезде. Полицейские просто оставили его на площади. Официально ему не предъявили обвинения и не арестовали, к тому же он ругался на них всю дорогу до Килгаррета. Доктор слегка протрезвел, но ему отчаянно требовалось снова выпить. Он орал, что знает их служебные номера и их всех разжалуют за такое.
Линч был не брит и без пальто, которое потерялось где-то во время веселого путешествия в Корк. На площади его мутный взгляд остановился на доме О’Конноров. Чертова семейка! Осмелились оскорбить столь уважаемого человека, как доктор Линч, когда запретили своей рыжей соплячке общаться с Берной! По щекам потекли слезы жалости к себе. Какой-то безграмотный и безмозглый Шон О’Коннор, с его грязной лавкой и складом стройматериалов и с целым выводком несносных детей, набрался наглости запретить Берне появляться в их доме! Посмел извиняться от ее имени за то, что, между прочим, так и не было доказано!
Доктор Линч медленно поднялся на крыльцо. Пегги открыла дверь и испуганно отшатнулась, когда он устремился к лестнице. Донал, прибежавший узнать, кто пришел, столкнулся с ним на площадке между кухней и гостиной:
– Доктор Линч!
– Да. А ты кто? Который из паршивцев Шона О’Коннора? Ты в пижаме. Болен? Ну-ка, малец, скажи, ты болеешь?
Прижатый к стене Донал уставился на него круглыми глазами:
– Меня зовут Донал. Мне семь лет. У меня астма, но не сильная, со временем пройдет.
– Кто тебе это сказал?
– Все так говорят. Маманя говорит.
– Что может знать твоя маманя? Она вообще водила тебя к врачу или воображает, что сама врач?
Услышав громкий разговор, Эшлинг и Элизабет ринулись на защиту Донала.
– Так что, врач она? – ревел доктор Линч.
– Беги в лавку и позови маманю, – прошипела Эшлинг.
Испуганная Элизабет попыталась незаметно проскользнуть вниз по лестнице.
– А ты еще кто?
От небритого мужчины противно воняло.
– Я тут в гостях. – Элизабет постаралась держаться от него как можно дальше.
Она не стала надевать пальто, хотя на улице стоял мороз.
– Ну надо же, О’Конноры приглашают кого-то в гости! Это кто ж у нее отец? Герцог? Дочка врача недостаточно хороша для Шона О’Коннора!
– Ее отец работает в банке в Англии, – объяснил Донал.
Доктор Линч уставился на него:
– Парень, да у тебя не просто легкая астма, ты свистишь, как закипающий чайник. Как жаль, что твоя мать никогда не водила тебя к врачу! Не нравится мне, как ты дышишь…
Лицо Эшлинг моментально вспыхнуло.
– С Доналом все в порядке! Легкая астма, только и всего, в плохую погоду ему становится хуже. И маманя водила его к врачу, к доктору Макмахону. В больницу. И сделала все, что нужно. Вы не правы. И вообще, вы не настоящий доктор.
– Эшлинг, ты чего… – Донал испуганно посмотрел на нее.
Не слишком ли далеко она зашла? Разве можно говорить такие вещи?
Доктор Линч выпрямился. Эшлинг лихорадочно соображала, понимая, что нельзя останавливаться. Надо осадить этого гадкого доктора, иначе Донал поверит, что у него страшная болезнь. Она вдохнула поглубже и обняла брата за плечи:
– Я знаю, что говорю! Мои родители вас не одобряют, доктор Линч. На вас нельзя положиться. Поэтому никто из нас не обращается к вам, если заболеет. Мы сразу идем к доктору Макмахону!
Эшлинг не слышала, как мать легкими шагами взбегает по ступенькам, обеспокоенная отрывистым сообщением Элизабет.
– Доктор Линч… Эшлинг…
Эйлин увидела, как Донал в панике наблюдает за перепалкой между встрепанным и небритым доктором и раскрасневшейся, дрожащей от злости Эшлинг.
– Ну я тебе сейчас покажу, наглая девчонка! – Доктор пошел прямо на нее.
Стоявший в углу Донал попытался закричать, но послышался только тонкий писк:
– Она вовсе не хотела…
– Хотела! – заорала Эшлинг. – Нельзя заявляться сюда небритым и грязным и пугать Донала, рассказывая, как он болен! У него всего лишь легкая астма, понятно? Все про это знают, все…
Эйлин вмешалась, подойдя к Эшлинг и положив руку на ее дрожащее плечо.
– Ну же, Мэтью, немедленно иди домой, – спокойно сказала она. – Если захочешь нас навестить, то возвращайся, когда придешь в себя. Не понимаю, зачем ты пришел и ведешь себя как ребенок. Давай-ка иди домой.
От ее голоса Донал расслабился. Маманя обращалась с доктором как с капризным малышом.
– А вот и наша чванливая Эйлин О’Коннор! – съязвил доктор, оглядываясь на нее. – Слишком хороша для этого городишки… в Англии училась… И что получила в результате? Разваливающийся дом с облезлым фасадом, покрытого грязью муженька в сарае и толпу детишек, один другого необузданнее…
– Наши дети лучшие в городе, – ответила Эйлин. – Ты сам уйдешь или мне послать за твоей женой?
– Лучшие в городе! – захохотал он. – Этот вскоре окажется на кладбище. Морин ты отослала, пока она не навлекла позора на все семейство. А что там насчет славного юноши, марширующего в британской форме?
Эйлин выдавила из себя смешок. Звук собственного смеха ее приободрил, и вторая попытка почти перешла в громогласный хохот.
– Боже правый, Мэтью Линч, вот уж правду говорят про пьяниц! Наплетете столько, что никакой писатель не придумает! Давай-ка выметайся отсюда, пока не пришел Шон и не выпер тебя!
Она вытерла выступившие слезы, словно происходящее выглядело весьма забавно. Дети смотрели на нее с открытым ртом. Даже Пегги с Ниам на руках, застывшая в дверном проеме, улыбнулась, сама не зная чему.
Примолкший и неожиданно побежденный, доктор развернулся и пошел к выходу. Смех Эйлин его почему-то невероятно злил. Он ведь чистую правду сказал, так почему же она смеется?
Дверь хлопнула, и Эйлин опустилась на ступеньки, все еще продолжая смеяться. Дети осторожно подошли к ней, и Пегги осмелилась войти в комнату. Когда доктор вышел из дома, Эйлин подскочила к окну:
– Вы только посмотрите на этого клоуна! Пошел в кабак пропустить пару рюмок и набраться храбрости, чтобы встретиться лицом к лицу с женой. Боже, нет ничего хуже пьяницы! Девочки, что бы вы ни делали в жизни, запомните, и ты тоже, Пегги, и ты, Ниам, крошка моя, бога ради, никогда не выходите замуж за алкоголика…
Донал обиделся, что его не упомянули.
– Он что, не понимает, что говорит? Ему и правда нельзя верить? – встревоженно спросил он.
– В таком состоянии у него вместо мозгов картофельное пюре! Вот же дурачок!
Нанесенные оскорбления жгли сердце Эйлин, как раскаленное железо, но она одолела доктора, сумела выставить его идиотом. Если просто обсмеять всю его болтовню, то не придется уверять Донала, что его здоровье в порядке.
Доктор поднял газету со скамейки возле остановки и что-то прокричал в сторону Эйлин. Сквозь закрытое окно она не расслышала.
– Он что-то еще говорит, – сказала Пегги.
– Он наверняка еще много чего наговорит! – Эйлин бросило в дрожь. – Пегги, раз уж я дома, завари-ка нам чай.
– Он все на газету показывает, – заметил Донал.
– Пойдемте отсюда, уже почти стемнело, пора закрывать шторы.
Пегги ускакала на кухню, и Эйлин слегка приоткрыла окно.
– Теперь тебе крышка! Америка вступила в войну! Твой самоуверенный мальчишка пойдет на фронт! Будет еще хуже, а не лучше! Ты двоих сыновей потеряешь, старая курица! Твой вояка скоро станет пушечным мясом!
Эйлин быстро закрыла окно и присоединилась к остальным, собравшимся у камина.
– Маманя, что он говорит? – все еще переживал Донал.
– Да что он может сказать? Продолжает ругаться и нести чепуху. Он даже не вспомнит, какой нынче день недели, ему лишь бы языком трепать.
Конечно, она не единственная на свете мать, которой не известно, жив ее сын или мертв, но от этого не легче. Эйлин, сама не зная почему, притворялась, что получала весточки от сына. Когда какой-нибудь доброжелательный или просто любопытный знакомый интересовался, не было ли писем от Шона из Англии, она радостно кивала и отвечала, что да, с ним все хорошо, иногда присылает пару строчек, но при этом поглядывала в направлении, откуда мог появиться муж. Собеседник думал, что сын поругался с отцом и писал матери тайно. Каким-то логическим вывертом Эйлин пришла к выводу, что так будет правильнее.
Иногда она подумывала спросить у Вайолет, как можно найти мальчика, который собрался пойти в армию и пропал. Как закрутить бюрократическую машину, чтобы вернуть сына назад? Показать его свидетельство о рождении? Доказать, что он не является британским гражданином и не достиг совершеннолетия?
Она осознавала, что никогда такого не сделает, но все равно оставался соблазн найти сына – хотя бы для того, чтобы знать, куда ему писать. Он мог бы отправлять письма на адрес аптеки. В отличие от большинства жителей Килгаррета, Мориарти можно доверить секрет.
