Мейв Бинчи
Боярышниковый лес
Глава 4
Дружба
Часть первая
Малка
Я познакомилась с Ривкой Файн… дайте-ка сообразить, давненько это было… еще в шестидесятых. Мы приехали на лето в кибуц в пустыне Негев. Я стала первым жителем Россмора, который отважился на подобную авантюру – отправиться на Ближний Восток собирать апельсины и ощипывать кур. Помню, как каноник Кэссиди тогда сказал: хотя это и прекрасно – поехать на Святую землю и побывать там, где ступала нога нашего Господа, следует проявлять осторожность и не давать отвернуть себя от истинной веры, ведь там я встречу многочисленных последователей различных учений.
Я не сразу поняла, что мы с Ривкой подружимся. Она казалась неприветливой, даже угрюмой, а я с радостью знакомилась с остальными волонтерами и общалась со всеми. Туда приезжали из самых разных стран: Марокко, Румынии, Турции, Германии. И все уже освоили иврит. Англоговорящих было немного, поэтому нам с Ривкой приходилось нелегко. Мы выучили, что «тапузим» значит «апельсины», а «тода раба» – «большое спасибо». Я старалась запоминать по десять слов в день, но из-за жары, тяжелой работы на кухне и прочего не справлялась и ограничилась шестью.
Поскольку нас с Ривкой поселили в один домик, мы неплохо узнали друг друга. Она оказалась в кибуце, потому что ее родители в Нью-Йорке чувствовали себя виноватыми за то, что не эмигрировали в Израиль. Им хотелось говорить: «Наша дочь отправилась туда волонтером работать в пустыне». Я же оказалась там, потому что в Россморе учила латыни двух маленьких еврейских мальчишек и их родители, мистер и миссис Джейкобс, в качестве благодарности подарили мне поездку в Израиль. О лучшем отпуске нельзя было и мечтать; они даже выбрали для меня кибуц, чтобы я могла подработать, потому что двоюродная сестра миссис как-то съездила туда на лето и осталась в восторге.
По мне, в кибуце действительно было здорово. Я влюбилась в Шимона, родившегося в Италии, он тоже меня полюбил, и мы планировали организовать собственное дело по выращиванию гладиолусов, когда истечет срок его службы в армии.
Думаю, Ривка мне немного завидовала, ведь Шимон вечно крутился у нас в домике или отирался неподалеку. И это не потому, что я с ним спала. Ничего подобного. Знаю-знаю, но в те годы мы о таком даже думать не смели. Боялись, наверное. В общем, такие были нравы.
Ривка спросила, правда ли я собираюсь работать на ферме и выращивать гладиолусы. Я ответила, что очень на это надеюсь. Все, что оставалось теперь сделать, – это вернуться в Россмор и подготовить к этой новости мою семью. Просто не будет. Каноник Кэссиди ни за что не одобрит брак с нехристианином. Потом придется уговаривать уже семью жениха, а это та еще задача! Евреи считают, что национальность передается по женской линии, и родственникам Шимона не понравится, если он приведет в семью девушку-нееврейку.
А потом Ривка влюбилась в Дова, приятеля Шимона, и все стало веселее: теперь мы могли куда-нибудь ездить вчетвером. Ривка не строила долгосрочных планов на Дова и не собиралась оставаться с ним в Израиле. Она сказала, что ей придется вернуться в Нью-Йорк и выйти замуж за стоматолога или еще какого-нибудь врача. Вот так все просто. И нет, она не может взять с собой Дова, когда тот отслужит. Дов из Алжира. Они там живут в хижинах. Ривке-то все равно, а вот ее матери – нет. И это еще мягко сказано.
Лето выдалось волшебным. Мы собирали апельсины с деревьев, ощипывали перья с цыплят и смахивали непослушные пряди со лба. Мы ополаскивали волосы лимонным соком и здорово похудели, потому что терпеть не могли маргарин, на котором там готовили, и питались одними апельсинами и жареной курятиной. Я все думала: видели бы меня сейчас те, кто остался в Россморе…
А потом, быстрее, чем мы могли вообразить, все закончилось, и пришла пора возвращаться домой: мне – в Россмор, в школу Святой Иты, где я работала учительницей, а Ривке – в Нью-Йорк, в туристическое агентство. К тому времени мы крепко сдружились и ужасно не хотели расставаться. Никто больше не поймет, что это было за лето, как мы любили танцы в пятницу вечером и красные скалы пустыни. Мы обе знали, что рассказы друзьям о Шимоне и Дове превратятся в воспоминания о глупом отпускном романчике, а если дойдут до наших родителей, то и в повод для крупного скандала.
Мы поклялись, что останемся в жизни друг друга, и сдержали обещание.
Я отправила Ривке залитое слезами письмо, когда Шимон заявил, что не видит нашего совместного будущего в выращивании гладиолусов. Или в чем-либо другом. Ривка в гневе написала, как с ней связался брат Дова, сказал, что Дов не умеет читать по-английски, и попросил больше его не донимать. Я сообщила Ривке о том, как мама предложила оплатить мне уроки гольфа в надежде на то, что я смогу подцепить адвоката или банкира на каком-нибудь гольф-курорте. Ривка призналась, что ее мать везет куда-то в горы, на своеобразную ярмарку невест. Она должна выглядеть на все сто, времени тянуть больше нет, пора действовать.
Расчеты матери Ривки не оправдались.
Ривку повысили до руководителя отделения, но на брачном фронте стояло глубокое затишье. Из-за этого, судя по всему, ее отношения с родными серьезно обострились. Наши отношения с мамой тоже стали напряженными. Несколько раз мы сильно повздорили. В меня летели откровенно непростительные упреки: «В твоем возрасте, Морин, я уже была замужем и ждала ребенка», «Уж не думаешь ли ты, что после двадцати пяти на твою мордашку еще кто-нибудь клюнет?». Я ответила, что лучше умру, так и не узнав этого, чем продамся этим узколобым, якобы успешным мужикам, к которым она так неравнодушна и которые все равно предпочтут выпивку и гольф любой женской компании. Папа лишь сказал, что было бы неплохо хоть немного посидеть в тишине и покое, больше он ничего не просит.
По словам Ривки, обстановка у нее в семье только ухудшалась.
Теперь ее мать подыскивала дочери мужа, разместив объявление в каком-то «достойном» журнале. Я знала, что, если останусь этим летом дома, точно рехнусь.
Мама отправит меня к источнику Святой Анны в Боярышниковом лесу, чтобы я вымолила себе мужа, после чего я, скорее всего, удавлю ее голыми руками и окажусь в тюрьме, и тогда никто, включая моего мирного и доброго папу, не посидит в тишине и покое. Поэтому я подала заявку на работу в летнем детском лагере в Америке.
Но сперва я собиралась с недельку погостить у Ривки в Нью-Йорке.
– Ривка? Что за имя такое? – спросила мама.
– Какое есть, – огрызнулась я, как шестилетка.
– И откуда оно взялось, интересно? Ее так и окрестили Ривкой? – На маму, бывало, находило. А я слишком устала, чтобы объяснять, что Ривку, скорее всего, вообще не крестили.
– Понятия не имею, – мрачно буркнула я.
Я позволила мыслям уплыть далеко, а мама зудела о том, что, несмотря на всю свою ученость, ее дочь ничегошеньки не понимает в жизни. Мужчины любят женщин собранных, скорых, сметливых, а не таких, как я, – ватных да вялых.
Я подумала, как несказанно мне повезло, что мама не знает, насколько скорой и сметливой я была с Шимоном в пустыне Негев. Правда, толку от того не вышло никакого. Ладно, скоро я оставлю это все позади, а впереди меня ждет Нью-Йорк и Ривка.
Подруга встретила меня в аэропорту, и мы радостно обнялись. По дороге к ней домой она сказала, что ей крайне неудобно ставить меня в подобное положение, но она намекнула своей матери, что я еврейка. Не затруднит ли меня притвориться, будто так оно и есть? Всего на недельку?
Я назвала эту затею полным идиотизмом. Я что, к Ривке свататься приехала?
– Так будет проще, хоть лишний раз цепляться не станет, – уговаривала она.
В голове щелкнуло. У меня дома творилось то же самое. Мы вздохнули, подумав о своих безумных матерях.
– В общем, я сказала, что тебя зовут Малка, – призналась она.
– Малка?! – воскликнула я.
– «Королева» на иврите, – пояснила Ривка, словно это что-то меняло.
– Ясно, – сказала я.
Предполагалось, что шестидесятые – это десятилетие перемен, устремленности в будущее. Но не для нас с Ривкой. Я не могла быть Морин для ее матери, а ей пришлось стать крещеной для моей.
Э-эх!
Опыт работы у мистера и миссис Джейкобс и проживание в Израиле оказались отличным подспорьем. По крайней мере, я знала о седере, Песахе и Днях трепета. Знала о праздновании Хануки вместо Рождества, о разделении мясной и молочной пищи – даже тарелки для ее подачи нужно использовать разные – и о запрете на мясо непарнокопытных животных.
Миссис Файн была красиво одета и очень хороша собой. Она много суетилась, как меня и предупреждала Ривка. Но кое о чем подруга не говорила. Миссис Файн просто обожала свою дочь.
Я сказала об этом Ривке, когда мы остались одни в потрясающей, с обилием рюшей спальне.
– Может быть, – согласилась Ривка, – но что проку от любви, которая тебя душит? Лучше бы меня вообще не любили.
Первые дни прошли довольно гладко. Миссис Файн поинтересовалась, соблюдает ли моя мама правила кошерной кухни. Я ответила, что соблюдает, а затем словно со стороны услышала, как описываю синагогу, которую посещали Джейкобсы, когда приезжали в Дублин; сама я внутрь никогда не заглядывала. В разговорах приходилось опускать то, что я работаю вместе с монахинями из монастыря Святой Иты, а само место работы представить как среднюю школу для маленькой, но активной (пусть и мифической) россморской еврейской общины. В действительности во всем Россморе насчитывалось лишь три еврейских семьи, но миссис Файн эти подробности были ни к чему.
Родные Ривки приняли меня тепло. Им понравилось, что я, как и их Ривка, живу с отцом и матерью. По их словам, не стоило юным девушкам торопиться переезжать в съемное жилье.
– Нашли юных девушек! – вздохнули мы с Ривкой, оказавшись одни, и переглянулись.
Это мы-то юные! Жалкие старые девы! Землю едва ли не четверть века топчем, а на горизонте ни мужа, ни хотя бы жениха.
Когда меня упоминали как Малку или окликали этим именем, я все боялась, что реагирую недостаточно быстро, но Ривка сказала, что я молодец, и снова извинилась за обман, который уже тогда представлялся нелепейшим фарсом.
А потом подошло время уезжать. Мне предстояло долгое и утомительное путешествие поездом до летнего лагеря, где меня снова звали Морин, а не Малка, к которой я уже начала привыкать. Спортивных мероприятий оказалось больше, чем я ожидала. Моя работа состояла из множества походов, выездов куда-то с ребятами, бейсбольных матчей и нескончаемого утешения девочек, которые решили, что матери их ненавидят, потому что отослали на лето из дома.
– Матери нас не ненавидят, – объясняла я снова и снова. – Просто они считают, что поступают так, как для нас будет лучше. Всегда ошибаются, но искренне этого не понимают.
Думаю, я не раз и не два помогла восстановить пошатнувшиеся отношения и успокоила несколько взволнованных сердец. Правда, учителя всегда мнят себя немного героями. Может, никто моих усилий и не заметил.
Лечить душевные раны я продолжала и по почте.
Ривка постоянно писала, что ее мать просто в восторге от меня – после моего отъезда только и слышно: Малка то, Малка се. У Малки такой легкий характер. Малка никогда не кусочничает и проявляет интерес к ближним, а не отмахивается от них, как Ривка.
В ответ я написала, что пришла к такому выводу: жизнь главным образом состоит из притворства. Вот я, бессовестная обманщица, выдала себя за члена чужого сообщества. В мой обман поверили. Отсюда можно вынести важный урок: нам непременно нужно разыгрывать для других представление, притворяться, будто мы спокойнее, счастливее, увереннее, чем есть на самом деле.
Ривка ответила, что много думала об этих словах и что я, вполне возможно, раскрыла величайшую Тайну Вселенной.
А примерно через неделю, когда наш лагерь участвовал в серии игр с другим лагерем, я встретила Деклана, который работал учителем в маленьком селении в считаных милях от Россмора, и мы безумно влюбились друг в друга.
Влюбились настолько, что он заявил: по возвращении в Ирландию хочет познакомиться с моими родителями без промедления. И пусть он не был врачом или адвокатом, а всего лишь учителем, как и я, он полностью соответствовал пожеланиям моей мамы: католик, из приличной семьи, да еще и с безукоризненными манерами.
Незадолго до Рождества Деклан сделал мне предложение.
Я не была так уж уверена, что хочу жить в глухой сельской местности и оказаться затянутой в паутину родственных связей, объединяющую его огромное семейство; но все его родственники так тепло меня приняли, да и в те годы ни один уважающий себя мужчина не стал бы ломать устоявшийся уклад ради жены.
Поэтому это сделала я – вышла замуж и переехала в сельскую глушь. Я держала Ривку в курсе всех изменений в своей жизни, а она – подвернулась такая удача – встретила Макса, который хоть и не был стоматологом, зато был успешным бизнесменом – владельцем туристических агентств. Мать Ривки осталась от него в совершеннейшем восторге, поэтому подруга тоже скоро выходила замуж. Но сначала она приехала на мою свадьбу в Ирландию, и это было просто чудесно. Мою мать настолько захватили подбор наряда и то обстоятельство, что в списке гостей целый судья, он же дядя Деклана, что она не допрашивала Ривку по поводу странного имени и даже не заметила, что мама Ривки адресовала свой свадебный подарок «Дорогой Малке».
Ривку в Россморе все сбивало с толку. В церкви она постоянно путалась и называла Пресвятое Сердце Святым. Ее поразила продолжительность церемонии венчания и папского благословения, а также количество женщин, которые предпочли покрыть голову платками и накидками, а не разориться на шляпки.
Она не могла взять в толк, как на свадьбе может быть столько выпивки и столько гостей, настаивающих, что именно их песни нужно спеть непременно…
Но наш праздник действительно превратился в большое событие, и Деклан все время крепко держал меня за руку, и я никогда не думала, что могу быть такой счастливой.
Медовый месяц мы с Декланом провели в Испании, а потом вернулись, чтобы обосноваться в его краях, в гористой местности, где ничего толком не происходило. Поскольку я стала замужней женщиной, мне нельзя было больше работать учительницей, и время потянулось мучительно медленно. Череда однообразных дней прерывалась лишь воскресными обедами у матери Деклана и визитами его сестер, которые каждую неделю интересовались, не беременна ли я.
В том захолустье письма от Ривки стали для меня настоящим спасением. Она советовала, какие книги почитать, и предложила устроить что-то вроде любительской передвижной библиотеки для людей, которые не имеют возможности выйти из дому. Всем очень понравилась моя инициатива. Деклан даже назвал меня одухотворенной личностью.
Но поехать со мной на свадьбу к Ривке он отказался. Слишком далеко, слишком дорого, непонятно, куда себя деть в окружении евреев с этими их традициями и обычаями. Нет-нет, я и без него обойдусь. Что ж, жена всегда знает, когда нет смысла настаивать. Я повеселела, сказав себе, что, раз уж предстоит снова побыть Малкой, без Деклана это будет сделать легче. Так оно и вышло.
Свадьба получилась совершенно иная: шатер в огромном саду Файнов, песни и молитвы на иврите, разбивание бокала, связанное то ли с разрушением храма, то ли еще с чем-то. Спросить я не могла: Малке полагалось обо всем этом знать.
Макс был весел и приветлив. Шепнул, что знает мой маленький секрет. Я понятия не имела, что он имеет в виду. Может, ему известно о том, что я ездила к врачу в Дублин за противозачаточными таблетками, потому что не хотела забеременеть до того, как налажу работу своей библиотеки? Или о том, что мать Деклана и три его беспардонные сестрицы на поверку оказались в сотни раз хуже моей матери и что я шла на любые ухищрения, лишь бы с ними не пересекаться?
Выяснилось, что все мимо. Ему было известно, что на самом деле я никакая не Малка и даже ни разу не еврейка.
– У нас с Ривкой нет секретов друг от друга. И никогда не будет, – заявил он.
По какой-то причине мне стало немного не по себе. Глупость, конечно. С чего переживать из-за Макса? Спокойный и добрый мужчина и Ривку любит. Да просто душка, если подумать.
Мы с Ривкой продолжили переписываться. Еще какое-то время. А потом она начала позванивать мне из офиса. Говорила, так проще, быстрее, интимнее. Конечно да, но и гораздо дороже. Мне роскошь звонить за океан была не по карману. Но Ривка сказала, что это нестрашно: она, как начальница, могла свободно пользоваться офисным телефоном. И ей было не важно, что сама я звонить не смогу.
Мне не хватало наших длинных сбивчивых писем, но не сказать, чтобы подруга что-то скрывала, наоборот, делилась малейшими подробностями своей, как представлялось, утомительной жизни. Складывалось впечатление, что Ривка постоянно на какой-то жесточайшей диете. Она звонила мне за тридевять земель, чтобы пожаловаться: приближается очередной благотворительный вечер и она не влезет в платье, если не сбросит двенадцать фунтов за две недели. Говорила, что все время чувствует себя усталой.
Я рассказывала ей про ужасных сестриц Деклана и про то, что должна быть канонизирована при жизни, раз еще не назвала их в лицо троицей чокнутых баб.
– Правда должна? – заинтересованно уточнила она.
– Что должна? – переспросила я.
– Быть канонизирована при жизни?
Похоже, она действительно очень устала. Даже евреи должны понимать, что это шутка и что святым можно стать только после смерти.
А потом в наших жизнях случился перелом.
Вообще-то, у Ривки перелом вышел не такой уж и серьезный. Просто она смертельно устала на какой-то конференции по туризму в Мексике и заснула, пока все думали, что она прихорашивается к банкету, на котором Максу должны были вручить премию за достижения в профессиональной деятельности. Ее пришлось спешно будить, на банкет она заявилась несобранной и выглядела ужасно. Почему-то ее вид посчитали пощечиной Максу, туристической отрасли, а заодно и всей Мексике. Господи, можно было подумать, что разразилась третья мировая!
В сравнении с тем, что произошло со мной, с ней не случилось ничего существенного. «Zilch, nada»[4], как говорят в Мексике.
Моя очаровательная золовка почувствовала, что должна сообщить Деклану о своей находке в шкафчике ванной комнаты, куда ну совершенно случайно заглянула. Бедняга Деклан и знать не знал, что таблетки, которые я принимаю, абортивные. Именно это слово она и использовала: мол, средство предотвращает зачатие и убивает еще не зародившегося младенчика. Маме говорить не будут – новость ее раздавит, такого она может не пережить. Деклан очень расстроился и сказал, что у меня появились от него секреты. Я ответила, что планирование беременности – мое дело, а он возразил: «Нет, наше», и я, мол, должна была с ним посоветоваться, и о какой честности и равенстве в браке сейчас и будущем можно говорить, если я так скрытничаю?
В глубине души я понимала, что он прав, но, увы, не призналась в этом. Я заявила, что его сестры – свора настырных гиен и что я ненавижу их почти так же яростно, как ненавижу его мать. После моих злых, неразумных слов в наших с Декланом отношениях наступило охлаждение. Его сестрицы только ухмылялись. Я выбросила таблетки в камин, но Деклан сказал, что не хочет навязывать мне ребенка, поэтому мы перестали заниматься сексом, а его сестрицы, похоже, догадывались об этом и ухмылялись еще откровеннее.
Я проводила все больше и больше времени, разъезжая по горам со своей передвижной библиотекой, пока Деклан проводил все больше и больше времени за разговорами о хёрлинге[5] и вливал в себя пинту за пинтой в пабе «Каллаханс» в компании этого отвратительного Вонючки Слэттери. Честно говоря, нелегкий был период.
Я пыталась рассказывать обо всем этом Ривке, но она почему-то решила, что сестры Деклана просто двинулись умом, и, как ни старалась, понять меня не могла.
А я, как ни старалась, не могла понять, зачем Ривке ходить на все эти мероприятия, если она так устает. Видимо, где-то существовал некий свод правил, который мне забыли выдать. Я знала, что она хочет мне их разъяснить, но ей не хватало слов.
Когда мы разговаривали по телефону, я наседала на нее с советами:
– Скажи ему, что ты очень устаешь.
А она наседала с советами на меня:
– Скажи ему, что ты очень сожалеешь о случившемся.
Со временем Деклан вернулся в супружескую кровать. Наши отношения не стали прежними, но теперь мне было не так одиноко и в доме не витал больше дух отчуждения. Тем временем Ривка подобрала какую-то волшебную витаминную добавку, от которой у нее прибавилось сил. Невероятно, но мы обе забеременели в одно и то же время.
У Ривки с Максом родилась девочка, которую они назвали Лидой в честь матери Макса. Я надеялась, что у меня тоже будет девочка, которую мы назовем Рут, и что они с Лидой станут лучшими подругами. Деклан сказал, что я слишком далеко загадываю и вообще он больше хочет сына, который бы играл в команде графства по хёрлингу.
Брендан, названный так в честь отца Деклана, родился на две недели позже Лиды. Ривка теперь не бывала в своем офисе, поэтому мы снова начали переписываться – о болезненных схватках, кормлении грудью, бессонных ночах, крохотных пальчиках и пяточках. Мы словно исподволь признавались друг другу в том, что жизнь складывается не так благополучно, как мы когда-то надеялись.
Но напрямую мы этого не говорили. Да и как такое сказать? У нас были наши дети.
Думаю, мне следовало обратить внимание, что Деклан приходит домой ближе к ночи, трезвый, хотя, по идее, провел четыре часа в пабе. Следовало обратить внимание, что Вонючка Слэттери часто спрашивает, как поживает Деклан, и это странно, учитывая, что они вроде как пьют вместе каждый вечер. Но я ни на что не обратила внимания, потому что вся была поглощена малюткой Бренданом, который оказался настоящим ангелочком. Дни у меня получались насыщенными. Я сажала карапуза Брендана в свой фургон с передвижной библиотекой и разъезжала по округе: встречалась с читателями из маленьких поселков, и те охали и ахали, завидев моего сына. А еще я внимательно следила, чтобы он даже не приближался к своим гадким теткам.
Так проходил месяц за месяцем. Мы продолжали навещать мать Деклана по воскресеньям. Каждый приносил с собой что-нибудь к столу, так как здоровье ее пошатнулось. Она радовалась, когда вокруг собирались все ее дети, поэтому я против этих визитов не возражала. Рецепты мне часто присылала из Америки Ривка. Когда мать Деклана в конце концов умерла, это случилось очень мирно: женщина словно заснула.
Вечером в день ее похорон Деклан совершенно спокойным голосом сказал мне, что я, конечно же, знаю, что у него есть другая женщина. Ее зовут Эйлин, она работает секретарем в школе, и в конце семестра они переезжают в Англию. Брендану тогда было семь. Он достаточно взрослый, чтобы наведываться в гости к папе, небрежно заметил Деклан. И ободряюще добавил, что Эйлин сможет стать Брендану второй матерью.
Я смотрела на Деклана так, словно видела его впервые. Реальность ускользала, как при обмороке или после сильного и неожиданного удара по голове. Я сказала, что у нас с Бренданом на следующий день поезд в Дублин и что график встреч и прочее мы обсудим после моего возвращения. Двумя годами ранее я вписала Брендана в свой паспорт, когда собиралась в Америку повидаться с Ривкой и Лидой, но у Макса в то время появились какие-то дела, и мы не поехали.
Деклану я оставила записку, в которой говорилось, что я сняла с нашего банковского счета достаточно, чтобы хватило на билеты до Нью-Йорка и скромные траты на месте; он пока может решить вопрос с домом и сообщить всем о том, что произошло. Пусть не думает, что увезла сына навсегда, я вернусь.
В Интерпол звонить не надо.
Я ничего не написала о том, какая он сволочь, как сильно я расстроилась, и ни словом не упомянула его возлюбленную Эйлин.
Ривка сказала, что будет очень рада со мной повидаться.
– А Макс? – опасливо спросила я.
– Его почти никогда не бывает дома. Он вашего присутствия даже не заметит, – заверила Ривка.
Встретившись, мы разрыдались друг у друга на плече. Горько, со всхлипами. Это были мои первые слезы после того вечера, когда Деклан признался. Я оплакивала все то, что могло случиться, но не случилось. Однако обратно я бы мужа не приняла, даже если бы он упал мне в ноги. Может, он был прав, когда сказал, что все уже давным-давно прошло.
Двое семилеток с удовольствием играли с игрушками Лиды. Мой светловолосый мальчик и ее маленькая красавица с темными кудряшками. Мы, как всегда, стали обмениваться советами: Ривка сказала, что нужно вынудить Деклана продать дом, а мне самой стоит переехать. Отец у меня уже умер, поэтому, по словам Ривки, я должна жить с матерью.
– Не могу я к ней вернуться! Столько времени потратила, чтобы от нее сбежать, – жалобно проблеяла я.
– Ну, у себя ты тоже оставаться не можешь. Россмор далеко, а его сестрицы и кошмарная Эйлин рядом, и все вокруг тебе косточки перемывают. Время проявить смелость. Вперед, Малка! Возвращайся в Ирландию, можешь даже перебраться в Дублин, забери мать и обзаведись собственным жильем. Начни все заново!
Ну да, ей легко говорить. Американцам к такому не привыкать: их манят новые рубежи и крытые фургоны переселенцев. Ирландцы другие. Жить с мамой и выслушивать эти бесконечные «А я тебе говорила!»? Спасибо, увольте.
Я же посоветовала подруге бросить работу в офисе, которая мешает ее активной светской жизни, и заняться туристическим бизнесом, как Макс, причем выбрать себе нишу, где он еще не преуспел. Пусть мать Ривки больше помогает с Лидой. Брак с Максом еще не распался, но если ничего не менять, то такая вероятность существует.
Она, конечно, тоже бурно сопротивлялась, но в конце концов мы просто весело рассмеялись.
Шли дни, и я чувствовала себя лучше и сильнее, чем когда-либо в последние годы. Брендану в гостях все очень нравилось.
– Мамочка, почему там все зовут тебя Малка? – спросил он, пока мы летели домой.
– Это американский вариант имени Морин, – пояснила я.
И сын остался вполне доволен, как и тогда, когда мы переехали в Дублин и оказалось, что моя мама ведет себя в тысячу раз лучше, чем все ожидали. И она ни разу не произнесла: «А я тебе говорила!»
Я устроилась учительницей в школу, где организовала настоящую библиотеку. Брендан рос крепким и здоровым. Время от времени я отправляла его в Англию повидаться с отцом. Так я не без удовольствия узнала, что Эйлин крайне вспыльчива и что она сказала Деклану, что он слишком много пьет, а затем и директор школы сказал Деклану, что он слишком много пьет.
Я писала Ривке каждую неделю. А потом она обзавелась факсом, и переписка пошла еще живее.
Наконец появилась электронная почта.
Теперь Ривка приезжала в Европу четыре раза в год, потому что руководила отдельным направлением в компании Макса: организовывала художественные туры, включавшие посещение галерей и выставок. В маршруте значилась Ирландия, чтобы Ривка могла проведать меня. Ну и, думаю, по художественной части у нас было что посмотреть.
Ривка все меньше говорила о Максе и все больше о Лиде. Макс постоянно пропадал на деловых встречах и домой приходил лишь изредка. Мы не верили, что у него появилась другая женщина, но обе считали, что к Ривке он интерес потерял. Отчего-то это не представлялось таким уж важным, не важнее, чем Эйлин со своей вспыльчивостью или то обстоятельство, что Деклана выгнали с работы в Англии и он вернулся в родное местечко неподалеку от Россмора и был на подхвате у своих зятьев. Получал он так мало, что ему приходилось клянчить у Эйлин деньги на бутылку, к которой он прикладывался ежевечерне в пабе «Каллаханс». А вот Лида для нас была важна, как и Брендан.
Они были нашим будущим.
Когда Лиде исполнилось семнадцать, она приехала ко мне в Дублин на каникулы. Ей хотелось немного побыть вдали от матери. Мы с Ривкой прекрасно понимали это желание. Да мы учебник могли написать по материнско-дочерним отношениям.
Лида сказала, что, сколько себя помнит, ее родители всегда спали в разных комнатах; ее интересовало, было ли это естественно? Нормально?
Я ответила, что понятия не имею, как принято в Америке, там, наверное, порядки другие. И что, возможно, так даже лучше. Я годами спала в одной постели с мужем, и ничего хорошего из этого не вышло: он все равно ушел к другой женщине.
Она ужасно расчувствовалась. Села рядом и погладила меня по руке. Заметила, что мужчин не поймешь. Что один из них назвал ее фригидной, когда она отказалась заняться с ним сексом. И добавил, что она такая же извращенка, как ее папаша. Только по девочкам. Лида никому об этом не рассказывала.
Я заверила, что она все сделала правильно, лучше выбросить это из головы, тому парню явно хотелось уложить ее в кровать, вот он и молол что ни попадя, когда получил отказ.
Мы поддерживали общение еще много лет, но ни она, ни я никогда больше не вспоминали об этом.
И вот Лиде уже за двадцать. Она превратилась в темноволосую красотку с упрямым характером. Выучилась на юриста. А этим летом заявила, что, прежде чем приступить к работе в крупной юридической фирме, отправится на два месяца в Грецию. Как мать ни уговаривала, ехать в Израиль она отказалась. Нет-нет, и это ей не нравилось, и то не подходило.
Мы с Ривкой ужасно расстроились.
Брендану тоже было за двадцать. Белокурый парень, по моему убеждению, красавец, который все делал с эдакой ленцой.
Ему осталось всего ничего до диплома инженера, но, перед тем как всерьез заняться карьерой, он собрался устроить себе долгий отпуск в Италии.
Ах, как бы нам с Ривкой хотелось, чтобы они поехали в пустыню Негев, в «наш» кибуц. Они бы рассказали, вышло ли что-нибудь из той затеи с фермой по выращиванию гладиолусов и на ком в итоге женились Шимон с Довом. Брендан с Лидой могли бы влюбиться друг в друга на романтическом фоне красных скал и долин. Они бы поженились и подарили нам с Ривкой троих общих внуков. Молодая семья полгода бы проводила в Америке и полгода в Ирландии.
Случались, знаете ли, и более странные вещи. Как, например, то, что обе наши матери оказались вполне здравомыслящими пожилыми женщинами, с которыми хочется разговаривать, а не хитрить и притворяться, – бывают же чудеса!
И хотя мы с Ривкой иногда тоскливо вздыхали, когда слышали по радио песни, поставленные в эфир в честь тридцатилетия чьей-то совместной жизни, или видели пышное празднование в гостинице, сложившееся положение вещей нас по большей части устраивало.
Нам немного за пятьдесят, мы ухожены и одеты лучше, чем в свои двадцать пять, и все еще привлекательны. Решись мы вернуться на рынок невест, у нас были бы неплохие шансы. Но нам это ни к чему, у каждой есть любимая работа, ребенок, в котором она души не чает, испытанная десятилетиями дружба, где нет места ни тайнам, ни обманам, а также мудрость осознать, что такая крепкая дружба – редкость.
