Робер Мерль
Уик-энд на берегу океана
Запрокинув голову, он стал следить за маневрами самолетов, круживших в ясном предвечернем июньском небе. Аткинс тоже поднял глаза.
– Играют с нами, как кошка с мышкой, – сказал Майа.
Инстинктивно он произнес эту фразу вполголоса, так как на палубе царила сейчас мертвая тишина. Солдат в начищенных до блеска башмаках сидел в нескольких шагах от него. Из вещевого мешка он вынул банку консервов и, отрезая аккуратные кусочки мяса, спокойно отправлял их в рот на острие ножа. Жевал он медленно, ни на кого не глядя. Солдат с девичьим лицом сидел, обхватив голову обеими руками.
– Пойдем на корму, – сказал Майа.
Аткинс непонимающе взглянул на него, но ничего не спросил. Оба начали продираться сквозь толпу. Аткинс шагал первым, и, толкнув кого-нибудь, на ходу плечом, каждый раз бросал «sorry!» [17]. Кое-кто из солдат оборачивался и с любопытством разглядывал форму Майа. Вдруг тишину нарушил чей-то голос, все тот же властный голос, который они уже слышали раньше:
– Ложись!
На этот раз команда не произвела на толпу защитного цвета никакого впечатления, никто даже не пошевелился, ничего не сказал.
– Ложись! – повторил голос.
Голос был громкий, внушающий доверие, командирский, голос человека, привыкшего к повиновению подчиненных, но сейчас он почему-то прозвучал в тишине до смешного слабо и сразу же как-то затух. Через несколько секунд все тот же голос повторил прежнюю команду, присовокупив к ней крепкое словцо.
Майа улыбнулся. Какие уж тут приказы.
– Пусть себе кроет! – сказал Аткинс и повернулся к Майа.
Он тоже улыбался. Над ними по-прежнему вились два бомбардировщика. Майа остановился, оперся о борт. Аткинс нагнулся к нему.
– Я коммунист, – сказал он серьезным тоном совсем тихо.
Произнеся эти слова, он поглядел на Майа с каким-то целомудренным пылом и, казалось, явно ждал ответа. В тишине вдруг застучали пулеметы. Пожалуй, еще никогда жизнь не казалась Майа столь нереальной. «Неужели я сейчас умру?» – подумал он. Он вспомнил свой тогдашний страх на берегу во время бомбежки. Теперь он ничуть не боялся. Только чувствовал какое-то необыкновенное удивление. Подняв голову, он поймал устремленный на него взгляд Аткинса. Тот все еще ждал ответа.
– Правда? – сказал Майа. – Вы коммунист?
– Да.
Самолет вошел в пике с таким адским свистом, что заглушил его голос. Самолет снижался с бешеной скоростью. «Какая нелепость, – подумал Майа, – все сплошная нелепость». И в ту же минуту в ушах у него загрохотало, его с силой отбросило назад, и он наткнулся на Аткинса. Ухватив его поперек тела, Аткинс с минуту удерживался на ногах, потом тоже потерял равновесие, и оба рухнули на палубу. Майа удалось вцепиться в нижнюю перекладину леера, и он подтянулся. Но сразу же отдернул руку. Какие-то два солдата навалились на него всей своей тяжестью. Он крикнул:
– Аткинс!
– Here, sir [18], – послышался рядом голос Аткинса.
Майа почувствовал, как его поднимают за плечи, ставят на ноги. Это оказался Аткинс.
– Вы ранены? – крикнул по-французски Майа.
Аткинс даже не оглянулся. Лицо его, обращенное вперед, было озарено багровыми отблесками, и на нем застыло недоумевающее выражение. Несколько раз он открывал рот, но Майа не слышал его голоса. Его заглушали нечеловеческие вопли. Майа обернулся! От носа судна на них наступал огонь.
Языки пламени взлетали неестественно высоко, но дыма видно не было. Свет был так ярок, что Майа закрыл глаза. И тут же, чуть не потеряв равновесия, пошатнулся и уперся головой в грудь Аткинса.
– Нас сейчас раздавят, – сказал Аткинс. – Все сгрудятся на корме.
Внезапно их стиснуло толпой со всех сторон, словно бы подняло над палубой. Алый отсвет окрашивал лица людей, их окутывало раскаленным и каким-то удушливым ветром. Вдруг Майа почувствовал, что ему нестерпимо колет шею. Обе его руки, плотно прижатые к груди, казалось, готовы были ее раздавить. Он откинул назад голову в алчном желании дышать, о чем взывало все его существо.
Когда он пришел в себя, ему показалось, будто он удобно лежит на спине и чувствует всей кожей веяние несказанной свежести. Он открыл глаза. Вокруг него двигались какие-то красноватые тени. Тут только он с удивлением заметил, что стоит на ногах, и понял, что толпа, теснившая его со всех сторон, не дала ему упасть. Он снова закрыл глаза, и сразу же его охватила неодолимая сонливость. Но в эту же минуту он почувствовал, как кто-то с силой хлопнул его по обеим щекам. Он открыл глаза. Рядом было лицо Аткинса, но оно словно бы расплывалось в тумане. Ценой почти нечеловеческих усилий Майа удалось не опустить век. Его снова бросило в жар,
– Ну как, лучше, сэр?
– Ничего, Аткинс.
Теперь давка стала полегче. Если бы только хоть на секунду смолк этот вой. Рядом никто не кричал. Кричали где-то дальше, по ту сторону мостков. Огонь постепенно наступал на корму. Высокие языки пламени отчетливо выделялись в вечернем небе. Минутами ветер сносил огненные языки в их сторону, они угрожающе подбирались сюда, к корме, и люди ощущали на лицах душный жар, будто к ним приближалась гигантская пасть чудовища.
– Вы чувствуете под ногами палубу, сэр?
– Да, – сказал Майа, – им там, должно быть, совсем плохо приходится.
И вдруг он вспомнил: а Джебет, Джебет, который перешел на нос?!
– Надо добраться да леера.
– Зачем?
– Чтобы прыгнуть.
– Прыгнуть, сэр? – переспросил Аткинс сдавленным голосом.
Он ничего не добавил и, выставив плечо, начал прокладывать путь. «Вряд ли проложим», – подумал Майа, но, к великому его удивлению, толпа покорно расступилась. Через минуту он уже коснулся ладонью леера. И тотчас же отдернул руку: леер был раскален.
– Берег! – крикнул Майа.
Берег был совсем рядом, примерно в сотне метров. Очевидно, удар был так силен, что порвалась якорная цепь, и судно подтащило течением к берегу. Оно врезалось в песок почти напротив санатория. Слева Майа даже различил цепочки английских солдат, ждущих своей очереди на берегу Брэй-Дюна. Посадка продолжалась.
Майа перегнулся через борт. Отсюда казалось, что они находятся на головокружительной высоте над морем. А море там, внизу, было спокойное, без единой морщинки. И блестело, как стальной щит.
– Здесь мелко, нельзя нырять…
– Да нет, нет, – живо сказал Майа. – Вот вы сами увидите, я нырну первым.
Ему почудилось, будто Аткинс слегка побледнел.
– Я не умею плавать, – хрипло сказал он.
– Ну что ж из того? У вас спасательный пояс. Никакой опасности нет. – И добавил: – Никакой опасности.
Аткинс молчал.
– Я сейчас прыгну, Аткинс, а вы за мной.
– Я не умею плавать, – упрямо повторил Аткинс.
– Э-э, черт! Да вам и не нужно уметь плавать.
Наступило молчание, и Майа почувствовал, что Аткинс отчаянно борется сам с собой. Вой стал еще громче, и внезапный порыв ветра погнал на них целый шквал искр. Приподнявшись на цыпочки, Майа разглядел, что пламя подобралось уже к мосткам. От жары он задыхался и чувствовал, что вот-вот лишится сознания. Его охватило какое-то унылое оцепенение. Обожженная о леер ладонь ныла, и ему хотелось закричать в голос.
– Ну, быстрее.
– Я предпочитаю остаться здесь, – сказал Аткинс.
Лицо его, освещенное отблесками пожара, казалось багровым. Вид у него тоже был отупевший. Майа схватил его за плечи, сильно тряхнул.
– Но вы же сгорите, Аткинс, сгорите!
Аткинс покачал головой.
– Я не могу прыгнуть, сэр, это невозможно.
В ушах Майа гудело от рева толпы. Ему самому хотелось завыть.
– Я не умею прыгать, – уныло и тупо твердил Аткинс.
Лицо его вдруг лишилось всякого проблеска мысли. Майа посмотрел на него. И это Аткинс, такой храбрый, такой спокойный всего несколько минут назад… И он умрет потому, что не решается спрыгнуть с высоты в несколько метров… Майа яростно встряхнул его.
– Вы спрыгнете, Аткинс, слышите, спрыгнете! Спрыгнете! Я вам приказываю прыгать!
Майа тряс Аткинса изо всех сил, и тот не сопротивлялся. Вид у него был угрюмо-ошалелый.
– Вы не можете давать мне приказов! – пробормотал он невнятно.
Теперь уже кричали вокруг них. Вернее, это был даже не крик, а слабый пронзительный стон, какой-то немужской стон. Майа мельком оглядел окружающие лица. И на всех прочел то же выражение, что и на лице Аткинса, выражение покорного оцепенения. «Неужели и у меня такой же вид?» – подумал он в ужасе. Ему почудилось, будто огонь превратился в огромного хищного зверя, который завораживает человека, прежде чем броситься на него.
– Аткинс, – крикнул Майа, – я сейчас прыгну. Не плавать, а прыгать. Любой может прыгнуть. И вы тоже.
Аткинс посмотрел на него, открыл рот и вдруг завыл. В этом вое не было ничего человеческого, казалось, что воет по покойнику собака.
– My god! [19] – крикнул Майа. – Да замолчите вы!
Но вой не прекратился, бесконечный, похоронный, завораживающий.
– My god, да замолчите же!
Вокруг них крики становились все громче. И Майа тоже едва сдерживался от желания завыть. Он целиком погружался в непередаваемо странную пассивность. Аткинс все кричал, а лицо его стало угрюмым, растерянным.
– Аткинс, – крикнул Майа.
Он с размаху ударил его по щеке раз, другой. Аткинс замолчал и начал вращать глазами. Потом с лица его мало-помалу сошло застывшее выражение.
– Я прыгаю! – крикнул Майа.
Он вдруг спохватился, что произнес эту фразу по-французски, и повторил ее на английском языке.
– Да, сэр.
– А вы прыгнете?
– Я не умею плавать, – сказал Аткинс.
Майа схватил его за воротник куртки и с силой встряхнул.
– Прыгнете за мной, Аткинс, а? Прыгнете? Прыгнете?
Теперь он уже умолял Аткинса. Аткинс закрыл глаза и молчал.
– Прыгнете? – умоляющим голосом сказал Майа.
Он цеплялся за ворот аткинской куртки, он умолял его, почти плакал.
Аткинс открыл глаза.
– Да, сэр.
– Ну, живо! Живо! – крикнул Майа.
Его тоже разбирала какая-то странная сонливость.
– Держите меня за пояс. Я не хочу касаться борта руками.
Аткинс послушно схватил его за пояс, и Майа перенес сначала одну ногу, потом другую через борт. Теперь уже ничто не отделяло его от моря. Перед ним открылась головокружительная бездна.
– Отпускайте!
Но пальцы Аткинса судорожно вцепились в пояс, и лицо его снова приняло угрюмо-тупое выражение.
– Пустите!
Жар, идущий от раскаленных перил, мучительно жег ему поясницу.
– Пустите! – проревел он по-французски.
Внезапно его оставили последние силы. Он чувствовал себя опустошенным до дна, тупым. Уже не понимал, где он, что делает. Знал только одно – Аткинс как можно скорее должен отпустить пояс.
– Пустите, – проревел он по-французски.
И вслепую ударил. Ударил, не оборачиваясь.
И в тот же миг почувствовал, что откуда-то с огромной высоты летит вниз. Именно такое чувство падения испытываешь во сне. Вдруг из-под ног уходит почва, сердце мучительно сжимается, расслабляются мускулы, и вам конец. К великому своему изумлению, Майа понял, что на секунду потерял сознание сразу же после того, как ударил Аткинса. Он погрузился в упоительную свежесть и вспомнил, что ему уже довелось только что испытать это ощущение, когда напиравшая толпа чуть было не задушила их. Но на сей раз упоительное ощущение свежести не проходило. Он раскинул руки и отдался на волю этой свежести. И почувствовал, что его медленно, как утопленника, относит назад. Спасательный пояс поддерживал верхнюю часть туловища над водой, а ноги в отяжелевших ботинках тянули вглубь. Он закрыл глаза, и ему почудилось, будто он снова летит, падает вниз, как минуту назад. Он открыл глаза. Вода нежно касалась его лица. А над ним огромной вертикальной стеной стояло их судно.
Отсюда, снизу, пламени почти не было видно, зато отчетливо долетал жуткий людской вой. Он отплыл немного от судна и посмотрел вверх на все это человеческое месиво, теснившееся на корме. Плыл он с непривычной и удивлявшей его медлительностью.
– Аткинс! – крикнул он. – Аткинс!
И поднял над водой руку, пусть Аткинс видит, что он благополучно плывет.
Уже темнело и различить отдельное лицо в сгрудившейся там наверху толпе он не мог. Но ему почудилось, что в ответ прозвучал чей-то слабый, еле слышный крик.
– Аткинс!
Внезапно рядом раздался всплеск воды, в нескольких метрах от него вынырнуло что-то. Майа поспешил в том направлении. Но плыл он все с той же злившей его медлительностью. Все-таки ему удалось схватить прыгнувшего за плечо. Тот вскрикнул и оглянулся. Майа тут же отпустил плечо. Это оказался не Аткинс.
– Не бросайте меня!
– Но берег же рядом.
– Не бросайте! – повторил пловец.
Голос у него был тихий, умоляющий, видимо, говорил он на последнем дыхании.
– Вы отлично доплывете до берега и без моей помощи.
– Нет! – возразил тот и вдруг забормотал что-то невнятное.
– Что, что?
– У меня все болит, – четко произнес он и вдруг снова забормотал: – Господи! Господи! Господи!
Они плыли рядом, их удерживали на поверхности спасательные пояса.
– Я вас дотащу до берега, – сказал Майа.
И схватил своего компаньона за руку. Тот пронзительно завопил и поднял над водой обе руки. Майа пригляделся. Все ногти на пальцах слезли, и сустав большого пальца, вернее, кусок мяса кровоточил.
– О черт! – вырвалось у Майа.
Он схватил человека за плечо, но тот повернул к нему свое лицо, искаженное ужасом.
– Не трогайте меня!
– Однако, так или иначе, мне придется до вас дотронуться.
B он схватил своего спутника за ворот куртки.
– Мне больно! – сказал тот.
Сказал на этот раз, а не крикнул. Сказал негромко и чуть ли не извиняющимся тоном. Майа отпустил воротник.
– А тут?
Теперь он крепко ухватился за его спасательный пояс. Человек сжал челюсти и промолчал, Майа подталкивал его впереди себя. Плыл он по-прежнему как-то удивительно медленно. Тянули вниз набухшие ботинки, и только с огромным трудом ему удавалось удерживать ноги на поверхности. Казалось, этому плаванию не будет конца, и лишь много позже он понял, что до берега, вернее, до мелкого места они проплыли всего несколько метров.
– Теперь можно встать. Можете встать на ноги?
Человек попытался было встать, но тут же с криком рухнул в воду. Майа снова стал подталкивать его вперед. Так он дотащил его до мелкого места, и человек со стоном повалился на песок.
– Я вас донесу, – сказал Майа, склонившись над ним.
Человек с ужасом смотрел на него.
– Не трогайте меня.
– Придется! Нельзя же всю ночь в воде лежать.
Человек, ничего не ответив, прикрыл глаза. Майа сгреб его в охапку. Несколько раз Майа пришлось перехватывать свою ношу, иначе тот снова рухнул бы на песок.
– Господи! – охал человек. – Господи! Господи!
Потом начал стонать слабым, кротким голосом, как больной ребенок.
Уже у самого берега Майа зацепился за что-то. Он чуть было не упал и лишь с трудом удержался на ногах. Потом как можно осторожнее положил свою ношу на песок. Тот молча позволял Майа делать с собой все. Голова его глухо стукнулась о песок. Лежал он неподвижно, закрыв глаза. Майа нагнулся над ним и заметил, что бровей у него нет.
Хотя было уже поздно, по берегу группами бродили французские солдаты. Майа окликнул ближайшего и попросил помочь ему снять ботинки.
– Ты оттуда? – спросил солдатик, показывая на горящее судно.
– Да.
– Скажи на милость! – проговорил солдат. – Ну и достается парням!
Сказал так, словно речь шла о матче. О матче между Огнем и людьми. И Огонь оказался сильнее. Это уж вернее верного. У него, у Огня то есть, первый разряд, если не выше! Ну и дает же он!
– Спасибо!
– Скажи на милость, – повторил солдат. – Каюк им!
Он был в неистовстве. Идет матч. И, хочешь не хочешь, – более сильный выигрывает.
– Хотел бы я посмотреть, что бы ты там делал!
– Я? – переспросил солдат.
И сердито добавил:
– Типун тебе на язык!
Он– то здесь при чем? Он смотрел. Просто смотрел. Поэтому нечего сравнивать.
– Спасибо, что помог ботинки снять!
– Не за что! – неприязненно ответил солдат.
И ушел. Майа вернулся к англичанину.
– Вам лучше?
– Мне холодно, – сказал тот.
Майа нагнулся над ним.
– Я сейчас снова войду в воду, хочу поискать своего приятеля. И сразу же вернусь. Вы пока не постережете мои ботинки?
– Положите мне их под голову, – слабым голосом сказал англичанин.
Но, подойдя к воде, Майа вдруг почувствовал, как его тело сковала нечеловеческая усталость. Там впереди догорало судно, бродившие по берегу солдаты мимоходом оглядывались на пожар. А судно пылало. Одинокое, забытое богом и людьми. На еще светлом небе четко выделялась его громада в ореоле высоких языков пламени. Было тепло. Медленно спускался прелестный июньский вечер, и море было до того спокойным, что волна, набегавшая на берег, бесшумно замирала, не оставляя на песке даже полоску пены…
Майа снял спасательный пояс, швырнул его на землю и, не спуская глаз с судна, вступил в воду. Но сразу же увидел у ног что-то темное и нагнулся. Он сообразил, что именно об это самое он и зацепился ногой, выходя на берег. В воде лежал обнаженный человек, вернее, полчеловека, от живота до ног. Торс и голова, должно быть, остались в море. И этот обрубок человека, непристойный, безвестный, валялся здесь в воде, и длинные мускулистые ноги лежали как-то особенно естественно, – так кладет их человек, устраиваясь на отдых. Майа застыл на месте, не отрывая глаз от этой половины человека. Особенно от его живота. Очень белый, не напряженный, мягко переходящий в бока, он, казалось, продолжает жить вопреки всему, вопреки ужасному ранению. Майа нагнулся и потрогал его ладонью. Живот был еще теплый. Проходившие по берегу солдаты заметили Майа. Один из них обернулся и отпустил непристойную шутку. До Майа долетел дружный взрыв смеха, постепенно затихший вдали.
Вода была совсем теплая, и Майа плыл теперь без особых усилий, так как скинул ботинки и отделался от спасательного пояса. В несколько взмахов он уже достиг судна. На носу по-прежнему жалась к леерным ограждениям плотная масса людей. Огонь, очевидно, не пошел дальше мостков, – по крайней мере, так показалось Майа, который видел из воды только капитанский мостик. Теперь прежний нечеловеческий вопль умолк, слышался только протяжный стон. Нескончаемый, монотонный стон, похожий на причитания плакальщиц. Стон становился громче, когда ветром скручивало и гнало языки пламени к корме. Снизу Майа видел, как подымаются тогда к небу руки, жалким, умоляющим жестом. Оба каната, идущие вдоль борта, свисали сейчас до самой воды.
– Аткинс!
Рядом в воде плыло всего трое, от силы четверо человек. А там, наверху все еще стоял стон – нескончаемый, тягучий, прерываемый иногда резкими вскриками, внезапно усиливавшийся и снова затихавший.
– Аткинс! – изо всех сил заорал Майа.
Сверху ему ответил невнятный гул голосов. Майа подплыл ближе. Чего же, в конце концов, они ждут, почему не прыгают, почему не спускаются по канатам?
Набрав полную грудь воздуха, он снова кликнул Аткинса и стал ждать. Ждал долго, упорно. Сейчас вода показалась ему холодной, и по ногам пробегали мурашки. И вдруг он заметил, как кто-то – отсюда виден был лишь темный силуэт – перешагнул, не торопясь, через борт, схватился за канат и с бесконечными предосторожностями стал спускаться. Потом раздался всплеск, и Майа подплыл поближе. Но это был не Аткинс. Спасшийся повернул к Майа лицо, лицо, лишенное всякого выражения, и тут же устало прикрыл глаза. Он не делал никаких движений, вода сама несла его к берегу. Лицо его почернело от сажи. Майа приблизился к нему и поплыл рядом.
– Вы обожжены?
Человек приподнял веки, и тут же опустил их снова…
– Руки…
Голос его прозвучал хрипло, будто он многие годы прожил в полном молчании.
– Можете без моей помощи добраться до берега?
– Могу.
– А почему вы не спустились раньше?
Ответа не последовало, и когда Майа собрался уже повторить свой вопрос, англичанин снова прикрыл глаза:
– Как-то не подумал…
– Вам было больно?
– Да, было очень больно, -ответил англичанин, – я кричал.
– А сейчас легче?
– Да.
Он повернулся на спину, течением его несло к берегу, а на лице было написано довольное выражение.
– Хотите, я подтолкну вас к берегу?
– Не надо, – четко ответил англичанин.
Майа замерз, он устал и чувствовал во всем теле слабость. С трудом он удерживался на воде. Над собой он видел судно, возвышавшееся над морем как гигантская стена. С кормы несся все тот же протяжный стон.
У самого берега он снова чуть было не наткнулся все на те же человеческие останки. Он перешагнул через них, прошел вперед, но зашатался и без сил упал на песок. Его стало рвать, и все тело содрогалось от спазм. Через несколько минут его прошиб пот, он почувствовал, что вспотел с головы до ног. Он лег навзничь на песке, и ему снова почудилось, что он растворяется в упоительной свежести.
Когда он наконец поднялся, уже совсем стемнело, и он с трудом разглядел англичанина, которого вытащил из воды, хотя тот лежал всего в нескольких метрах отсюда.
– Ну как, лучше?
– Да, – сказал англичанин. И добавил каким-то ребяческим тоном: – Мне холодно.
– Но сейчас совсем не холодно.
– Мне холодно, мне очень холодно.
– Я срочно пришлю за вами носилки, – ласково проговорил Майа.
И тут же громко чертыхнулся.
– О, я не виноват, – извиняющимся тоном проговорил англичанин. – Их было двое. И я не мог им помешать. Один приподнял мне голову, а другой вытащил ботинки.
– Сволочи! – сказал Майа.
Пришлось шагать до санатория босиком. Время от времени он останавливался и оглядывался назад. Огонь на судне уже, очевидно, подобрался к пулеметным лентам, потому что то и дело воздух со свистом рассекали пули. На багровом фоне пламени резко выделялся ствол, и так как он по-прежнему был направлен вверх, Майа вдруг представилось, что пулемет продолжает вести стрельбу сам по себе и яростно бьет в пустое небо.
* * *
– Одного я в толк не возьму, – сказал Александр, – почему это твой англичанин не прыгнул.
Сидел Александр на своем обычном месте, уперев кулаки в бедра, и лунного света хватало только на то, чтобы осветить его лицо. Держа в руках полный котелок мяса, Майа жадно ел и старался главным образом не посадить пятно на брюки защитного цвета, которые ему дал надеть Дьери.
– Другие тоже не прыгали.
– Очевидно, утонуть боялись, – сказал Пьерсон.
Майа отрицательно покачал головой.
– У всех же были спасательные пояса.
Только тут он заметил у костра коренастую фигуру.
– Смотри-ка, и ты здесь? Значит, выполнил все-таки мое поручение.
– Нет, – сварливо сказал Пино, – я тут ни при чем. Александр сам предложил мне остаться.
– Значит, в точку! – рассмеялся Майа.
Пьерсон взял у Майа револьвер, разобрал его и теперь аккуратно протирал все части.
– Одного я в толк не возьму, – сказал Александр, – почему эти типы не кувырнулись в эту лужу, а?
Майа открыл было рот, но спохватился и промолчал.
– Господи боже ты мой! – крикнул Александр, воздевая к небесам свои здоровенные лапищи. – Да разве в такую минуту можно колебаться. Ты хоть наелся? – тут же спросил он. – А то, может, сардины открыть?
Луна светила вовсю, и тени от костра, который разжег Александр в честь возвращения Майа, плясали на их лицах. Пино сидел слева от Александра. Отныне это будет его место. Александр оглядел приятелей и подумал, что опять все в полном ажуре…
– Ого, – сказал Дьери. – Для Майа, видно, ничего не жалко.
Майа нагнулся вперед.
– А ты, оказывается, не спишь? Ну как твои миллионы?
– Скажи, наелся или нет? – прервал его Александр.
– Черта с два, наелся!
Александр протянул ему только что открытую коробку сардин.
– Это все мне?
– Все тебе.
– Ах, черт, – сказал Майа.
Оба рассмеялись, переглянулись. Александр налил полную кружку вина и протянул ее Майа.
– Я так всю нашу столовку обожру, – блаженным голосом сказал Майа.
Все с улыбкой смотрели, как он уплетает сардины.
– А теперь, что ты скажешь насчет доброго грога из виски? – спросил Александр.
Дьери вяло пошевелился в своем углу,
– Виски-то мое!
– Если угодно, мы тебе за него заплатим, – сказал Пьерсон.
– Двадцать бутылок по семьдесят пять франков – сумма солидная!
– Раз так, ты мне еще не отдал за хлеб десять франков.
Дьери с трудом скрестил свои жирные ноги.
– Небось не к спеху.
– Вот оно как люди богатеют, – сказал Александр. – Оказывается, проще простого.
– Верно, – подтвердил с набитым ртом Майа, – проще простого. Надо только страстно любить деньги. И в сущности именно поэтому не так-то много людей богатеет. Редко, когда люди любят что-нибудь со всей страстью.
Александр сидел, аккуратно положив свои большие волосатые руки на колени. Он слушал Майа и с удовольствием думал: «Ну и режет!»
– Ну и режешь, – восхищенно проговорил он вслух.
Да, все было в ажуре и на этот раз.
– Если на то пошло, давайте действительно сделаем грог на всю компанию? – предложил Дьери.
– Сделать-то нетрудно, но я не желаю ходить по ночам к колодцу и таскать воду»
– Давайте я пойду, – сказал Пино.
Схватив флягу, он скрылся в темноте. Майа повернулся к Александру:
– Ну, как он, по-твоему?
– Славный малый. Одно плохо, не может спокойно видеть немецкий самолет, сразу начинает по нему палить.
– Что ж, дело хорошее, – сказал Пьерсон.
– Если от этого польза будет, тогда да. Но всегда может случиться, что фашист пролетит на бреющем полете и уложит десяток парней.
– Ничего не поделаешь, риск.
Александр пожал плечами.
– В данный момент – риск идиотский. Нашего дружка Пино нынче вечером выгнали из санатория. Вздумал оттуда стрелять. А сейчас собирается стрелять из дюн. Вырыл в песке для себя укрытие.
– Он настоящий герой, – серьезно сказал Пьерсон.
– Больше того, – сказал Майа, – это и есть тип героя. Он не способен представить себе собственную смерть. А только смерть врага.
«И, однако, – подумалось ему, – еще совсем недавно я сам тоже восхищался Пино».
– Не в том даже дело, – кротко сказал Пьерсон, – он храбрец.
– Храбрец? – переспросил Александр. – Ясно, храбрец. Но если он получит в брюхо пулю, когда будет валять дурака в дюнах, увидишь, какой из него будет храбрец! Как бы человек ни храбрился, у него, запомни хорошенько, только одна пара кое-чего. А не три, не четыре или, скажем, не полдюжины. Пара, всего только пара – и ничего не попишешь!
Он подбросил в костер несколько полешек.
– Какая все-таки глупая штука война, – сказал Майа. – Чем больше укокошишь людей, тем больше у тебя заслуг.
Пьерсон обернулся в его сторону:
– Раз ты не любишь войны, почему ты тогда воюешь?
– Как так почему я воюю?
– Да, да, почему? Мог бы, скажем, дезертировать или покончить с собой. А раз ты пошел воевать, значит, ты сделал выбор, выбрал войну.
– И это, по-твоему, выбор? Тебе говорят: «А ну-ка, отправляйся срочно на бойню, причем шансов у тебя выжить только семь из десяти, а не хочешь, тебя немедленно выведут в расход как дезертира». И ты называешь это выбором?
– Да, – сказал Пьерсон своим кротким и упрямым голосом, – да, я называю это выбором.
– Слушать тебя тошно, – сказал Александр.
– Вот, – сказал Пино, входя в освещенный костром круг с полной флягой в руке.
Так он и остался стоять, низенький, плотный, у края освещенного круга, и его черные пропыленные вихры нелепо торчали надо лбом.
Александр налил воду в котелок, прикрыл его крышкой и подбросил дров в огонь.
– Держи, – сказал Пьерсон, возвращая Майа револьвер. – Я его насухо протер и, кроме того, зарядил.
Майа совсем разнежился в сухой одежде. Брюки английского военного образца, которые дал ему надеть Дьери, хранили безукоризненную складку. Садясь, Майа осторожно подтянул брюки на коленях, и этот простой жест снова вернул ему ощущение предвоенной жизни.
– Ты, Дьери, даришь мне эти брюки?
Дьери не спеша скрестил свои жирные ноги.
– Если хочешь, бери.
– Я шучу.
– Да нет, возьми, если хочешь. У меня еще несколько пар есть.
– Несколько? Ты так прямо и говоришь, несколько? Значит, не одни?
– Как слышишь.
Майа нагнулся.
– Уж не часть ли это твоих «миллионов под рукой»?
– Возможно, – сказал Дьери.
Он улыбнулся своей неторопливой улыбкой, и его дряблые жирные щеки, дрогнув, отползли от углов рта.
– А ну, бери кружки, – крикнул Александр. – Каждому по полной кружке получится.
Он приподнял крышку, в котелке кипел ароматный грог. Александр наполнил свою кружку и протянул ее Майа. Потом налил остальным.
– Эй, Пино! – сказал он. – У вас в Безоне ты такого небось не пил.
– С коньяком не сравнишь, – сварливо сказал Пино.
Грог они отхлебывали маленькими глотками. Кружки были такие горячие, что жгли губы, даже ручка и та нагрелась так сильно, что больно было пальцам.
– Все же непостижимо, – сказал Александр, – почему эти типы не прыгнули.
– Должно быть, побоялись, – сказал Пьерсон, – вообще-то, если смотреть на воду с высоты, то делается страшно. Притягивает, и все-таки страшно.
– Нет, – возразил Майа, – когда я уже спрыгнул, там висело два или три каната. Можно было по канатам спуститься.
– Вот бы и спустились, – сказал Александр, и в голосе его прозвучала ярость, – разве в такие минуты можно колебаться!
В наступившей тишине слышны были только громкие глотки Пино. Он, Пино, глотал грог и думал, что подливать кипяток в спиртные напитки – чисто бабская выдумка. Если бы спросили его, Пино, что, мол, ему больше по вкусу, он куда охотнее выпил бы виски в чистом виде. Александр прекрасный малый, ничего не скажешь, и парень здоровяк, а по части напитков вкусы у него тоже бабьи.
– А как поживает твой красавец доктор? – спросил Майа у Дьери. – Как он?
Никто не отозвался.
– Он умер.
– Кто?
– Верно, ведь тебя здесь не было, – сказал Пьерсон.
– Умер?
– Его убили. Из семидесятисемимиллиметровки.
– Где?
– В его комнате в санатории. Он жил в дальнем крыле, под самой крышей. Только к вечеру спохватились. Убит в своей постели.
– Убит! – проговорил Майа.
Чиркнула спичка, ночную мглу на секунду прорезал яркий огонек, и Майа успел разглядеть Пьерсона, который раскуривал потихоньку свою трубочку и аккуратно уминал табак концом карандаша.
– Вы еще не все знаете, – сказал Пьерсон, – а я вечером узнал от санитара подробности.
Александр круто повернулся к нему:
– Какие? Что тебе еще известно? Что ты еще нам собираешься рассказать? Вот уж действительно повсюду сует нос, вот уж чертов поп!
– Если угодно, я вообще могу ничего не рассказывать, – сказал Пьерсон.
И по его тону Майа догадался, что на этот раз Пьерсон обиделся на Александра.
– Да нет, – сказал он, подражая басовитому голосу Александра, – рассказывай, черт тебя побери, ну, рассказывай же!
Пьерсон снова помешал концом карандаша в своей трубочке.
– Ну, ладно, – сказал он, но по голосу его чувствовалось, что реплика Александра его сбила. – Говорят, что Сирилли был у себя в комнате не один. С ним была медицинская сестра. Их убили, когда они лежали в объятиях друг друга, причем не очень-то одетые.
