Робер Мерль
Уик-энд на берегу океана
Пьерсон пососал свою трубочку:
– У нас старых дев нет. Мой квартал на все сто процентов рабочий. А старые девы – это изобретение богатых классов.
– Значит, в твоем приходе все старые девы выходят замуж?
– Да нет, – ответил Пьерсон, – но в моем приходе старые девы – это как раз те, что по-настоящему замужем.
Майа поднялся:
– Пойду принесу воды.
– Еще успеешь, – сказал Александр. – После войны, – добавил он, – я себе домик построю.
– И кроликов разведешь? – спросил Пьерсон, подняв брови.
– Ясно, кроликов! Что ж, теперь уж мне и кроликов запрещено разводить?
– Пойду за водой, – сказал Майа.
Он поднялся и взялся за ручку фляги.
– Да черт! – сказал Александр. – Дай спокойно посидеть минутку. Я с утра еще не присел, все кручусь.
Майа стоял в нерешительности, потом подумал, что для Александра это самые прекрасные минуты, единственно светлые минуты за целый день, и грешно было бы их сокращать. Он снова уселся. И неумолимо потекли минуты, одна за другой, с легким тихим металлическим скрипом, как колесо в ярмарочной лотерее.
– Дом я построю целиком из дерева, – сказал Александр. – Но не из досок, а из бревен. На манер швейцарского домика.
Пьерсон поднял голову.
– А почему из дерева?
– Сам не знаю. Нравится мне оно, дерево то есть. Тепло, уютно. И кажется, будто вокруг тебя что-то живое. Может, я сейчас глупость скажу, но дерево, оно как-то на меня успокоительно действует.
– Успокоительно?
– Да, – сказал Александр и слегка покраснел под своим загаром, – успокаивает как-то. Сам не знаю, почему успокаивает.
Пьерсон стал выбивать из трубочки пепел, осторожно постукивая ею о рант ботинка, и все косился влево. Майа не курил, сидел не шевелясь. Вид у него был хмурый, сонный.
– В моем доме, – сказал Александр,– будет комната специально для меня, верстак туда поставлю, инструмент сложу, словом, всю петрушку. Порядок, конечно, будет идеальный. Только специально моя комната. Так и буду в ней все время торчать, когда дома.
– Жена заскучает.
– Именно это она вечно и твердит, – сказал Александр, поглаживая бороду. – Считает, что я ею мало занимаюсь. Ей-богу, смешно, что бы бабы ни делали, никогда их работа не увлекает так, как нас, с головой. Вечно им требуется с кем-то болтать. Странное дело, когда я что-то мастерю, мне и говорить ни с кем неохота.
Он поднялся и стал затаптывать дымящиеся головешки своим огромным ботинком. Пьерсон вскинул голову, и ему снова на какую-то долю секунды почудилось, будто Александр – чернокожий воин, исполняющий священный танец.
– Да, – сказал Александр, усаживаясь, – скучает она. Все-таки неприятно, что она скучает. Потому-то, – добавил он мечтательно, – мне и хотелось бы иметь двух жен. Вот они сидели бы и болтали друг с дружкой.
– Что ж, мысль неплохая, – сказал Пьерсон. – А твоя жена, разумеется, согласна?
– Представь, нет! Куда там! Я как-то попытался завести речь стороной… И больше уж не начинал.
– Ясно. Что же, это любопытно.
– По-твоему, тоже? – обрадовался Александр. – Странно, что она своих собственных интересов не понимает. А ведь это же идеальное решение, разве нет? Две жены – это вроде бы два бильярдных шара.
– Две? – сказал Пьерсон, чуть скривив губы. – Только две? А почему не три?
– У меня от тебя стеснение в груди начинается, – сказал Александр. – Я не миллионер какой-нибудь. А две – в самый раз.
– Ну, ладно, – сказал Майа, подымаясь, – пора идти.
Он взял флягу за ручку и шагнул вперед. Но тут же споткнулся и внезапно рухнул на колени.
– Чертов кирпич, – сказал он.
И он цветисто выругался.
– Ушибся? – спросил, подымаясь с места, Александр. – Даже побледнел…
– Откуда только этот кирпич взялся?
Пьерсон тоже встал.
– Ну, как?
– Да ничего, пустяки.
Майа поднялся, пошел, сел на свое место и начал растирать себе колено. Но вдруг он побледнел как мертвец, и голова его запрокинулась назад.
– Виски! – сказал Пьерсон.
– Должно быть, вам противно на меня смотреть, – сказал Майа.
И внезапно в глазах у него помутилось. Потом он ощутил на губах вкус металла, и какая-то жидкость обожгла ему гортань.
– Ничего, ничего, – сказал он, открывая глаза. – Уже прошло.
Он услышал голос Пьерсона: «Смотри, еще напоишь его», – и понял, что снова глотает огненную жидкость. Он махнул рукой, показывая, что, мол, хватит.
– А что я с остатками буду делать? – раздался голос Александра. – Мне, что ли, допивать?
– Пей, не стесняйся, – сказал, смеясь, Пьерсон.
Майа показалось, будто во всем его теле отдается этот смех. Он снова открыл глаза и увидел рядом с собой крупную голову Александра. «Большая голова, славная, – подумал он с благодарностью. – А у Пьерсона смех как у молоденькой девушки». Он чувствовал, что совсем размяк, готов всему умиляться.
– Ударить коленку чертовски больно, – сказал Александр, – почти так же больно, как удар в пах. Ну, как, тебе лучше, Майа?
Теперь Майа открыл глаза уже по-настоящему.
– Порядок.
Он поднялся, с трудом сделал два шага и снова взял флягу.
– Садись, – сказал Александр, – я пойду.
– Да мне сейчас лучше.
– Садись, тебе говорят.
– Иди ты к черту, – сказал Майа. – Сейчас мой черед.
Александр вцепился в ручку фляги и потащил ее к себе. Майа не выпускал ее, и с минуту они молча рвали друг у друга флягу, топчась между фургоном и костром.
– Чудаки вы! – сказал Пьерсон.
– Отпусти, – сказал Александр, – ручку оторвешь.
– Нет, ты отпусти.
– В первый раз вижу, – сказал Пьерсон, – чтобы Александр дрался за право идти по воду.
Майа выпустил из рук флягу, прихрамывая отошел к своему месту и сел.
– Вот щучий сын, – сказал Александр, – чуть флягу не испортил.
И он удалился, крупно шагая. Майа смотрел ему вслед, и вдруг сердце его мучительно сжалось. Он приподнялся, словно решил догнать Александра, но тут же опустился на землю. Какая-то непонятная тревога как сверло проникала в каждый его нерв. «Это от коленки», – подумал он, но тут же понял, что лжет самому себе. В нем росло какое-то неприятное ощущение, какое испытывает человек, всячески старающийся забыть предписанный самому себе долг. Он понимал, что должен сделать что-то очень важное, сделать немедленно, сейчас же, но ему никак не удавалось вспомнить, что же именно… И неизвестно почему, он вдруг почувствовал угрызения совести, будто кто-то тихонько нашептывал ему на ухо. «Майа, ты должен… должен… должен…» И он со страхом и тоской спрашивал: «Но что же я должен сделать? О черт! Что? Что?» И все тот же голос твердил свое: «Майа, ты должен… должен… должен…» А минуты продолжали идти, и скоро станет слишком поздно, и так ему и не удастся узнать, что же это важное он должен сделать… Он приподнялся было, снова сел. «Майа, ты должен… должен… должен…» В отчаянии он рылся в памяти, стараясь вспомнить, что он должен сделать, и при каждом усилии памяти искомое, как нарочно, все больше ускользало, все глубже забивалось во мрак. Вокруг него, в тени деревьев лежал их лагерь с кишением солдат в защитной форме, с несмолкающим жужжанием, прерываемым криками, руганью, возгласами. Лучи округло ложились под деревьями, дюны слева от санатория казались припудренными солнечной охрой, и иногда на них что-то ярко поблескивало, как на морской глади. Майа сидел на месте Дьери, отныне свободном; от нагретой стены было тепло спине, а за собой, не видя, он ощущал белые корпуса санатория, ослепительно-белого в лучах солнца, нарядный сад, красивые аллеи, посыпанные светлым гравием, розарий в цвету, а сбоку – ряды носилок с мертвецами. «Майа, – снова зашептал голос, – ты должен… должен… должен…» И неумолимо текли минуты, и было уже слишком поздно, и то, что он должен был бы сделать, теперь оказывалось вне досягаемости, уплыло куда-то в глубь памяти, утонуло в ее потемках.
– Прекрасная погода, прямо рай для отдыха, – сказал Пьерсон.
Майа поднял голову.
– Итак, возблагодарим господа бога! – сказал он в бешенстве.
Пьерсон кинул на него неожиданно серьезный взгляд.
– Да. Да, Майа! – сказал он, упирая на каждое слово. – Возблагодарим за это господа бога!
Послышался свист, потом сухой треск. Майа бросился на землю и вдруг вскрикнул.
– Что с тобой?
– Ничего, коленка…
– Ну это еще полбеды, – сказал Пьерсон и без всякого перехода добавил: – С чего это гады бьют из семидесятисемимиллиметровок по санаторию?
Лежа ничком на земле, они ждали нового залпа. Но его не последовало. Пьерсон поднялся на ноги.
– Зря стреляли, – сказал он.
Майа тоже встал и отряхнулся.
– В любой армии с этими артиллеристами, – сказал он, – никогда не угадаешь заранее, что будет через минуту.
– Зря стреляли, – повторил Пьерсон.
К ним бегом направлялся какой-то расхристанный солдат. Остановившись у фургона, он поглядел на Майа.
– Этот бородач не отсюда? – спросил он картаво.
– Да, – сказал Майа. – Он пошел к колодцу. А чего тебе надо?
– Я оттуда иду, – сказал солдат.
И запнулся.
– Ну? – сказал Майа.
Солдат оглядел Майа, потом Пьерсона, открыл было рот, но ничего не сказал.
– Ну? – нетерпеливо повторил Майа.
– С ним что-то случилось, – сказал солдат.
Майа одним прыжком поднялся с земли.
– Ранен?
– Иди сам, – сказал солдат. – Увидишь.
– Я тоже иду, – сказал Пьерсон своим ровным голосом.
Майа уже скрылся. Пьерсон обернулся к солдату.
– А ты бы не постерег наш фургон, пока нас нет?
– Ладно, – сказал солдат.
Он прислонился к дверце фургона и заглянул внутрь.
– Эй, старик! – окликнул он.
Пьерсон оглянулся.
– Не плохо бы вам с собой носилки прихватить.
Пьерсон удивленно вытаращил глаза.
– Он так сильно ранен?
– Умер он, – сказал солдат.
Аббат поднялся в фургон, взял носилки Александра, сложил их и вылез спиной из фургона, таща за собой носилки. Солдат заговорил было с ним. Но он не ответил. Он молился.
Носилки были не особенно тяжелые, но Пьерсон не отличался ни силой, ни ловкостью. Тащить носилки ему было трудно. Сначала он попытался было нести их в руках, как чемодан. Но при каждом шаге носилки били его по ноге. Наконец он взгромоздил их себе на плечо, но так как они все время сползали, приходилось чуть ли не через каждые полминуты удерживать их в равновесии. Деревянная перемычка впивалась ему в плечо. Он задыхался, потел. Он пытался молиться, но ему мешали носилки, требовавшие постоянных усилий с его стороны.
Самого колодца он не увидел, а только собравшихся вокруг людей.
– Дайте пройти, – сказал он.
Александр упал здесь, чуть повернувшись на бок. Голову его отделило взрывом от тела, и она держалась лишь на волокне мышцы. Лежала она почти параллельно плечу.
Перед собой Пьерсон увидел спину Майа. И легонько тронул его за руку. Майа оглянулся. Взгляд его был пугающе пуст.
– Быстрее! – сказал он, заметив носилки.
Он повторял: «Быстрее… быстрее!» – несколько раз подряд, словно жизнь Александра зависела от того, насколько быстро станет действовать Пьерсон.
Пьерсон чувствовал на себе взгляды толпившихся вокруг тела солдат. Он расставил носилки, на которых три последние ночи спал Александр. Потом опустил их рядом с телом и, взглянув на Майа, снова нагнулся.
– Нет, – сказал Майа, – бери за ноги.
Пьерсон обошел тело кругом. Он увидел, как Майа наклонился, взял в обе руки голову Александра и, подперев ее коленом, схватил покойника за плечи. Пьерсон напряг все свои силы, и лишь поэтому ему удалось не выронить тело, когда они вместе с Майа клали его на носилки.
– Осторожнее! – сказал Майа.
Он положил голову на носилки, пристроил ее к шее.
– Готов? – спросил он Пьерсона.
– Да, – ответил Пьерсон.
– Большой какой да тяжелый, – сказал кто-то из солдат. – Тебе ни за что его не дотащить, куда ж тебе, такому тощему. Хочешь, я на твое место встану?
– Нет, – сквозь стиснутые зубы процедил Пьерсон.
– Ступай впереди, – сказал Майа. – Да нет, не так. Повернись ко мне спиной.
Пьерсон присел на корточки, взялся за ручки носилок и поднял их. И сразу же огромная тяжесть пригнула его к земле. Шел он спотыкаясь. Солдаты расступались перед ним. За спиной он услышал голос Майа:
– Скажешь, когда захочешь остановиться.
Останавливались они несколько раз. В висках у Пьерсона гулко стучало, и ему никак не удавалось прочесть молитву.
Носилки они поставили между фургоном и оградой санатория. И тут Пьерсон опустился на колени возле тела и начал молиться. Майа так и остался стоять. Он глядел на голову Александра, на склоненную у его колен шею Пьерсона. Хрупкую шею, худенькую, как у мальчишки. Майа направился в сторону парка, сделал несколько шагов, закурил сигарету. Так он и ходил взад и вперед несколько минут.
Когда он вернулся к фургону, Пьерсон уже сидел на своем обычном месте. Рядом с ним стоял Пино.
– Я только что узнал, – говорил он. – Совершенно случайно. Какой-то парень рядом рассказал. Высокий такой тип, говорит, с черной бородой, курчавый, голову ему оторвало. Начисто. Меня как будто что ударило. Я сразу же подумал, это он. Я…
– Замолчи! – сказал Майа.
Он сел и стал глядеть на Александра. Было трудно видеть тело с оторванной головой. Не знаешь, в сущности, на что следует глядеть – на тело или на голову.
– Это я должен был идти вместо него.
Пьерсон поднял глаза.
– Если бы ты не разбил колено, – сказал он, помолчав, – ты успел бы сходить, пока снаряд еще не разорвался.
– Если бы! – сказал Майа. – И если бы я не опоздал к обеду, и если бы я пошел в первый раз! Если бы! Если бы! Если бы – я тебе десятки если бы назову.
– Ты же не мог предвидеть, – сказал Пьерсон, – просто так получилось, и все.
Майа пристально поглядел на него.
– Да, – сказал он протяжно, – так получилось.
Он обхватил голову руками и замолчал.
Пино откашлялся и спросил:
– Вы над ним сидеть будете?
– Ты что, совсем спятил? – сказал Майа.
Пьерсон удивленно моргнул. И голос и интонации напомнили Александра. И слова были именно те, какие бы сказал в подобном случае Александр. «Нет, – подумал убежденно Пьерсон, – нет, он не умер. Неправда, что он умер. Даже «здесь» он не умер. Даже «здесь».
– Я крест сделаю, – сказал Пино.
Майа поднялся.
– Не надо. Если мы поставим на могиле крест, они после войны выроют тело и перенесут его на их мерзкое военное кладбище. У, сволочи, – без перехода добавил он дрожащим от гнева голосом. – Даже мертвого они в покое не оставляют.
– Что же будем делать? – спросил Пино.
– Похороним его под деревом, и все.
Он посмотрел на Пьерсона.
– Пойдем?
– Прямо сейчас? – с оскорбленным видом спросил Пино.
– Да, – сказал Майа. – Прямо сейчас.
Пьерсон тоже поднялся.
– Я не посмотрел его бумажник. Подумал, может быть, ты захочешь этим заняться.
– Ох, ради самого господа, займись сам, сам! Ты же знаешь, что в таких случаях полагается писать.
Они похоронили Александра под деревом, под последним деревом справа, если стать лицом к санаторию… Даже яму не пришлось рыть. У самого подножия дерева они обнаружили что-то вроде траншеи, правда, ее еще не совсем кончили рыть, и они решили, что она подойдет. Они чуть углубили яму, расширили ее и вырубили несколько корней, чтобы носилки прошли свободно и плотно прилегли к земле. Потом Майа спрыгнул в ров, поставил ноги по обе стороны носилок и прикрыл тело шинелью.
Пино считал, что они слишком быстро похоронили его, Александра. Он стоял на краю ямы, расставив свои коротенькие ножки, и к его потному лбу липли жесткие пряди волос. Он смотрел, как под широкими взмахами лопаты сыплется песок прямо на тело, и думал, что слишком уж быстро они похоронили Александра. Когда все было кончено, он бросил лопату и стал ждать. Но ничего не произошло. Майа стоял, глядя куда-то вдаль. Казалось, он даже не огорчен. А ведь Александр был его дружок. А он стоит себе здесь, сложа руки, ничего не говорит, даже не перекрестился. Пьерсон, правда, преклонил колени, но молитвы вслух не стал читать, на что надеялся Пино. Он прочитал их для себя одного. Пино считал, что слишком быстро они похоронили Александра. Закопали наспех, без всяких церемоний, креста не поставили, даже прощального слова не сказали. Пьерсон и тот не прочитал вслух молитвы. Если вас хоронят кое-как, наспех, то не стоит и водить дружбу с кюре.
Все трое они вернулись к фургону, Пино шел чуть позади. Безоблачное небо так и сияло, было жарко, Майа снял куртку.
– Ты напишешь? – спросил он.
– Когда смогу.
Они прошли еще немного, потом Майа добавил:
– А что ты напишешь, Пьерсон, моим родным, если меня убьют? Что меня уважали за мои качества военачальника, что до последней минуты я служил образцом отваги, что я скончался без мучений. И что жертва моя не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
– А ведь верно, у тебя есть все начальственные качества.
– Верно, и ты, кроме того, знаешь мой образ мыслей.
– В таких случаях, – сказал Пьерсон, – не пишут того, что знают.
Майа неопределенно махнул рукой. Наступило молчание, которое нарушил взволнованный голос Пино;
– Шикарный был тип.
– Замолчи! – яростно крикнул Майа.
Пьерсон взглянул на Майа, но ничего не сказал. Пино подождал с минуту, потом заявил, что его ждут земляки, и ушел. Со спины он казался еще ниже ростом, еще более кургузым, каким-то очень трогательным. Пьерсон проводил его глазами.
– Ты его обидел.
– Да, – сказал Майа, – не следовало бы так говорить. – И тут же с яростью добавил: – Плевать я хотел на Пино, слышишь! Плевать хотел на Пино и на его пулемет.
Он сел на место Александра, закурил сигарету.
– А знаешь, – произнес своим нежным голоском Пьерсон, – а знаешь, сейчас Пино по-настоящему несчастен.
Майа взглянул на него как-то смутно, словно пробудился ото сна.
– Что ты мелешь? Кто несчастен?
– Пино.
– Отстань от меня со своим Пино.
– Он несчастлив. Думает, что жена ему изменяет.
– Еще бы, такая харя! – сказал Майа, хохотнув. И тут же добавил: – Значит, она ему изменяет?
– Он не уверен. Но думает.
– Черт! – злобно сказал Майа, – да еще бесплодная сука. Пусть изменяет, лишь бы брюхо нагуляла!
Наступило молчание, потом Майа снова сказал:
– Ну и сука. Теперь мне все понятно.
– Что понятно?
– Все. И, в частности, его пулемет.
– Он-то какое имеет к этому отношение?
Майа пожал плечами. Потом резко отшвырнул окурок и провел ладонью по лицу.
– Иоанн Креститель, а, Пьерсон? Помнишь?
– Помню, – сказал Пьерсон.
– Помнишь, а? Помнишь, Пьерсон, а?
– Да замолчи ты.
– Вознесем за это хвалу господу богу, Пьерсон.
– Молчи.
– И жертва его не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
– Замолчи, Майа, прошу тебя. Замолчи! Молчи!
И вдруг великое молчание пролегло между ними. Майа подобрал с земли необгоревшую еще деревяшку и стал вертеть ее в пальцах.
– А ведь верно, дерево великолепный материал, – сказал он.
Прошло еще несколько минут, потом Майа поднялся, снял с крючка кружку Александра, зачерпнул вина из фляги, стоявшей под фургоном, выпил, повесил кружку, не ополоснув ее, и снова пошел на свое место. «Щучий сын, – шепнул ему в ухо голос Александра, – трудно тебе кружку ополоснуть, что ли?» – Майа замер, потом вернулся, снял кружку и растерянно огляделся вокруг. Пьерсон поднял на него глаза.
– Ты же знаешь, – воды нет.
– Ах да, – сказал Майа.
Он повесил кружку на место.
– Фляга там осталась.
– Да, – сказал Майа, – я ее видел. Стояла у колодца.
– Это наша последняя. Конечно, ее уже сперли.
Майа сел, опустил глаза и заметил тот кирпич, о который споткнулся. Он отшвырнул его носком. И тут же снова поднялся.
– Пьерсон, я больше не могу.
– Чего не можешь? – спросил Пьерсон.
Но видно было, что он не удивился.
– Не могу оставаться здесь, в фургоне. Не могу. Я ухожу.
– Куда?
– Сам не знаю.
– Куда?
– В Брэй-Дюн.
– Куда именно в Брэй-Дюне?
– А ты непременно хочешь знать? – сказал Майа, слабо улыбнувшись.
– В такое время мало ли что может случиться.
– Видишь ту дорогу, которая ведет к морю? Так вот, первая улица направо, если идти от железной дороги. Беленький домик напротив разбомбленного гаража. Там я и буду.
– Значит, в самом центре Брэй-Дюна? Это же безумие.
– Именно так и говорил Александр. Помнишь, он ни за что не желал уходить от нашего фургона. Говорил, что если мы будем держаться возле санатория, мы ничем не рискуем.
– Все-таки это безумие.
– А что поделаешь? – сказал Майа. И добавил: – Завтра в полдень я приду тебя навестить.
– Если хочешь, пожалуйста.
– Никаких «если хочешь». Завтра, ровно в полдень, слышишь, обязательно завтра.
– Буду ждать.
Помолчали, потом Майа спросил:
– А где столовка Пино?
– Зачем тебе?
– Хочу с ним попрощаться.
– А я думал, плевать тебе на него…
Но так как Майа ничего не ответил, Пьерсон добавил:
– Против калитки у входа в санаторий с правой стороны.
– Что? – с отсутствующим видом спросил Майа.
– Да столовка Пино.
– Ах да, где, где, ты сказал?
– По правую сторону, около калитки санатория.
– Спасибо.
Пьерсон стоял, опустив голову и потупив глаза. Майа подошел к нему вплотную. Он глядел на их фургон. На их очаг, сложенный из кирпича, на постоянное место Александра.
– А ты? – спросил он наконец. – Что ты собираешься делать?
– О, я, – сказал Пьерсон и грустно рассмеялся, – не так трудно отыскать столовку, где уже есть священник.
* * *
Он подошел к окну спальни, распахнул настежь обе половинки, а сам уперся локтями в перекладину над подоконником. Ему почудилось, будто он не уходил отсюда со вчерашнего дня, что продолжается все тот же спор, что никогда этот спор не кончится… «Дом, – подумал он, стискивая зубы, – этот проклятый дом». Никогда бы он не поверил, что можно до такой степени ненавидеть обыкновенные кирпичи.
Она стояла перед ним, скромненько скрестив на груди руки, с обычным своим видом школьницы. Она молчала. Просто стояла перед ним.
На него снова накатил гнев, и он даже задрожал с головы до ног. Он обернулся, вцепился пальцами в перекладину и сжал ее изо всех сил.
– Слушай!
Она не шелохнулась. Тоненькая, хрупкая! А ему казалось, будто он с размаху налетел на скалу. Он снова повторил: «Слушай!» – подождал с полсекунды и сухо добавил:
– Я на тебе женюсь.
Она вскинула глаза:
– Неправда.
Он грубо схватил ее за плечи.
– Нет, правда. Правда. Слышишь? Правда. Я на тебе женюсь.
Она опустила голову, и теперь он не видел ее лица.
– Сейчас, сразу?
Он еле сдержал приступ дикого смеха,
– Как только можно будет.
Она упрямо не подымала опущенной головы.
– Ну что, пойдем? – спросил он.
– Нет.
Он выпустил ее, бесцельно прошелся по комнате, потом присел на кровать, обхватив голову руками.
– Что ж, хорошо, – сказал он еле слышно, – я ухожу.
Секунда прошла в полном молчании. Потом Жанна шевельнулась. Сделала два шага и села на кровать рядом с Майа. Сидела она в спокойной мирной позе, сложив руки.
– А вы далеко собираетесь уйти?
Он хохотнул.
– Далеко уже не уйдешь.
– Но когда немцы придут, они заберут вас в плен.
– Я переоденусь в штатское.
– А-а, – протянула она.
Казалось, она о чем-то размышляет.
– Но когда немцы придут сюда, бомбежки больше не будет?
Он снова коротко рассмеялся.
– Конечно, не будет.
– Тогда, – рассудительно заметила она, – если вы боитесь бомбежки, уйдите пока, а когда немцы придут, вернетесь.
Он уставился на нее и с минуту глядел не отрываясь.
– В сущности, – сказал он свистящим шепотом, – ты уже решила задачу: и дом сохранишь и мужа приобретешь.
Она тоже вскинула на него глаза:
– Разве вы не сможете вернуться, когда здесь будут фрицы?
Он захохотал, но в глазах у него застыл гнев.
– О, конечно, конечно, – сказал он. – Еще бы не смогу!
– Тогда почему бы вам этого не сделать?
– Хватит, – крикнул он, – хватит. Христа ради, замолчи!
Он вскочил с постели.
– Ну, – яростно сказал он, – идешь?
Он стоял у изножья постели. И смотрел на нее. Она выставила вперед подбородок, лицо у нее было спокойное, замкнутое. Потом словно кто-то внезапно совлек с ее лица маску взрослого человека. Лицо обострилось, стало с кулачок, застыло, смешная детская гримаска скривила губы, глаза со страхом уставились на Майа, будто он грозил ей пощечиной, и он невольно улыбнулся, подумав, что превратился в усатого папашу, распекающего дочку. Жанна отвела от него взгляд. Лицо ее приняло какое-то отрешенное выражение, она, казалось, ушла в себя. И в ту же минуту она повалилась на постель как сломавшаяся марионетка. Майа даже не шелохнулся. Он смотрел, как подпрыгивают от рыданий ее хрупкие плечики. «Но ведь это же девчонка», – с удивлением подумал он. Шли секунды.
– Ну, решилась?
Снова наступило молчание, и длилось оно долго. Потом она проговорила тихоньким детским голоском:
– Да.
«Моя взяла», – подумал он. Но только что одержанная победа не принесла ему радости. Непомерная усталость придавила его.
Она рыдала теперь навзрыд. Постояв с минуту у постели, он лег с ней рядом, полуобнял ее за плечи.
– Ну, ну, маленькая, – нежно сказал он, – да неужели же тебе так тяжело покидать дом?
Он почувствовал, как она вся напряглась.
– Жюльен, – сказала она, приподняв с подушки голову, – оставьте меня здесь до завтра. Завтра мы уйдем, даю вам слово.
– Нет. Немедленно.
Она уцепилась за его плечи, глаза ее были полны слез.
– Жюльен! Ну я прошу вас, завтра, хорошо, Жюльен? Завтра!
– Нет.
– Но, Жюльен, я не могу так бросить дом. Надо сначала прибраться.
Он подумал: «Прибраться». Она, видите ли, хочет «прибрать свой дом»… Он чуть было не рассмеялся, да не хватило сил.
– Нет, – угрюмо сказал он.
Она прижалась к нему крепче.
– Но, Жюльен, поверьте, необходимо прибрать дом. И почему, почему мы не можем уйти завтра? И завтра отлично можно уйти.
Он посмотрел на свои наручные часы, поднес руку к лицу, и сам удивился, каких неимоверных усилий стоил ему этот простой жест. Шесть часов. Уже шесть. Рука его тяжело упала на постель. Возможно, фрицы в конце концов и не придут сюда нынче вечером. И вдруг он увидел, как они с Жанной бродят по дорогам уже в сумерках и вымаливают у дверей очередной фермы, чтобы их пустили переночевать.
– Завтра, Жюльен, завтра!
– Если тебе угодно…
Слова эти вырвались сами собой, сразу; так легко и незаметно лопается назревший нарыв.
– Ой! До чего же я рада, – сказала Жанна.
Она прижалась к нему, свернулась клубочком.
– Я не понимаю, почему, в сущности? Все равно завтра придется уходить.
– Нет, это большая разница.
И он понял, что завтра она будет снова пытаться уговорить его, что завтра снова начнется борьба. Он почувствовал себя грустным, вялым.
Он обнял ее, положил ее голову себе на грудь, закрыл глаза. И вдруг ему припомнились слова Александра. Было это, когда они выходили из санатория. Говорили они тогда о белокурой сестрице, и Майа заявил, что у нее слишком маленькая грудь. А Александр возразил: «Мне это безразлично. Груди мне ни к чему». И они оба расхохотались; и шли они тогда под солнцем. Гравий аллеи скрипел у них под ногами. И было это вчера. Только вчера. И Майа вдруг увидел голову Александра, одну лишь голову, отделенную от туловища, и кровоточащую шею, как у обезглавленного гильотиной. Он попытался представить себе Александра, каким он был «до». Пытался представить себе его тяжелую троглодитскую поступь, характерное покачивание плеч при ходьбе или его манеру сгибать колено, когда он затаптывал огонь костра. Но он не мог. Мог представить себе только его голову.
– Слышите? – сказала Жанна. – Это зенитка, да?
– Нет, это с миноносца.
Помолчав, он добавил:
– Бьет по фрицам, а не по самолетам.
– Я боюсь, – сказала Жанна.
Он обнял ее за шею.
– Слышите! – сказала она.
– Да, – сказал Майа, – на сей раз это они.
– Зенитки?
– Да.
– Значит, они летят?
Между залпами Майа различил далекое негромкое гудение, словно летним вечером поднялась в воздух стая шмелей.
– Они, – сказал он, и в горле у него пересохло.
Он сел на постели.
– Пойдем, – сказал он, – надо уходить.
Она подняла на него глаза.
– Но вы же сами сказали, что мы уйдем завтра.
Он схватил ее за плечи и яростно тряхнул:
– Ты что, не слышишь, что ли? Они летят.
– Может, они налетят только на суда…
Он устало разжал руки. «С чего это я так безумствую», – честно спросил он себя.
Он снова обнял ее.
– Не следует зря рисковать, – терпеливо объяснил он. – Возможно, будет налет на город.
Она подняла голову.
– Еще ничего не известно.
– Послушай, – сказал он, и у него перехватило дыхание, – когда станет известно, будет уже поздно.
Собственное долготерпение выматывало его.
– Ну, идешь?
Она быстро высвободилась из его объятий и холодно взглянула на него.
– Можете уходить, – сухо сказала она.
– Как так… могу уходить? Значит, ты не пойдешь?
– Нет.
– Не идешь, потому что я не хочу ждать до завтра?
– Да.
– Но пойми же, это чистое безумие!
– Пускай. Я уйду завтра или совсем не уйду.
– Хорошо, – сказал он, вставая с постели. – Ладно, я лично ухожу.
Это было похоже на кошмар, где он, Майа, до скончания веков не перестанет говорить, не перестанет делать все одно и то же.
– Лично я ухожу, – повторил он.
В голове у него словно что-то заело, и он стал повторять про себя: «Лично я ухожу. Лично я ухожу».
– Как вам угодно, – послышался голос Жанны.
– Ты все обдумала?
– Да.
– Значит, – тупо сказал он, – ты не идешь?
– Только завтра.
Он все еще стоял у изножья постели. Смотрел на нее, и ему казалось, он уже смотрел на нее точно таким же взглядом. Стоял у изножья постели, как раз на этом самом месте, смотрел на нее и говорил: «Значит, идешь?» Стало быть, все повторялось снова, даже отдельные мгновения. И будут без конца повторяться.
– Я лично ухожу, – тупо повторил он, и вдруг все мысли разом вылетели у него из головы.
Ему только смутно почудилось, будто остается просто вспомнить то, что он уже делал, и снова делать то же самое.
Яростно пролаяла зенитка, и Майа вздрогнул, будто его разбудили.
– Жанна! – крикнул он.
Он шагнул к ней, вцепился ей в плечи.
– Я тебя силой уведу! – крикнул он.
Потом в сознании на какой-то миг образовался провал, и вдруг он увидел, что обрушился на Жанну всей своей тяжестью, охватил руками ее плечи, яростно стараясь поднять ее с постели. «Нет! – твердил откуда-то снизу далекий голос. – Нет, нет!» И внезапно он подумал: «Как нынче утром. Совсем как нынче утром!» Все мускулы его сразу ослабели. Он отпустил Жанну.
Одним прыжком она соскочила с постели, бросилась к двери и встала там, положив ладони на задвижку. Майа лежал растянувшись на постели. Он не шевелился и закрыл лицо руками.
– Что с вами такое?
Он не ответил. Все его тело конвульсивно сотрясалось. Она подошла к постели и силой оторвала его руки от лица.
– Что с вами такое? – испуганно крикнула она.
– Ничего, уже прошло.
