Мередит Смолл
Мы и наши малыши

Взаимозависимые отношения

Исследователь проблем детского сна Джеймс Мак-Кенна (см. главу пятую) часто начинает свои статьи и доклады на конференциях, посвященных режимам сна матери и ребенка, со следующей цитаты авторства доктора Д. Винникотта, педиатра: «Не существует “просто младенцев”; младенец всегда существует в паре с кем-то». Данное утверждение исключительно удачно выражает то, что открывают для себя ученые типа доктора Мак-Кенны, изучающие человеческих детей: физиология ребенка не является вещью в себе, но теснейшим образом связана с физиологией заботящихся о нем взрослых. Характер этой связи часто описывают термином «подстраивание». Подстраивание – это такого рода система обратной биологической связи между двумя организмами, при которой режим и поведение одного влияет на другого. В данном контексте подстраивание означает, что физиология двух людей настолько взаимосвязана, что в плане биологии один всегда все повторяет за другим, и наоборот.

В случае малышей и их родителей подстраивание начинается с раннего возраста. Прежде всего это связь физическая. Ученые много изучали последствия разлучения матери с младенцем и его физиологическую реакцию на это разлучение на примере обезьян. Например, в одном эксперименте ученые забрали у матерей трех- и четырехмесячных обезьянок-резусов и саймири, а через полчаса вернули обратно. Разлученные с мамами обезьянки немедленно начинали взволнованно кричать, и по мере возбуждения их гормональная картина менялась: уровень кортизола, гормона стресса, резко подскакивал. Любопытно, что, даже проходя через эту процедуру по двадцать раз и приучившись, что в итоге мама всегда возвращается, младенцы так никогда и не адаптировались к этому обстоятельству; с точки зрения их физиологии, разлучение в 20-й раз было столь же травматично, как и в первый^[86]. Исследования преждевременно рожденных детей и того, как лучше их выхаживать, показали, что для младенцев нахождение рядом со взрослым и телесный контакт являются неотъемлемым условием здорового развития. В одном исследовании малышам по четыре раза в день делали 15-минутный массаж тела и головы с поглаживанием. Младенцы становились спокойнее, их кожные покровы приобретали здоровый оттенок, и сами они спали лучше, чем контрольная группа других недоношенных малышей. А к четырем месяцам младенцы, получавшие эту процедуру, намного обгоняли последних по части развития нервной системы, психики и рефлексов^[87]. В еще одном исследовании, проведенном по той же схеме, недоношенные младенцы, получавшие физическую стимуляцию, потребляли больше смеси и набирали вес быстрее, чем дети, получавшие стандартный уход^[88].

Взаимозависимые отношения между взрослыми и маленькими детьми поддерживаются с помощью различных сигналов и реакций, которые координируются их участниками на уровне врожденных инстинктов (фото Д. Хэтч)

Связь с родителем также носит визуальный и слуховой характер. Новорожденные узнают голос матери и предпочитают его голосам других взрослых^[89]. В одном исследовании новорожденных в возрасте менее одного дня помещали в пластиковое сиденье и давали искусственный сосок, подключенный к проигрывателю, а на голову надевали наушники. Если малыш сосал сосок достаточно долго, в наушниках начинал звучать голос его мамы, читающей сказку; если же он сосал совсем немного, вместо нее сказку читала другая женщина. Младенцы быстро соображали, как работает эта система, и научались вызывать голос мамы, а не посторонней женщины, и старались слушать его подольше. Делали они это, несмотря на то что их держали в палате для грудничков и со своими матерями они к тому моменту успели провести очень немного времени^[90]. Ученые обнаружили, что, говоря с младенцами, все родители выражают одобрение, внимание, сочувствие и тому подобное сходными интонациями^[91]. А сами младенцы с первых дней жизни синхронизируют свои движения с речью взрослых; насколько можно судить, они принимаются координировать движения своих ручек и ножек и шевелят ими с той же скоростью и в том же ритме, что и речь того, кто с ними говорит^[92]. Даже не видя человека, они начинают синхронизировать свои движения, стоит им услышать его голос, – и родители, сами того не замечая, начинают им подыгрывать, принимаясь говорить тоненьким голосом нараспев^[93]. Можно предположить, что и то, как родители говорят со своими малышами, и соответствующая этому отзывчивость и реакция самих младенцев на человеческую речь являются адаптационными механизмами, способствующими последующему освоению речи. Младенцы, а затем уже и дети явно запрограммированы на то, чтобы впитывать интонационный рисунок речи и общую структуру языка; то, что новорожденные подражают речи взрослых, – всего лишь признак того, что они предрасположены – то есть эволюционно приспособлены – внимательно слушать взрослых^[94]. Однако еще важнее то, что подобное лингвистическое танго – это явное свидетельство подстройки. Каким бы ни был язык, какой бы ни была культура, родители по всему миру подражают детскому лепету одинаково, потому что все они эволюционно приспособлены вступать со своими малышами в речевое взаимодействие, а все младенцы готовы их слушать.

Хотя человеческие младенцы рождаются зрячими, они еще не умеют хорошо фокусировать взгляд, а принятая у нас на Западе в роддомах практика закапывать новорожденным в глазки нитрат серебра еще какое-то время не дает им видеть как следует. И тем не менее младенцы быстро узнают очертания человеческого лица, когда глаза, нос и рот расположены на своих местах, и предпочитают его портретам в стиле Пабло Пикассо. Внимание в прямом смысле только что родившегося младенца уже можно привлечь схематичным черно-белым изображением лица, но если это изображение исказить, младенец быстро переключится на что-нибудь другое^[95]. Начиная чуть ли не с трехнедельного возраста дети уже могут отличать людей от предметов и больше интересуются людьми^[96]. Родители поощряют это, намеренно «строя лица» и играя голосом, чтобы удержать внимание малыша.

Но в таком общении есть нечто большее, чем просто кривляние. Когда взрослые общаются с младенцами, они играют роли партнеров в сложном социальном танце-взаимодействии, где каждый направляет другого и который является для младенца жизненно необходимым условием для развития его психики и навыков общения^[97]. Знаменитый педиатр Томас Бразелтон в своей практике заметил, что мамы и малыши, как кажется, строят свою игру по одной и той же схеме, как музыкальное произведение, где активность исполнителя каждой партии то возрастает, то спадает и каждый своими действиями руководит партией другого. В лабораторном эксперименте младенцам сначала давали плюшевую обезьянку на резинке, а затем, убрав игрушку, просили мам поиграть со своим малышом. С мягкой игрушкой дети играли не так, как со своими мамами. С обезьянкой они фокусировались на игрушке, тянулись к ней, но вскоре им становилось скучно, они отворачивались и больше обезьянкой не интересовались. С мамой они тянулись к ее лицу, были возбуждены и полны внимания, а затем их внимание постепенно рассеивалось. Все матери, насколько можно было судить, чутко отзывались на циклическое чередование периодов внимательности и рассеянности и реагировали на спад активности, предоставляя малыша самому себе; затем все начиналась снова. В экспериментах, где женщинам было сказано не реагировать на жесты младенцев, те раз за разом пытались привлечь внимание мам, суча ручками и ножками и заглядывая им в лицо. Когда женщины не реагировали и не отвечали на приглашение вступить в общение – взглянуть друг на друга и уделить друг другу внимание, – ребенок сдавался, делал несчастный вид и начинал совершать самоутешающие действия типа сосания пальчика (см. также главу пятую)^[98]. Как отмечает доктор Бразелтон, с предметом цель ребенка – исследовать и узнать объект, а с человеком – привлечь его внимание. Так что младенцы с удовольствием играют в общение со взрослыми не ради какой-то конкретной цели, а просто чтобы поруководить друг другом. И это совершенно ожидаемо, ведь эволюционная приспособленность научила младенцев нашего вида двум вещам: как манипулировать объектами (пользоваться инструментами) и как взаимодействовать с другими членами социума. Эксперт по вопросам детского развития Эдвард Троник отмечал, что самым главным адаптационным достижением человека является его коммуникативная компетенция и что одним из самых мощных, в высшей степени адаптационных и необходимых младенцу навыков является способность к социальному взаимодействию со взрослыми^[99].

Примечательно, что лабораторные опыты показали: связь между младенцами и их родителями глубоко физиологична. В одном исследовании, изучавшем, как младенец реагирует на маму, папу и незнакомых людей, новорожденную девочку отгородили занавеской от всех прочих раздражителей, а затем подводили к ней маму, папу, а затем незнакомого человека. Установленные на груди ребенка и взрослых кардиодатчики показали, что, когда к девочке приближались ее мама или папа, ритм ее сердцебиения подстраивался под них, но не под сердцебиение постороннего человека^[100]. Эти данные дают основание полагать, что дети и заботящиеся о них взрослые находятся во взаимозависимых гомеостатических отношениях, где ребенок подстраивается, чтобы быть со взрослыми «на одной волне».

Короче говоря, взаимодействие младенцев и тех, кто за ними ухаживает, построено на синхронии. И наблюдая за младенцами и их родителями в течение многих десятилетий, доктор Бразелтон убедился, что эта синхрония чрезвычайно важна для развития младенца: «Мы уверены, что “правильное” взаимодействие матери и младенца требует, чтобы оно было синхронизировано с самого раннего возраста, и что еще в период внутриутробного развития младенца траектории их совместного движения закладываются в ожидании подстраивания – особенно со стороны матери – сразу же после рождения»^[101]. Доктор Бразелтон убежден в исключительной важности этой синхронии. Он предполагает, что во многих случаях недобора веса у младенцев и их матерей попросту не включились схемы совместного взаимодействия; как следствие, мать и дитя не смогли настроиться на общую волну и у них не произошло подстраивания. Для ребенка отсутствие синхронии с матерью является, как называет это Бразелтон, «нарушением ожиданий», когда приглашение к общению остается без ответа. Подобная рассинхронизация может возникнуть вследствие того, что, хотя у обоих действующих лиц навык синхроничности и заложен в их эволюционной природе, схемы взаимодействия при этом не являются жестко заданными, запрограммированными, и допускают значительную вариативность в том, как родители играют и реагируют на своих младенцев. Иногда система просто не срабатывает. К тому же надо учитывать, что люди – живые существа, наделенные сложными эмоциями; некоторые родители сознательно выбирают почти не общаться со своими детьми – отказываются вступать в синхронные отношения или попросту игнорируют подаваемые малышом сигналы. Но у этого есть и свой плюс: наличие в системе свободы для маневра позволяет небиологическим родителям – приемным матерям, отцам и мужчинам, которые не проходят через роды, – по собственному решению брать на себя роль в отношениях «родитель – ребенок»^[102]. Иными словами, синхронии, или заботе о младенцах, можно обучить или научиться либо же она может спонтанно возникать у тех, кто биологически предрасположен или сознательно хочет заботиться о детях.

Вне зависимости от того, явилось ли это результатом сознательного выбора или спонтанного побуждения, между младенцем и ухаживающим за ним взрослым все-таки существует некоторая доля синхронии, некая доля взаимопонимания, доступная и тому и другому. С точки зрения эволюции наличие в системе механизма подстраивания младенца и взрослого друг к другу представляется логичным. Учитывая зависимость младенца и искреннее желание матери (которая, как правило, за ним и ухаживает) обеспечить его здоровье, они оба приспособлены для поддержания синхронии. Отцы также играют роль в этом подстраивании, и младенцы ориентированы и на них тоже.

Подстраивание объясняет и то, почему младенцы плачут, если их оставить одних. Они реагируют на неожиданную ситуацию – собственное одиночество. Ведь по сути они – детеныши приматов, и эволюция приучила их искать подстраивания, физической и эмоциональной привязанности, связи с более взрослой особью своего вида. Их плач – это плач удивления, смущения, подсознательной уверенности в том, что что-то не так. Бразелтон считает, что у младенцев заложены врожденные, предсказуемые реакции на соответствующие положительные действия родителей – если малыша взять на руки или покормить, он перестает плакать. Точно так же у них заложены и негативные реакции на негативные, несоответствующие или чрезмерные стимулы^[103]. Способность руководить своим миром с помощью сна, плача или спокойного внимания – мощнейший инструмент в распоряжении младенца, утверждает Бразелтон, и мы должны уважать эту способность и реагировать на нее.

Все, что мы знаем, указывает нам, что эволюция задумала детей приматов так, чтобы они физически привязывались к кому-то, кто будет кормить, защищать и ухаживать за ними, учить их, как вырасти человеком, – и миллионы лет естественного отбора приучили их не соглашаться на меньшее.

В норме родители и младенцы находятся во взаимозависимых двусторонних отношениях, эволюционировавших с целью удовлетворения интересов обоих. Младенцы нуждаются в родителях, чтобы расти и выживать, а родители нуждаются в младенцах, чтобы, в самом прямом смысле, передать дальше свои гены. И все-таки во многих культурах встречаются обычаи, которые, казалось бы, направлены на то, чтобы прерывать или разрывать эту связь. Например, женщины, кормящие грудью, свидетельствуют, что им хочется общаться со своими малышами и что они более отзывчиво реагируют на их проявления, чем те, кто кормят младенцев из бутылочки^[104]. Но при этом в западной культуре и по всему миру поощряется искусственное вскармливание. Отцы, участвовавшие в рождении своих детей, постоянно говорят о том, что ощущают сильную привязанность к новорожденному^[105]. Но при этом в западной культуре большинство мужчин по-прежнему устраняются из процесса рождения и воспитания детей. Родители однозначно предрасположены реагировать на жесты своих малышей, и сразу после рождения между ними происходит некое подстраивание, которое, вероятно, закладывает будущие модели поведения и речи. Но при этом женщины по-прежнему рожают под действием медикаментозных препаратов, которые не дают им отзываться на сигналы малыша, а самих младенцев оставляют одних плакать в ожидании необходимого им телесного контакта с мамой. Почему культура настолько вмешивается в естественный процесс? Почему мы не заботимся о детях тем наиболее естественным способом, который задумала для нас природа? В следующей главе я попытаюсь объяснить, как и почему культура регулирует один из наиболее фундаментальных типов связи между людьми – отношения привязанности родителей и детей. Вкратце – к младенцам мы относимся так же, как к самим себе, и поэтому в том, как мы ухаживаем за детьми и воспитываем их, мы настолько же подчинены культуре, как и в том, как мы одеваемся, что едим и как отдыхаем.

Глава 2
Антропология воспитания

Любая молодая мать или отец знает, что ничто не порождает такого обилия советов, как появление в доме ребенка. Другие родители, бабушка, соседка, незнакомка на улице, семейный врач и масса книг по уходу за ребенком всегда готовы проинструктировать вас, как нужно «правильно» заботиться о младенце. Однако большинство родителей не знают, что эти разнообразные советы и даже общепринятые «правила» воспитания, которые кажутся такими неоспоримыми, по большей части основываются на смеси традиций, модных поветрий и народной мудрости и разбавлены лишь малой толикой научных знаний. На самом деле мало кто когда-либо занимался изучением вопроса о том, действительно ли правила, принятые в одном обществе, помогают добиться лучших результатов в превращении детей в социально адаптированных и счастливых взрослых, чем традиции другого общества. Если родители разговаривают со своим малышом, научится ли он говорить раньше? Никто не знает. Если вы спите со своим ребенком, станет ли он из-за этого эмоционально зависимым? Кто знает. Тем не менее общества устанавливают «правила» выбора методов воспитания, которые предполагают существование правильного и неправильного типа родительского поведения. При этом советы, касающиеся вопросов воспитания, преподносятся в настолько угрожающей форме – совершите ошибку, и ваш ребенок может вырасти социально неадаптированным, не очень смышленым, неприспособленным к жизни или того хуже, – что родители часто следуют этим правилам или принимают советы, даже не задумываясь о других, альтернативных путях, существование которых не менее правомерно. Кроме того, любое общество подвержено изменениям, а это означает, что вместе с ними смещаются в ту или иную сторону, развиваются и меняются даже незыблемые правила родительского поведения.

Теории родительского поведения

Многие годы ученые пытаются понять, как на самом деле устроены отношения между родителями и детьми. И до сих пор никто из них не может дать на это уверенный ответ. Они знают, что советы в сфере воспитания определяются социальным, культурным и научным контекстом так же, как и все остальное, что люди делают и говорят. Кроме того, специалисты, занимающиеся исследованиями в этой области, сходятся во мнении, что подход к воспитанию оказывает влияние на физическое и психическое развитие ребенка. Однако по сей день никто точно не знает, как осуществляется это влияние. Наши дети действуют как «психологическая и интеллектуальная губка» – они смотрят и слушают и растут на основании того, что узнают в ходе этого процесса. Но почему одно событие или взаимодействие оказывает на них большее влияние, чем другое? И в какой степени те нити, которые связывают детей с родителями, родственниками и культурой, влияют на то, каким становится человек? Кто определяет это в большей степени? Мама? Братья и сестры? Папа? Телевидение? Культура в целом? Или все это не так уж важно, так как большая часть личностных качеств человека запрограммирована на генетическом уровне?

Культура и личность

На рубеже веков западные ученые предполагали, что по всему миру люди действуют в основном одинаково. Они считали, что присущее людям единообразие мыслей и действий, желаний и мотиваций можно объяснить тем, что все мы – представители одного вида, формирование которых происходит под действием похожих психологических механизмов^[106]. В основе этих предположений лежали главным образом психологические теории Зигмунда Фрейда, который видел общие закономерности во внутренней мыслительной деятельности у своих пациентов. Антропологи первыми среди ученых обратились с целью подтверждения правильности этой концепции к культурам, не относящимся к западной. Они предполагали, что, наблюдая за людьми в процессе решения ими повседневных задач и опрашивая их о «нормальном» поведении, принятом в их культуре, смогут поместить поведение и мышление в рамки некой логически обоснованной психологической модели, которая перекликается с психологией представителей западного мира. Таким образом, в соответствии с этими исследованиями считалось, что культура оказывает незначительное влияние на глубинную мотивацию людей и что по своей внутренней сути все люди очень похожи.

Только в 1920-х годах, в период расцвета экспедиционных антропологических исследований различных незападных культур, проводившихся по всему миру, ученые начали осознавать то огромное влияние, которое оказывает культура на образ мыслей и душу человека^[107]. Начиная с этого времени они поняли, что люди не обязательно похожи друг на друга, что не всеми ими управляют одинаковые психологические стремления и что совершенно разные культуры могут формировать совершенно разных людей. Эта точка зрения также предполагает, что все культуры обладают одинаковой ценностью – в конечном счете деревню охотников и собирателей начали рассматривать как не менее интересное, сложное и комплексное явление, чем промышленный город^[108]. Еще важнее то, что на протяжении тех лет, когда происходило формирование новой дисциплины, антропологи активно содействовали развитию идеи, что культура, какой бы она ни была, не является пассивным инструментом, а выступает в роли густой завесы, которая «приглушает» то, что определено природой^[109]. Социологи того времени считали, что именно этот культурный «покров» определяет наше отличие от других животных; непохожими на других животных людей делает обладание созданной ими культурой, выступающей в качестве средства взаимодействия с миром природы^[110]. И именно в такой атмосфере – в условиях принятия идеи культурного формирования человеческой природы, – было положено начало проведению первых исследований детей и взрослых в разных культурах.

В 1920-е годы решающую роль в отходе антропологии от ориентации на индивидуальную психологию в сторону изучения роли культуры в формировании личности сыграли антропологи Маргарет Мид и Рут Бенедикт. Они стали основателями научной школы под названием «Культура и личность», которая имела – и по-прежнему имеет – самое непосредственное отношение к изучению методов воспитания в разных культурах. Сегодня концепция, предложенная Мид и Бенедикт, представляется совершенно очевидной, однако в те дни мысль, что культура может формировать личностные качества человека, была достаточно радикальной. Маргарет Мид входила в число первых ученых, покинувших кабинеты и занявшихся полевыми исследованиями. И хотя сегодня некоторые коллеги критикуют ее работу, в особенности используемую ею методологию, никто не может отрицать, что она одной из первых смело отправилась в плавание и попыталась лично собрать информацию о том, как живут люди в других землях. Вполне вероятно, что те люди, которых она опрашивала в Самоа, морочили ей голову, когда рассказывали о бесконтрольной сексуальности девушек-подростков, и можно утверждать, что она жила на острове Манус в Новой Гвинее недостаточно долго, чтобы составить ясную картину о детском периоде жизни местных жителей; но в конечном счете именно Маргарет Мид сообщила Западу, что существуют другие, не менее правильные способы воспитания и что эти различающиеся способы оказывают значительное влияние на формирование личности взрослого человека.

После появления первых данных исследований других культур стало очевидно, что люди в различных географических регионах не только ведут себя неодинаково, но и думают по-разному. Рут Бенедикт была известна – а скорее скандально известна – тем, что описывала культуры с точки зрения широких обобщений различающихся личностных типов, используя тем самым подход, который в наши дни считался бы слишком стереотипным, даже «расистским». Тем не менее обе эти женщины первыми указали на то, что культура влияет на человека и что это влияние начинает действовать с момента рождения, так как родители принимают культурно апробированные решения о том, как растить своих детей.

Так, Мид первой показала с помощью результатов полевых исследований нескольких «чужеродных» обществ, что общую структуру любой культуры можно понять на фундаментальном уровне, изучая присущий ей подход к детям^[111]. Согласно предположению Мид, повседневные действия родителей – это всего лишь отражение того, что диктует культура, к которой они принадлежат. Таким образом, используемый родителями способ воспитания оказывает серьезное влияние на то, как ведут себя их дети, став взрослыми. Еще важнее на тот момент было то, что эти ученые верили в возможность изменения всего общества за счет изменения подхода к воспитанию детей, и такой оптимистичный взгляд на вещи был, без сомнения, необходим в период между Первой и Второй мировыми войнами^[112]. Так, они считали, что агрессию и соперничество можно «отсеивать», а дух сотрудничества усиливать и что менее «правильные» системы родительского контроля могут быть заменены на более «правильные»^[113].

Однако самым важным вкладом, который Мид и Бенедикт сделали в исследование воспитания, была идея, что образ действий родителей по отношению к своим детям подкрепляет разнообразные культурные правила, что передача структуры культуры от поколения к поколению происходит главным образом через эти стили воспитания^[114]. Неотъемлемой частью этой модели является мысль, что людям свойственна пластичность поведения; культура и родители могут влиять на то, что мы собой представляем и кем становимся, только благодаря тому, что люди – гибкие существа, которые способны учиться и меняться, а также влиять друг на друга^[115]. Для научной школы «Культура и личность», основателями которой были Мид и Бенедикт, интерес представляло не отличие культур друг от друга, а то, как в каждой культуре родители неосознанно передают правила, структуру и цели конкретного общества своим детям. В результате этого каждый из нас является продуктом своей культуры, а родители выступают в роли «контактеров», через которых мы получаем культурные и социальные послания^[116].

Школа «Культура и личность» появилась в то время, когда психологи определяли, что могут делать младенцы и что они знают, в лабораторных условиях с помощью тестирования. Это были тесты, позволяющие проверить зрение малышей, их моторные навыки, когнитивные способности, реакции и чуть ли не все остальное, что способен делать ребенок в представлении взрослого. К сожалению, объектами такого тестирования становились только дети белых американцев, принадлежащих к среднему классу, и проверяли их на когнитивные и эмоциональные навыки, присущие этой группе населения. Как отмечал антрополог Роберт Ле Вин, в те времена структура проводимых экспериментов отражала лишь западные представления о развитии ребенка, а также убеждение в том, что дети должны действовать определенными способами и что для достижения этих целей с ними следует обращаться определенным образом; никто не задавался вопросом об универсальной природе их способностей^[117]. Однако исследователи подчеркивали тот факт, что маленькие дети – это организмы, обладающие исключительными способностями и адаптивностью. Они способны общаться, думать и впитывать знания, и ученые уже не воспринимали их как инертных безгласных глупышей, но восхищались тем, что те могут делать. Этот сдвиг в отношении возник в то время, когда западная культура совершала отход от доминирования строгости в воспитании, склоняясь в сторону стиля воспитания, в котором основным предметом озабоченности родителей является эмоциональное здоровье малыша. В некотором смысле западное общество стало относиться к детям более серьезно.

В 1950-х годах положения направления «Культура и личность» были использованы для запуска одного из наиболее амбициозных и интересных проектов в истории культурной антропологии. Группа социологов из Гарварда, Йеля и Корнелла во главе с Джоном и Беатрис Уайтинг совместно разработала план, предполагавший отправку команд антропологов для изучения воспитания детей в шести разных культурах. Для упрощения процесса сравнения полученных данных они предложили исходить из одних и тех же гипотез и строго контролировать используемую учеными методологию. В состав команд входили супружеские пары, что позволяло наблюдать как мужчин, так и женщин, представляющих разные культуры. Участники проекта выбрали широкий спектр культур и стилей существования, чтобы проверить гипотезу об универсальности некоторых моделей поведения и выявить их различия. Так, в число объектов исследования входили одновременно члены племени гусии из Восточной Африки, жившие сельским хозяйством, и представители белого среднего класса, проживающие в районе Бостона. Реализация проекта осуществлялась на базе центральной лаборатории, которой руководила Беатрис Уайтинг и куда направлялись все полевые материалы. Идея заключалась в том, чтобы объединить в одном месте сопоставимые данные, которые собирались исходя из одной и той же концепции, в одно и то же время и с применением одинаковых методов^[118]. Данный проект выходил за рамки тех целей, которые ставили перед собой этнографы прошлого, в одиночку отправлявшиеся в дальние земли в поисках романтической картины жизни за пределами западного мира, и положил начало эпохе строго научных сравнительных исследований.

Теоретический подход к изучению социальной структуры, используемый в рамках «Проекта шести культур», носил экологический и экономический характер. Как любой эколог, приступающий к изучению какой-либо группы животных, участники проекта исходили из предположения, что расселение людей связано с распределением биоресурсов на определенной территории. Согласно этому взгляду, состав домохозяйства – это результат расположения домов, деревень и сообществ, ориентированного на максимально эффективное использование этих ресурсов исходя из определенной модели добычи пропитания. Эти экологически обусловленные слои социальной структуры, в свою очередь, задают параметры воспитания детей. Таким образом, получается, что жизненный уклад определяет структуру домашнего хозяйства, которая порождает стили воспитания, которые, в свою очередь, формируют личность^[119]. Исходя из этого представления планируемые исследования детей должны были открыть двери в мир различных культур (см. главу четвертую). Супруги Уайтинг и их коллеги считали, что любая социальная и политическая структура формирует родителей, которые, в свою очередь, воспитывают детей таким образом, чтобы они становились частью общества, развивая у них типы личности, присущие конкретной культуре. Считалось, что даже в самых сложных проявлениях культуры, таких как церемонии, ритуалы и виды искусства, можно найти следы влияния индивидуальной мотивации, стилей воспитания и глубинной культурной основы. Другими словами, какими бы ни были действия, поведение и культура в отдельности, все они связаны между собой и логичны.

В наши дни подобный подход к разным культурам, как и к своей собственной, по-прежнему применяется для анализа тех способов и стилей, с помощью которых родители воспитывают детей. Так, антропологи используют модели добычи пропитания – то есть способы находить пищу – для объяснения особенностей личности. Может показаться, что еду и личностные качества разделяет достаточно большое расстояние, однако если мы говорим о том, что культура тем или иным образом формирует человека, то неизбежно должны быть связи между нашими действиями с целью выживания на самом фундаментальном уровне и тем, кем мы являемся на самом сложном высоком уровне. Например, для того чтобы быть охотником и собирателем, необходимо обладать такими качествами, как инициативность и настойчивость, а значит, можно ожидать, что в рамках такой системы существования родители будут развивать в своих детях уверенность в себе. А в обществе скотоводов, где владение крупным рогатым скотом служит мерой успеха, родители, возможно, будут воспитывать детей, уделяя больше внимания формированию у них чувства ответственности, а не развитию творческих способностей^[120]. Кроме того, по мере перехода различных обществ от одного типа экономики к другому – как это произошло с племенем кунг из Ботсваны, перешедшим от жизни охотников и собирателей к жизни в поселениях, или с теми, кто занимался сельским хозяйством, а затем освоил городской образ жизни, – родители вынуждены формировать у своих детей новые и более уместные культурные навыки. Исследования нескольких сообществ, находящихся в процессе перехода, показывают, что изменения в экономической базе находят свое отражение в стилях воспитания, так как у родителей происходит сдвиг в сторону модели, предполагающей заботу о детях, формирующую иные ценности, необходимые для нового образа жизни^[121].