Мередит Смолл
Мы и наши малыши

Все эти ученые, авторы книг по воспитанию, консультанты и исследователи, похоже, не замечают того факта, что благодаря культуре (в форме установок медицинского истеблишмента) природа человека подверглась определенному влиянию. Миллионы лет самки нашего вида рожали младенцев и прикладывали их к груди. Они носили их с собой и помогали найти сосок. Когда, с какой силой и каким образом – физически или эмоционально – устанавливать с ними связь, никогда не обсуждалось, потому подобная близость воспринималась ими как само собой разумеющееся^[50]. И во всех культурах, кроме западной, это и по сей день так.

Материнские и отцовские инстинкты

Данные всемирной переписи населения показывают, что у 85 % женщин в возрасте старше 40 лет есть дети; то есть 85 % женщин, прошедших через детородный возраст, рожали детей^[51]. У мужчин этот показатель неизвестен, потому что мужчины могут иметь детей вплоть до старости, но предполагается, что процент мужчин с детьми не ниже этих 85 %. Иными словами, даже во времена контроля рождаемости и обеспокоенности взрывным ростом народонаселения большинство людей размножаются и становятся родителями. И хотя матери биологически и не запрограммированы привязываться к своим младенцам в решающие несколько минут или часов после родов, а отцы не проходят через те же гормональные изменения, которые могли бы сблизить их со своими отпрысками, было бы странно, если бы эволюция каким-то образом не гарантировала бы, чтобы родители и их дети «спевались». Поэтому я задаюсь вопросом: существует ли родительский инстинкт, некое животное стремление определенным образом вести себя по отношению к младенцам, которое способствовало бы установлению необходимой связи между родителями и их детьми?

Существует ли материнский инстинкт?

Не каждая женщина хочет заводить детей, и не каждая родившая женщина становится хорошей матерью. Но есть свидетельства того, что женщины, прошедшие через беременность и роды, ведут себя по отношению к своим новорожденным сходным образом. Это дает повод предполагать, что определенные аспекты материнского поведения строятся на некой общей для нашего конкретного вида модели. Например, почти все матери, впервые видя своего новорожденного малыша, дотрагиваются до него одним и тем же образом – сначала пальчики, затем ладошки, потом ручки и ножки и наконец тельце. Все матери устраиваются так, чтобы взглянуть малышу в глаза^[52]. Менее очевидна биологическая подоплека этих универсалий материнского поведения. Например, не существует устойчивой связи между уровнем гормонов и отношением беременных и недавно родивших к детям. Похоже, что беременность или роды не меняют отношение женщины к тому, какой она, как ей кажется, будет матерью, или к детям вообще. Единственное отличие, как заметили исследователи, заключается в том, что беременные женщины начинают привязываться к своему ребенку во втором триместре (обычно когда малыш начинает шевелиться), и происходит это даже у тех матерей, для которых беременность была источником негативных эмоций^[53]. У беременных женщин также учащается ритм сердцебиения, когда они слышат плач чьего-либо младенца^[54] – хотя исследователи, наблюдавшие за поведением беременных женщин в очереди на прием у доктора, не обнаружили, чтобы те посматривали на младенцев и детей чаще, чем это делали не беременные^[55].

Возможно, что кортизол – гормон, выделяющийся при стрессе, – может повышать у матерей бдительность и помогать настроиться на своего новорожденного малыша. Кортизол важен для реакции «бороться или бежать» – быстро проникая в клетки, он повышает восприимчивость организма к внешним раздражителям и готовит его к тому, чтобы на них отреагировать. В этом смысле переживающих стресс из-за трудных родов матерей высокий уровень кортизола в крови может настраивать на то, чтобы воспринять запах, ощущение и все прочие аспекты облика новорожденного и так или иначе на эти сигналы отреагировать. Например, в одном исследовании обнаружилось, что матери с высоким уровнем кортизола в крови больше разговаривают со своими младенцами, чем все остальные; однако неизвестно, является ли это всего лишь разницей в том, как некоторые женщины справляются с родами, особенностями их личности или ничего не значащей статистической помехой^[56].

У других животных, особенно грызунов, окситоцин играет важную роль во всевозможных отношениях привязанности, в том числе и материнском поведении^[57]. Но хотя у только что родивших женщин концентрация окситоцина в крови чрезвычайно высока, исследователи не обнаружили у людей прямой зависимости между уровнем окситоцина и материнским поведением. Однако возможно, что существует некое взаимодействие между физиологической стороной грудного вскармливания, связанного с окситоцином и пролактином, и материнской заботой. Эти гормоны, в особенности пролактин, участвуют в выработке материнских бета-эндорфинов – тех самых веществ, которые вызывают ощущение покоя и подавляют враждебность, тревожность и раздражительность, одновременно побуждая человека проявлять нежность. Еще значимее то, что бета-эндорфины вызывают привыкание в том смысле, что они усиливают ощущения удовольствия^[58]. Не исключено, что кормление грудью неким образом стимулирует выработку бета-эндорфинов, но заслуживающих доверия документальных доказательств наличия подобного механизма все еще нет.

То, что матерям свойственна некая повышенная чувствительность, вызываемая физиологической либо эмоциональной реакцией, видно по тому, что вскоре после родов те уже могут узнавать своего малыша по одному лишь только запаху или голосу. Было несколько исследований, показавших, что матери, проведя со своими новорожденными всего несколько часов, уже могут узнать своего малыша по запаху, находя его распашонку среди чужих^[59]. Они также довольно хорошо слышат плач своего ребенка. Женщины в послеродовых палатах обычно не пробуждаются на плач чужих младенцев, но если рядом начинает плакать их собственный, немедленно просыпаются. Родившие женщины также хорошо различают плач собственного малыша на записи, где спектрограмма каждого голоса уникальна, как отпечатки пальцев^[60]. Они могут безошибочно различать записанные при разных обстоятельствах и проигранные им типы плача – просит ли младенец есть или сменить ему подгузник^[61].

Хотя это указывает на наличие у матерей врожденного инстинктивного навыка различения и взаимодействия с младенцами, содержание этого взаимодействия не является жестко заданным. Более того, все эти исследования показывают, что с течением времени матери научаются лучше различать своих детей на слух и по запаху и что женщины, у которых уже были дети, делают это лучше, чем молодые матери. Хотя некоторые из этих способностей и могут являться для женщин врожденными, навык и эффективность их применения приходят с практикой и опытом, что вполне ожидаемо для вида типа нашего, у которого обучение является важным компонентом поведенческих моделей. Даже материнское отношение – положительная реакция на детей и своего собственного младенца, которая должна была бы быть наиболее врожденным аспектом материнского поведения, – изменяется под действием жизненного опыта. В одном исследовании ученые провели с 68 женщинами по три интервью: один раз во время беременности, затем через три дня после родов и на втором году жизни их младенца. Все опрошенные выказали однозначный прирост в позитивности отношения к своим малышам – со временем они начинали испытывать к ним все большую и большую привязанность^[62].

В том, что матерям, чтобы глубоко привязаться к своим детям, нужно их наблюдать, провести вместе с ними время и узнать их как личности, нет ничего удивительного. Мы с вами – сложные, наделенные эмоциями живые существа, и чтобы принять чужое «я», даже если половина генов у него ваша, требуется приложить некоторые усилия. Так что в поведении матери нет ничего с неизбежностью запрограммированного, даже если некий инстинкт и подсказывает ей быть открытой к новой привязанности. Матерям и их младенцам, хотя они и предрасположены к тому, чтобы вступить в отношения привязанности, с очевидностью требуется длительное общение, чтобы сделать эти узы по-настоящему крепкими.

Существует ли отцовский инстинкт?

Поскольку мужчины не рожают, считается, что привязанность отцов к детям должна быть слабее, чем у матерей. Для большинства млекопитающих это так. Самцы млекопитающих, например, в отношении к детям нечасто играют деятельную роль отца; фактор лактации означает, что помощь самца детенышу практически не требуется. Виды, у которых о детенышах заботятся оба родителя, составляют менее 5 % всех млекопитающих^[63]. Так что зоологи не предполагают у самцов наличия какого-либо инстинкта заботы о младенцах, и когда те о них все-таки заботятся, ученые всегда находят этому какое-то индивидуальное объяснение^[64]. Но иногда, когда уход за малышом требует много сил и самцы способны оказать в этом помощь, эволюция заставляет их участвовать в заботе о потомстве. Так, многие самцы птиц высиживают яйца и приносят птенцам пищу. Самцы некоторых рыб вынашивают оплодотворенные икринки, храня их во рту или складывая кучками в охраняемых ими укромных местах на дне рек. Человеческие младенцы настолько несамостоятельны, что можно предположить, что эволюция сама отвела мужчине роль заботливого отца как части базовой модели воспитания потомства. Более того, некоторые антропологи считают, что потребность в заботливом отце явилась одним из основных эволюционных факторов, сформировавших современную модель моногамного брака^[65]. Однако большинство людей верят больше в материнский инстинкт, чем в то, что мужчинами также может двигать некий инстинкт отцовства. Но если антропологи правы и одной из движущих сил эволюции нашего вида была потребность в заботливом отце, тогда мужчины должны были бы испытывать потребность заботиться о младенцах, сравнимую с женской.

Участие отца в уходе за младенцем может принимать всевозможные формы. Конечно, в плане лактации мужчины подкачали, но ведь кормление грудью – это лишь один из многих аспектов заботы о жизни и здоровье ребенка. У других животных самцы охраняют территорию; а там, где территория включает в себя источники пропитания (одна из главных причин охранять ее от вторжения), зачастую и отделяют часть пищи для детенышей и кормящих матерей. У гиббонов, живущих моногамными парами, самцы не носят детенышей и не защищают их, однако помогают самкам охранять территорию, что принципиально для поддержания их рациона из фруктов и овощей^[66]. У мартышек, крошечных обезьянок из Южной Африки, самцы носят детенышей практически с самого их рождения, и единственный вклад самок в уход за ними – это то, что они кормят малышей, когда самцы им их для этого на время передают^[67]. У прочих обезьян степень взаимодействия отцов со своими детьми варьируется. Некоторые, типа горилл, относятся к младенцам терпимо, но не уделяют им особого внимания; тогда как другие, например бабуины, часто носят малышей и играют с ними. Детско-родительские отношения могут принимать даже такие формы, как у обезьянок-маготов, у которых отцы используют детенышей в качестве пешек в статусных играх самцов, но при этом относятся к малышам очень заботливо^[68]. Ясно одно: самцы млекопитающих, в том числе некоторых видов приматов, способны обеспечивать своих детенышей всем тем же, что и самки, за исключением молока.

Во всех человеческих культурах стандартная модель семьи предполагает наличие кого-то, кто выполняет функцию отца (обычно это биологический отец либо родственник жены). В любом обществе мужчины эти ведут себя соответствующим данной роли образом^[69]. Антропологи полагают, что в обществах с крепким семейным укладом, где женщины участвуют в добыче пропитания, где родители и дети совместно занимаются хозяйством и преследуют общие цели и где мужчины не озабочены выполнением функции воинов, в воспитании детей биологический отец играет особую, важную роль^[70]. Чтобы тратить значительные силы на воспитание детей, такой мужчина должен быть уверен в том, что именно он является их отцом; поэтому во всех культурах есть многочисленные механизмы вроде законодательно утвержденного моногамного брака и жесткого наказания для неверных жен, призванные уверить отца в том, что живущие в его доме дети – его собственные. И хотя в разных культурах степень участия мужчин в воспитании детей разнится, потенциальный масштаб подобного участия весьма велик. Отцы могут обеспечивать пропитание, крышу над головой, защиту и повседневную заботу, и обычно именно так они и поступают. Также имеются свидетельства того, что мужчины способны сильно привязываться к своим детям и что естественный отбор заложил в наших мужчин возможность быть хорошими отцами.

Так, в некоторых традиционных обществах отцы настолько близко связаны со своими детьми, что даже демонстрируют симптомы беременности и родов. Феномен этот известен как «кувада» (от баскского слова для «высиживания яиц»)^[71]. В этих обществах мужчины страдают от токсикоза и должны подолгу отдыхать, чтобы набраться сил. В завершающий момент беременности односельчане укладывают кричащего мужчину-куваду в кровать, заботятся о нем, в то время как жена его рожает в каком-нибудь другом месте. И это не какой-то там дикий пережиток, сохранившийся в «примитивных» культурах. В Ежегоднике по внутренним болезням от 1982 года был опубликован отчет, демонстрировавший, что феномен кувады живет и здравствует и в нашей культуре. Ученые, исследовавшие 257 беременных пар, обнаружили, что 22,5 % отцов обращались к врачу с по меньшей мере одним необъяснимым симптомом, который они не испытывали прежде и который поразительно напоминал то, что испытывали их беременные жены: тошнота, вздутие живота и тому подобное^[72]. Будущие отцы также в два раза чаще, чем делали это до беременности супруги, посещали своего врача и получали в два раза больше лекарств по рецепту, чем обычно. Как ни странно, в медицинских картах этих мужчин факт беременности их жен зафиксирован не был. В еще одном исследовании 65 % будущих отцов жаловались на неприятные физические симптомы и сообщали, что из-за беременности вынуждены были внести изменения в свой рацион или перестать курить^[73].

После того как малыш появился на свет, новоиспеченные отцы, впервые видя своего младенца, испытывают все те же эмоции, что и матери; и когда им предоставляется такая возможность, ощупывают малыша по точно такой же схеме, как и матери – сначала пальчики, потом ладошки, ручки и ножки, а затем тельце. Разговаривая с младенцем, отцы, как и матери, говорят более высоким голосом и, точно как матери, начинают употреблять короткие, повторяющиеся фразы^[74]. В ответ на вопрос исследователей 90 % отцов утверждали, что могут с уверенностью узнать своего ребенка по одному только внешнему виду, хотя обычно не могут распознать его по голосу или различить на слух причину плача^[75]. В контролируемых лабораторных экспериментах, где совместная игра отцов и матерей с их младенцами записывалась на видео, отцы демонстрировали те же самые реакции на жесты малышей, что и матери, и ту же степень восприимчивости к детскому плачу^[76]. Другие исследователи снабдили группу матерей и отцов датчиками сердцебиения, кровеносного давления и кожного сопротивления и показали им серию фотографий младенцев в различных эмоциональных состояниях – улыбающихся и плачущих. Отвечая по просьбе исследователей на письменные вопросы о своей реакции на эти фотографии, женщины описывали ее в более ярких красках. Но физиологические измерения продемонстрировали, что и отцы, и матери на самом деле реагировали на них одинаково. Это подтверждает представление о том, что, хотя физиологически отцы и матери реагируют на своих детей одинаково, у женщин вербальный компонент физической реакции намного более экспрессивен^[77]. Отцы иногда даже испытывают вместе со своими женами некую долю наступающей после первоначального эмоционального подъема послеродовой депрессии. 62 % опрошенных отцов сообщали, что переживают грусть и разочарование примерно в тот же момент, когда это начинается и у их супруг^[78].

Сами младенцы, насколько можно судить, также не делают особых различий в реакции на своих маму и папу. В экспериментах, где за малышами следили, как они реагируют на маму, папу и постороннего человека, младенцы однозначно различали родителя и постороннего человека и демонстрировали это довольным или недовольным выражением личика или тем, фокусировались они на нем или отворачивались; однако на маму и папу они реагировали практически одинаково. Конечно, в стрессовых ситуациях младенцы больше реагировали на маму; но когда все было спокойно, завидев папу, они радовались ему ничуть не меньше^[79].

В том, как отцы и матери взаимодействуют со своими малышами, есть свои различия. Во всех культурах отцы играют с детьми больше, чем матери, и идут на большие риски типа подбрасывания малыша на руках^[80]. Отцы также считают, что детям требуются более активные стимулы, чем это кажется матерям, что скорее всего объясняет, почему они больше с ними играют.

Хотя сильная привязанность между отцом и ребенком взращивается годами регулярного общения, присутствие мужчины при родах однозначно играет очень важную роль. Отцы, которые были вместе с женами в родильной палате, с большей уверенностью говорят о том, что чувствуют своего малыша, чем те мужчины, которые там не присутствовали, и постоянно отмечают мгновенный характер этой реакции^[81]. Более того, возможно, что фактор присутствия при родах имеет эволюционное значение. Поскольку зачатие происходит незаметно для мужчины, а у людей ожидается, что отец будет вкладывать в воспитание своих детей немало сил, с точки зрения естественного отбора было бы логично отдавать предпочтение любым факторам, поощряющим установление связи между отцом и ребенком. Психологи-эволюционисты Мартин Дэли и Марго Уильсон провели весьма любопытное исследование того, какими видят своих детей их родители. Исследователи спрашивали мам и пап, на кого, как им кажется, похожи их малыши. Подавляющее большинство матерей ответили, что младенцы похожи на своих отцов^[82]. А в присутствии супругов они делали это многократно, постоянно повторяя, как он похож на папу, даже когда сам мужчина с этим решительно не соглашался. Ученые говорят, что матери и отцы и даже члены их семей, похоже, вступают в неосознанный сговор с целью убедить мужчину, что ребенок – именно его, независимо от ситуации. И возможно, такое поведение не беспочвенно: немногочисленные генетические исследования, прослеживавшие подлинные родственные связи, показали, что не менее 10 % мужчин, значащихся отцами своих детей, не являются их биологическими родителями^[83].

Психолог Джон Боулби считал, что отношения привязанности между родителем и ребенком монотропны, то есть родители от природы задуманы единовременно привязываться к одному младенцу, а дети способны сосредотачивать свое внимание только на одном родителе (как правило, матери). Но новые исследования показали, что это не так. Младенцы однозначно знают своих родителей лучше, чем всех остальных людей, даже когда отец большую часть времени не находится дома или когда мать подолгу отлучается, и испытывают привязанность к ним обоим^[84]. Очевидно также, что чем больше отцы общаются со своими малышами, тем больше они привязываются друг к другу. Реакции отцов при виде новорожденного младенца с их слов полностью совпадают с реакциями матерей; и когда им предоставляется такая возможность, они ощупывают его в той же последовательности, что и матери, начиная с пальчиков и выше; отцы, как и матери, так же начинают говорить более высоким тоном, и так же стараются завладеть вниманием младенца, говоря медленнее и более короткими модулированными фразами^[85]. И с точки зрения эволюции логично, чтобы мужские особи нашего вида были предрасположены к выполнению отцовских функций. Никто не отрицает, что матерей и их младенцев связывают особые отношения; именно женщины зачинают и вынашивают детей. Но эти девять месяцев – лишь небольшой отрезок времени в сравнении с продолжительным периодом детства и подросткового возраста, когда детям требуется помощь взрослых. Если природа задумала наш вид так, чтобы он заботился о своих зависимых детях – а ведь мы единственные живые существа, потомство которых находится на иждивении у родителей даже после достижения половой зрелости, – значит, естественный отбор должен был наделить отцов, как и матерей, качествами, обеспечивающими привязанность к собственным детям.