Майя Георгиевна Полумиско
Ледник Плакальщиц
Глава 1
Я просыпаюсь в темноте. До гонга, я точно знаю, еще десять минут. Шестьсот драгоценных секунд. Главное не задремать по-настоящему, потому что если провалишься в сон, будто бы превратишься в комок серой липкой грязи и от кровати себя потом не отскребешь.
Кроме того, эти десять минут слишком хороши, чтобы тратить их на банальный и скучный сон.
После гонга начнется обычная липкая суета пробуждения: сорок девочек из нашей казармы поднимутся почти одновременного. Кто-то всхрапывает или всхлипывает, некоторые даже издают неприличные звуки. Кто-то хнычет. От многих плохо пахнет поутру: нечищенными зубами, подмышками, а иногда и похуже —из промежности, сладковато-гнилостно, если идет кровь. Ненавижу кровь, всегда боишься испачкать белье или простыню, ну и больно порой до темноты перед глазами, но от ежедневной нормы работы тебя это не спасет. «Физиологическая норма», – так написано учеными Сферы Медицины. С Коллективом не спорят.
В эти десять минут я представляю нашу маленькую деревню неподалеку от Триара у границы северной тундры. Если двигаться дальше к полюсу, то начинается вечная мерзлота. Ледники всегда взирали на нас за горизонтом, словно огромный голубовато белый глаз самой Инд. Мама все твердила про нее. Отец говорил, чтобы мы, я и мой брат Нико, никому не повторяли их сказок. Коллектив не разрешает верить в Плачущую Богиню.
Я не спорила ни с мамой, ни с отцом. Несколько лет подряд мы носили под слоями одежды костяные амулеты в форме застывшей слезы – не настоящие кристаллы, конечно. Они все равно защищали нас от ядовитых ледяных пауков, от хладоволков и других тварей, которые иногда приходят от ледника. Мы выращивали съедобные мхи и лишайники, пасли оленей. Отец хотел отдать Нико в школу, когда подрастет. Может, и меня бы отдал, мама была против: девочкам, говорила она, не нужна вся эта серая грязь города. Они с отцом спорили и даже ругались.
Я сама не знала, чего я хочу.
Мне нравилось ухаживать за оленями – на самом деле, они вполне могут о себе позаботиться сами. Хотя если принять у важенки роды, а потом подкармливать детенышей сладкими плодами желтой репы, то олененок к тебе привязывается. У меня был такой, я назвала его Первоцветом. В честь красивого красновато-розового цветка. Нико говорил, что это дурацкое имя для оленя. Ничего он не понимал.
Первоцвет успел стать почти взрослым. Однажды я даже прокатилась на нем верхом.
В эти десять минут я вспоминаю или представляю многое: иногда мамины сказки про скитания Инд и ее дочерей, что превратились в птиц, цветы и ледяной ветер. Иногда вяленую рыбу со свежей морошкой – ничего не пробовала вкуснее ни тогда, ни потом.
Но чаще всего: утреннюю тундру – желтовато-зеленый ягель, розовые цветы и синеву неба. Даже жуткая мерзлая граница стала ярко-голубой, словно сама Инд решила посмотреть на нас с Первоцветом; и мы скачем вдоль русла реки Хотаро. В воде блестит рыбья чешуя. Мы скачем. Первоцвет горячий, я чувствую его жар даже сквозь теплые кожаные штаны, и мне тоже становится жарко. В лицо бьет ветер. Воздух пахнет сладостью цветов. Я собираюсь доскакать до зарослей ягоды – морошки и голубики, собрать немного и вернуться.
Я счастлива.
Тут главное прервать воспоминание даже не до того, как в него вонзится, словно нож в свежее мясо, утренний гонг. До того, как я докручу эти картинки до возвращения: ягоды много, набрала целую корзину. «Мам, посмотри», —выкрикиваю я, но останавливаюсь. Первоцвет хрипит и тяжело дышит, возле ноздрей у него пар.
А потом раздается выстрел, и мой олень падает замертво. У него между еще не слишком ветвистых рогов дырка. Маленькая дырка. Темно-красная. Из нее течет липким и ужасно темным.
Я смотрю на мертвого Первоцвета и прижимаю к груди корзину.
Из тихого дома выходят люди в черной одежде. Лица белые, и сами они словно из двух всего цветов. Один из них тащит Нико за руку. Брат стучит зубами. Потом нагибается и его тошнит, и тогда человек в серой одежде бьет его по затылку. На лужу рвоты падает капля крови.
– Девчонку тоже забрать, – говорит самый большой и толстый из черно-белых людей. Нико хлюпает окровавленным носом. Я хочу сбежать, но у другого, высокого и худого человека, пистолет. Первоцвет лежит мертвый. Я должна узнать, что с мамой и папой.
И я не бегу.
Я даже не сопротивляюсь. Они не позволяют нам с братом ничего взять. Я думаю о том, что надо спрятать амулеты – мы не успеваем.
Тундра пляшет цветными красками, а затем смыкается теснота. Это меня и Нико заталкивают в черную машину, которую я сначала даже не заметила, она огромная, гремящая, в ней воняет гарью и нагретым металлом, этот запах похож на подтухшую кровь.
Потом я узнаю, что мы дети врагов народа. Что наши родители сделали нечто настолько ужасное, о чем нельзя и думать. Говорить – тем более. Нас с братом забирают в разные места.
В эти десять минут до побудки лучше не думать о том, почему я оказалась в интернате для детей изменников родины.
Лучше настроить себя на что-нибудь хорошее, например, попытаться подбодриться. В результате у меня получилось проговаривать фразу: «Этот день обязательно закончится».
«И я выживу», – добавляю я неслышно; ближайшая кровать – на ней храпит Лийка, – стоит всего в полуметре.
Потом раздается побудочный гонг.
Интернат называется «Солнечным» (или просто «Солнышком), но настоящие лучи проникают сквозь решетки и толстое стекло от силы дней десять в году. Утром за окнами темно, зато в большой общей комнате зажигается яркий искусственный свет. Поначалу мне казалось: я от него ослепну, он белый в голубизну, вонзается в глазные яблоки, словно огромная тупая игла. Еще этот свет очень недобрый и правдивый: показывает ржавчину на спинках кроватей, щербатый бетон на полу – рядом с моей кроватью пятно, напоминающее отрубленную оленью голову. Словно Первоцвет попытался найти меня за тысячу километров от дома, тысячу миллионов километров после своей смерти.
Первые секунды девочки шевелятся медленно, как червяки в несвежем куске мяса. На всех одинаковые майки и трусики. Лийка всхлипывает. Иришка зевает. Там дальше – новенькие двойняшки, я не запомнила их имен. У нас десять минут: заправить кровать, добежать до огромной «санитарной» комнаты – в ней хлещет холодная вода с потолка, утренний душ. Еще нужно успеть в туалет, но дырок в полу для стока мочи не хватает, поэтому почти все мы писаем прямо под душем, вода быстро смешивается с отходами и уходит под землю. Так делать нельзя, если поймают – накажут. Вот только смотрительницы сами еще толком не проснулись, говорят, у них лучше комнаты и можно проспать целых лишних пять минут. Драгоценность, куда там кристаллам-«слезам Инд».
Мы хватаем из большой общей коробки меловой порошок, из другой —сваленные в кучу гребни: нужно успеть почистить зубы, причесаться, одеться. Друг на друга никто не смотрит. Времени мало, да и мы довольно одинаковые – здесь всем от одиннадцати до шестнадцати. Кто-то меньше ростом, кто-то выше. Все тощие и костлявые. Я одна из старших, мне пятнадцать с половиной. Когда-то у меня был загар – близ ледников солнце большое и сильное, ласкает кожу и делает ее смуглее, но прошло много лет.
Холодная вода бьет и обжигает кожу. Труднее всего удержаться на ногах: струи такие сильные, что сбивают. Маленькие девочки плачут.
Одна упала в лужу: ее зовут Аленка. Ей недавно исполнилось одиннадцать, но она очень мелкая и еще худее остальных, ее привезли всего неделю назад. Она не разговаривает, зато плачет постоянно, и никак не может привыкнуть к ледяным струям.
Я помогаю ей помыться, выхватываю горсть порошка – меня отталкивает крупная Элла. Гребень удается добыть только один. Гребни железные и воняют горькой отравой против вшей. Аленка не хочет расчесывать волосы, и мне приходится наспех провести по ее длинным чуть вьющимся светло-русым локонами хотя бы раз пять, чтобы выглядело прилично на общем построении. За ненадлежащий вид могут лишить завтрака. Или наказать иначе.
Многие девочки презрительно на меня косятся.
– Ишь, добрячка отыскалась, – фыркает Элла, но и ей тоже нужно торопиться, и мы, замерзшие и дрожащие, вытираемся жесткими тряпками, а потом бежим обратно, чтобы успеть одеться.
Униформа «Солнечного» интерната – колючие колготки, жесткая обувь, водолазка-удавка белого цвета и темно-коричневый сарафан, в котором жарко летом и холодно зимой. Аленка замирает перед кроватью: ее надо убрать, привести в идеальный порядок. Подушка обязательно должна стоять утиным носиком вверх. Мне приходится помочь ей и теперь, а потом она еще и почти беззвучно хнычет. Знаю, водолазка колючая и «кусается».
Десять минут на исходе.
Два раза по десять минут – совершенно разные. Перед пробуждением: до. И «после».
Мы выстраиваемся в шеренгу, когда начинает звучать государственный гимн Индарской Народной Республики. Мы обязаны петь, прижав руку к груди. Смотрительницы приходят уже здесь, но они тоже поют, стоя напротив нас. После гимна будет обращение Великого Вождя. Если чихнуть или шмыгнуть носом во время его речи, то тебя оставят без завтрака, а порой заодно обеда и ужина, назначат двойную рабочую повинность. Я испытала на себе дважды. Потом я научилась не чихать.
Нельзя зевать, закрывать глаза. Нельзя даже громко дышать.
За почти восемь лет я поняла: Великий Вождь постоянно говорит одно и то же. О том, что Индарская Народная Республика окружена врагами, но мы готовы стойко встречать трудности и противостоять агрессорам. О том, что мы остаемся оплотом нравственных ценностей и моральным ориентиром для всего мира. О том, что мы соблюдаем традиции, но при этом смотрим в будущее.
Все слова похожи друг на друга. Великий Вождь как будто бросает цветныекамушки и пытается всякий раз выложить новый узор, но получается так себе. На самом деле, можно не слушать: конечно, смотрительницы или учителя на уроке обязательно спросят, о чем была сегодняшняя речь, но я давно научилась правильно отвечать. Просто говори превосходстве Индарской Народной Республике, светлом будущем и моральных ценностях, сработает на «ура».
Поэтому мне даже нравятся речи Великого Вождя. Они тянутся долго: по моим внутренним часам те же десять минут. Можно спать с открытыми глазами.
Тундру лучше не представлять. Смотрительницы умеют читать по глазам, по лицам, они поймут, если ты думаешь о постороннем.
Иногда мне кажется, что смотрительницы видят каждую из нас насквозь. Мы прозрачные, как подтаявший снег на ладони.
Аленка сопит. У нее насморк. Она сдерживается, не шмыгает носом, но все равно плохо дело. Если болеешь, работать все равно приходится. Смотрительницы считают, что даже жар и лихорадка не повод валяться в постели. Однажды девочка по имени Маришка проглотила гвоздь с кашей. Ее потом рвало кровью и какой-то желтой жижей, но смотрительницы заставили проработать до ночи, а потом Маришка почти до утра металась на кровати. От нее пахло горько – потом, кровью, калом и мочой. Потом она притихла. Девочки зашептались: «Умерла». Кто-то побежал к запертой двери и колотился, несмотря на отбой и комендантский час.
Пришли смотрительницы. Маришку забрали. Мы думали, что она правда умерла, но она вернулась спустя две недели. Она показывала шрам на животе: он тянулся от лобка почти до ребер, рассказывала, что заснула, а потом проснулась в лазарете, и там было неплохо, только пить хотелось, а было нельзя. Но потом стало можно. Ее хорошо кормили.
Маришка говорила, что в лазарете ей понравилось. Потом ее забрали в другой интернат, но я запомнила: ржавый гвоздь в кишках далеко не сразу заставит смотрительниц отдать тебя врачам.
Мама бы разозлилась на них. Мама отпаивала нас с Нико травами, стоило промочить ноги.
Как бы то ни было, у Аленки просто насморк, она тяжело дышит, пока Великий Вождь разглагольствует о победе Индара над врагами. Речь завершается. Полагается вытянуться по струнке и продекламировать: «Верим в заветы Великого Вождя! Верим в мудрость Коллектива! Народная Республика Индар превыше всех!»
А потом смотрительницы подходят по очереди к каждой. Это женщины в серой одежде, которая даже на вид неуклюжая и неудобная. Совсем как наша униформа. У них всегда злые лица, кожа белая с неприятной желтизной, как несвежий олений жир. На униформе белые нашивки. Одна узкая – самый низший чин. Две узкие – повыше. Три – ну, к нам такие редко заглядывают, эти обычно принимают новеньких и контролируют, чтобы все было правильно. Однажды я видела директрису – высокую худую женщину, вот у нее на униформе красовались три полоски. Белый цвет – символ Сферы Воспитания.
Они подходят и смотрят в лицо. Тут уже не поспишь с открытыми глазами. Спрашивают всегда двух-трех. Вроде: «Назови три причины посадить тебя в каменную дырку прямо сейчас». Или: «Кем бы ты была, если бы не мудрость Коллектива». Или: «Твои самые гнусные мысли, отвечай, быстро».
Каменная дырка – это карцер. Я попадала туда однажды. Не хочу вспоминать.
Про мудрость Коллектива следует отвечать, что ты была бы ничтожеством, не заслуживающим даже смерти от рук истинных граждан Республики Индар. Была бы мерзким выродком, гнилью, мусором. Нужно добавить: «Я и сейчас мусор, но у меня есть надежда. Спасибо мудрости Коллектива. Спасибо мудрости Великого Вождя».
Про гнусные мысли… в общем, тут опаснее всего сказать правду или замяться, покраснеть. Тогда они начнут придумывать за тебя. Говори: ты хотела плюнуть в суп. Говори: ты хотела списать домашнее задание. Говори: ты мечтаешь отлынивать от работы.
Хуже всего, что иногда это правда.
Смотрительницы нас хорошо знают. От них ничего не скроется.
Сегодня они выбирают Эллу – и ей попадается вопрос: «Что ты успела сделать антисоциального сегодня». У Эллы дрожат губы. Они красивые, пухлые такие, а волосы светлее, чем у большинства из нас.
– Я толкнула Марту, – наконец, сознается Элла.
Смотрительница подводит ее ко мне.
– Извинись перед Мартой.
Элла выговаривает одним ртом: без глаз, без скул или щек даже:
– Марта, прости меня. Это был недостойный единой общности проступок.
– Я прощаю тебя, Элла, – отвечаю я также безжизненно.
Мы не верим друг другу. У светлые глаза, как подтаявший ледник, и на самом дне я вижу острые сталагмиты сосулек.
Но смотрительниц это устраивает. Вон ту широкоплечую зовут Анной. Рядом с ней маленькая и худенькая – Ли Мин, она из старого народа. Как моя мать.Смотрительницы часто меняются. Они немногим старше нас, Анне, наверное, около двадцати, хотя она выглядит старше из-за толстой униформы. Ли Мин за тридцать. Вряд ли она когда-то получит еще одну полоску. Коллектив говорит о равенстве, но на самом деле, старый народ, Инуэ, не очень-то им нравится.
Утренние процедуры заканчиваются самой приятной: мы идем завтракать. Столовая в десять раз больше нашей комнаты – огромная, тоже серая. Большие слепые окна с неизменными решетками. Пахнет кислым жиром и прогорклым пшеном. Но здесь тепло, в отличие от коридоров и выстуженных классов, не говоря уж о складах и прочем, так что все мечтают получить работу в столовой. Достаются такие смены нечасто. Говорят, кому-то пореже, кому-то – больше. Мне за все время повезло только пару раз.
Всем руководит мощная повариха Варвара. Дежурные девочки помогают. Мы берем одинаковые алюминиевые подносы, с одинаковыми жестяными мисками, ложками и кружками. Становимся в очередь, она ужасно длинная, аж до самой двери. В животе урчит от голода.
– Опять перловка, – ворчит Элла, которая опять рядом со мной. Она осекается, заметив меня.
Я пожимаю плечами.
Перловка нормальная. Все больше любят манку, потому что в нее кладут маленький, не больше ногтя, кусочек масла и пару ложек сахара, но перловка насыщает лучше. Съешь – и лежит себе в животе, как большой мягкий комок. А манка быстро уходит.
Аленка рядом шмыгает носом. Я касаюсь ладонью ее лба: она ужасно горячая. Глаза красные. Сопли текут влажной дорожкой, Аленка вытирает их рукавом. Так делать нельзя.
Две высокие девочки из других комнат – я не помню их имена, нас «Солнышке» пятьсот воспитанниц, да и часто кого-то забирают, а кого-то привозят, – пытаются влезть вне очереди.
– Отвали, малявка, – говорит одна, коротко стриженная. У нее на щеке нарисован цветок. Татуировка, понимаю я. Она точно дочь изменников, самых настоящих. Вторая рослая, крупная, униформа ей маловата. Они пытаются влезть перед Аленкой. Обычное дело.
– Это вы отвалите, она со мной.
Девчонки смотрят на меня с одинаковой злостью. Я невольно думаю про Ли Мин и Анну. Как там насчет извинений и Коллектива?
Но сейчас смотрительницы почти не наблюдают, только четверо дежурят, иногда пощелкивая электроплетками. В случае необходимости, ну там, настоящей драки, конечно, достанется всем по шраму от ожога и несколько деньков в каменной дырке «на подумать». Татуировка и ее здоровячка-подружка это понимают. Со мной они связываться не решаются.
Я беру завтрак себе и Аленке. К каше полагается маленький кусочек черного хлеба, несоленый сыр и разбавленный напиток, который здесь называют «молочаем». В смысле: молоко и чай. А вообще – больше вода, так что его следовало бы обозвать водомолочаем. Зато он горячий.
Мы идем к длинным скамьям, все забиты под завязку. Я едва нахожу пару свободных мест, для себя и для Аленки. Дочери Инд знают, почему вдруг решила о ней заботиться. Она тихая и маленькая, такие редко попадают в неприятности.
Может, она мне сейчас напоминает Нико. Тот также шмыгал носом, когда болел.
Вот и все.
Я пытаюсь с ней заговорить, спросить, как себя чувствует и все прочее. Аленка не отвечает. Она не немая: во сне хнычет, всхлипывает, только не настоящим голосом, а гортанью и легкими. А так – просто молчит и все. В конце концов я вздыхаю. Аленка тянется к моему кусочку хлеба, и я сначала собираюсь его забрать, но еще раз вздыхаю и отдаю.
Ей нужно выздороветь, так что пусть ест.
Перловка расползается по желудку. Это не настоящая сытость, как после мяса с грибами и корнями аира. Мама готовила оленину с аиром, горчичным порошком, добавляла в тот же котел рыбу и выменянный отцом на оленьи рога рис. Вкуснотища.
Перловка просто забивает голод, но желудок довольно глупый, продержится до следующей кормежки. Так выжить можно, мы не умираем от истощения.
Мы идем на урок.
Учеба – утром, три часа. Потом работа. Потом будет обед, а после него новые наряды, и так до позднего ужина. После ужина политпросвет. Это смотрительницы, ну икто-нибудь из учителей иногда, рассказывает про то, почему Индарская Народная Республика лучше всех.
Как будто мы не слышим то же самое постоянно.
Однажды госпожа Тай Мэн, наша учительница по истории, высокая и вся темная, как обгоревшая спичка – только у спичек не бывает блестящих волос, стриженных «горшком» и вздернутого носа, —рассказывала про прогресс. Она говорила, что все соседи, Ассакар на юго-западе, Ошшо на юго-востоке, куда слабее нас и зависят от милости Великого Вождя и Коллектива. А я возьми и спроси, а как же Хофеш, земля за большим Крошащимся морем?
Хофеш – это наши главные враги. Я не очень понимаю, как так можно: они же жутко далеко. Не всякий корабль доплывет, даже самые новые, с улучшенными моторами. По воздуху тем более не добраться, летательные аппараты не выдержат перехода через Крошащееся море, потому что им надо уйму топлива. Отец кое-какие вещи рассказывал, так что я не совсем дура.
Но все равно, не понимаю, как люди с другой половины планеты могут быть врагами.
А нам все говорят, что там живут испорченные аморальные люди, что всем правят деньги, что индивидуализм и эгоизм дробят Хофеш на кусочки; того гляди затонет, словно льдинка в горячем чае.
Ну я и возьми, спроси: а как там с прогрессом?
Тай Мэн смешалась всего на одну секунду. Потом затараторила, мол, у них устаревшие машины, сплошная гниль, ведь без Коллектива и упорядоченности Сфер нельзя ни научных открытий совершить, ни создать ничего полезного. Люди в Хофеше, говорила Тай Мэн, голодают и мерзнут, а несколько тысяч богачей пьют вино каждый день и едят столько мяса, что у них едва не лопаются животы.
Это я все слышала, конечно, миллион раз. Только все равно спросила: а почему нас все время тогда готовят к войне с Хофешем, если они такие слабые?
Госпожа Тай Мэн смешалась. Пришлось вступаться смотрительнице: это оказалась Анна. Она выдала что-то про ракеты, которые нацелены на берега Индара, но самое главное: я поймала ее взгляд.
И не стала спрашивать дальше.
А жаль, хотелось разобраться: почему, если они такие жалкие и слабые, мы все время живем в готовности «отразить удар неприятеля»?
Если ты слабый, разве будешь нападать? Вот даже олени в тундре. Первоцвет не решался биться за важенок, пока не вымахал в здоровущую тушу, потому что иначе другие самцы просто поколотили бы.
Да и ракеты ведь должны лететь через море, а я точно знаю: далековато.
В тот раз меня не наказали, но я слышала как Тай Мэн обсуждала что-то со смотрительницами. Они называли мое имя. Я испугалась так, что пряталась под кроватью, боясь: за мной придут, прострелят голову, как Первоцвету, но ничего не случилось. Прошло уже месяца полтора. Наверное, могу говорить: пронесло. Ура. Когда я была младше, реже задавала дурацкие вопросы – на самом деле, после потери родителей и Нико словно повторяла однообразные действия, не задумываясь о них. Теперь словно бы просыпаюсь.
На уроках мы разделяемся. Аленка идет в младший класс, а я в старший. Комнаты большие, всегда холодные – даже летом. Мы сидим прямо на полу и пишем сломанными карандашами на тонкой и грязно-серой бумаге.
Учиться мне вообще-то нравится – госпожа Тай Мэн или невысокая пухлая Ши Цао рассказывают много интересного. Иногда бывает что-нибудь по-настоящему захватывающее, например, мы в прошлую пятницу мы резали живых крыс и смотрели, как они устроены. Ши Цао показывала, где сердце, артерии, желудок, а потом нарисовала человека в разрезе: все те же органы. Ну кроме хвоста. Хвоста у людей нет, а жаль.
– Люди и животные неразличимы, но только мудрость Коллектива делает нас теми, кто мы есть, – заключалаШи Цао, а я думала о Первоцвете. Он как я. Он умер, а я еще нет.
Может, это вовсе не справедливо.
И все-таки я бы хотела больше уроков. Жаль, что выделенные три часа быстро заканчиваются.
Пора идти за ежедневным рабочим нарядом, никуда не денешься. Яиду по широким полутемным коридорам, высматриваю в однообразно-коричневой толпе девочек Аленку. Все идут на улицу, и это похоже на бегство огромного роя насекомых, муравьев или бесцветных вылинявших пчел. Девочки движутся медленно, никому не хочется первой оказаться на общем плацу. Рой смыкается и распадается. У двери сторожат двое насекомых побольше: смотрительницы с одной полоской. Мы выплескиваемся на улицу и ползем, ползем дальше.
Аленку нигде не вижу. Надеюсь, с ней не случилось ничего плохого.
Плац большой, здесь проводят спортивные тренировки, но вообще-то физкультурой нас не очень донимают. От мамы с папой я слышала, что в обычных школах больше. В интернате у нас чересчур много работы. Коллектив логичен: лучше давать реальную нагрузку на мышцы, чем просто заставлять дрыгать руками и ногами.
Смотрительницы с двумя полосками выдают задания.
Мы видим их реже, чем однополосочных. Я даже не знаю имен многих, на самом деле – большинства имен.
Они вызывают нас по списку. В интернате пятьсот девочек, так что это заняло бы довольно много времени, но мы приучены выстраиваться в шеренгу по двое – просто стоим рядом, примерно пятьдесят в каждой, и двухполосочнице остается только пробежать по списку работ, а потом указать «ты и ты». Не думаю, что у них есть какие-то любимчики или «хорошие девочки». Нет никакой логики в том, куда пойдешь – на кухню, доедать остатки каши со дна огромного чугунного котла или на какую-нибудь жуткую работу.
Так и есть.
