Майкл Манн
Темная сторона демократии
Заключение: виды колониальных чисток
В этой главе я проиллюстрировал свои тезисы конкретными примерами, хотя и с некоторыми оговорками. Тезис 1 получил обширную доказательную базу: колониальные чистки действительно представляют собой темную сторону молодой, рождающейся демократии. Там, где колонисты de facto устанавливали самоуправление, там процветало самое демократическое правление тогдашней эпохи. Демократические поселенцы проводили чистки с куда большей жестокостью, чем монархи Испании, Португалии, Британии, их наместник и губернаторы, католическая и протестантская церковь, с их конгрегациями и орденами. В Калифорнии массовые преднамеренные убийства стали происходить чаще, когда испанская корона и католические миссионеры уступили реальную власть американским переселенцам. В войне за независимость большинство индейских племен поддерживало британскую корону, а не поселенцев-революционеров. Уоллас (Wallace, 1999: 17–18) отмечает, что Британская империя была иерархичной и авторитарной, но этнически инклюзивной, в то время как доктрина Джефферсона «мы, народ» была эгалитарной, демократической и этнически нетерпимой, поскольку под народом подразумевались лишь цивилизованные носители определенной культуры. Чем больше развивалась поселенческая демократия, тем острее становилось чувство национальной исключительности, тем жестче были и репрессии. Кавказ и Юго-Восточная Африка, примеры позднеколониальной эпохи, отличны от предшествующих. Хотя немецкие поселенцы проявили больший экстремизм, чем колониальное правительство, и в том и в другом случае инструментом массовых чисток на грани геноцида стала современная армия, овладевшая беспощадной, научно выверенной технологией убийства.
Вопреки теории «демократического мира», изложенной в первой главе, в большинстве случаев это были войны между демократиями. Общественные институты туземных народов были более демократическими, чем у поселенцев, и филантропически настроенные колонисты даже восхищались этим. «Индейцы – это настоящие республиканцы», – сказал Боудинот, президент Континентального конгресса Америки во время Войны за независимость. «У них каждый человек свободен следовать своим наклонностям», – восхищался Джефферсон (Sheehan, 1973: 111). Демократия индейцев была скорее прямой, чем представительной, она обеспечивала права мужчин (а иногда и женщин) в большей мере, чем в представительных демократиях. Каждый индеец мог выступить на совете племени. Если воины не соглашались с вождем, они могли отказаться воевать или прервать войну в любой момент. У них даже было право уйти из племени. На советах требовалось полное единодушие, а значит, вождь должен был обладать даром убеждения и уметь не принуждать, а уговаривать. То же можно отнести и к другим аборигенным группам, но в меньшей степени к гереро и черкесам. Это, конечно, никоим образом не относится к ацтекам и другим государствам Мезоамерики, но и их противники тоже не отличались демократичностью. Я не пытаюсь сейчас реанимировать голливудский образ благородного индейца. Индейцы вели частые и беспощадные междоусобные войны и жестокостью ничуть не уступали белым. Во время резни Феттермана 1865 г. (Fetterman Massacre) индейцы Великих равнин вспарывали животы, отрубали руки и ноги и, «глумясь над телами, отрезали интимные части». Даже если сбросить со счетов фантастические истории об индейской жестокости, возникшие в воспаленном воображении устрашенных поселенцев, некоторые индейские племена действительно практиковали пытки как изощренный ритуал, приводя этим в ужас европейцев (Brown, 1970: 137; Cocker, 1998: 201, 213–214; Sheehan, 1973: гл. 7).
Теория «демократического мира» не принимает в расчет индейские народы, поскольку у них не успели созреть устойчивые, дифференцированные, представительные государства. И все же индейцы создавали государственные образования. Дальше всех ушли по этому пути чероки в 1820-е гг. Индейцы чокто, чикасо и крики в 1856–1867 гг. тоже начинали строить сословно-представительную модель, хотя и не продвинулись в этом далеко (Champagne, 1992). Попытки создания какой-то организации не могли их спасти, наоборот, это вызывало ярость местной администрации. Теория «демократического мира» не применима к колониям. Америка и Австралия были демократическими странами, что не помешало им уничтожить миллионы людей. Кровавые этнические чистки, доходившие в худших случаях до геноцида, стали вехами на пути развития либеральной демократии в Новое время. Вначале массовые убийства творили поселенцы в колониях, потом независимые «новые нации». Эти процессы шли в Северной Америке, Австралии, некоторых странах Южной Америки. И когда уничтожать стало некого, жалкие остатки истребленных племен были помещены в резервации. Не только государство, но и «мы, народ» (с помощью местных политиков и добровольческой милиции) стали вершителями этого зла. К метрополии обращались тогда, когда требовалась армия, а требовалась она для поддержки экспансии местной поселенческой демократии в процессе безостановочного захвата земель, грабежей, набегов, подавления восстаний и ответных акций возмездия. Вооруженные банды поселенцев делали все что хотели, поляризуя общественное мнение. Создавалась нравственная атмосфера, когда люди, лично непричастные к происходящему, были обязаны сделать свой выбор. Если убивали поселенца или угоняли его скот, сторонние наблюдатели с трудом могли сохранить хоть какую-то объективность, с них в момент слетала шелуха цивилизации – достаточно вспомнить, что говорили и что делали первые президенты США.
Кровавый экстремизм поселенческих демократий можно объяснить рядом причин. Две этнические группы сталкивались лоб в лоб в борьбе за монопольное право над экономическими ресурсами и территориями. При этом большинство поселенцев не нуждалось в местном наемном труде. Экономические отношения были главным двигателем колониальных чисток. Добиваясь имущественных прав, колонисты требовали политического суверенитета на той земле, которая исконно принадлежала местному населению (тезис 3). Это политико-экономическое противоречие усугублялось военно-идеологическим дисбалансом силы (тезис 4в). Поселенцы могли легко уничтожить противостоящих им без особых военных или моральных издержек. Начиная с 1860-х гг. военная мощь стала решающим фактором. На милитаристскую машину массового уничтожения опирались и генерал Шерман, и Милютин, и фон Трота. Взаимную идиосинкразию вызывало и то, что разные народы впервые в истории вступали в контакт (за исключением Кавказа). И если не принимать в расчет Мексику, то цивилизационные противоречия между поселенцами и местными преобладали над этническими и классовыми различиями внутри каждой группы. Унизительные эпитеты «дикари» или «низшая раса» оправдывали любое насилие во имя процветания «цивилизации» или «высшей расы». В отличие от предыдущей эпохи для морального оправдания современных чисток прибегают к таким понятиям, как неонационализм или этатизм. В наши дни колониальные чистки продолжаются в Палестине, в этнических анклавах Латинской Америки и Азии, где продолжают притеснять коренное население. Не так давно некоторых политиков и военных Гватемалы пытались привлечь к суду за уничтожение деревень индейцев майя. Но согласно тезису 6 даже вполне мотивированная на насилие группа не совершает кровопролития в рамках заранее обдуманного плана. Аборигены гибли в силу случая или из-за черствости и равнодушия белых, которые, осознанно не желая того, несли им смерть. Кровавые чистки шли волна за волной, из поколения в поколение в самых разных географических точках. Реальных убийц в действительности было немного, и они не вынашивали злодейских планов, более того, они считали, что к убийствам их вынуждают сами туземцы, проявляя непокорство и агрессию. Разрабатывались и более умеренные планы, большей частью обреченные на провал, и на смену умеренности пришла радикализация. В качестве непримиримых выступили почти все поселенцы. Это было фрагментированное общественное движение, требующее от гражданской власти и военного руководства решительных мер (тезис 8). Изгои, маргиналы, бродяги, туземная полиция часто делали самую грязную и кровавую работу, что встречало неизменное одобрение у белой общины. Объективная причина кровопролитий – это и непрекращающаяся территориальная экспансия поселенцев, как указано в тезисе 7. На линии фронтира всегда царили насилие и страх.
Тезис 5 тоже получил доказательную базу. Кровавые чистки были в ходу там, где поселенцы контролировали фронтир, при этом их общественные институты находились вне рамок государственных и не располагали монополией на военную силу. Центральная власть (и церковь) часто осуждала акты насилия и убийства, но их законы не работали на местах. Поселенческая демократия в зоне фронтира была размытой и анархичной. Любой горлопан мог собрать толпу, воззвать к ее оскорбленным чувствам и повести людей на убийство, в то время как законная власть колебалась и беспомощно взирала на происходящее. Туземная племенная организация теряла прочность. Агрессия белых, обман, нарушение договоров – все это разрушало единство племени и дробило на фракции племенной совет (Champagne, 1992). Молодые вожди и воины самовольно сколачивали отряды мстителей, провоцируя белых на кровавую расправу. Институционализированные поселенческие и индейские демократии реже обращались к кровавым чисткам, чем дестабилизированные и пораженные геополитическим кризисом государственные институты, где вакуум власти стремились заполнить радикалы. Осознанно или бессознательно, на уровне идеи или инстинкта геноцид в Новое время стал одним из первых кровавых проявлений власти народа – темной, обратной стороны демократии. Палаческие ипостаси Вашингтона, Джефферсона, Джексона, нравственные метания Линкольна оставили несмываемое пятно на светлом челе величайших демократов мира.
Глава 5. Армения, I. На пути в опасную зону
Все, что я видел и слышал, превосходит всякое воображение. Сказать «тысяча и один ужас» – ничего не сказать, мне казалось, что я пребываю в аду. Несколько событий, коим я был случайным и сторонним свидетелем, никак не смогут передать во всей полноте всей картины невыносимых страданий. Я проезжал через разные села и города и повсюду видел одно и то же – варварское истребление армянского народа, осуществляемое рукой турецкого правительства, повсюду я видел звериную ярость палачей и страдания их жертв по всему Евфрату – от Мескены до Дейр-эз-Зора.
Так написал Берно, американский агент Нью-Йоркской нефтяной компании, для которого деловая поездка в Анатолию в 1915 г. обернулась нежданным кошмаром (U. S. Documents, 1993: III, 131). Этот геноцид был осуществлен задолго до прихода к власти Гитлера. Массовые убийства творили не «ужасные турки» и не «дикие азиаты», как в то искренне верили европейцы. Это было делом рук «младотурков», светских, современных, европейски образованных националистов. Турецкая Османская империя активно участвовала в делах европейской политики, воевала на стороне Германии и Австро-Венгрии в Первой мировой войне. Этот геноцид был порождением Европы, хотя большая часть кровопролития произошла по ту сторону Босфора, в Азии. Этот геноцид не был кульминацией застарелой национальной распри, хотя межэтническое напряжение накапливалось веками. Преступление совершила полиэтническая Османская империя, с ее традиционной терпимостью к национальным меньшинствам. Правда, эта терпимость уже дала первые трещины в конце XIX в., но младотурки здесь были ни при чем. Незадолго до геноцида они выступали плечом к плечу с армянами против турецкого султана. И если дорога в Освенцим была «извилистым путем», то путь в Дейр-эз-Зор стал дорогой пыток. В этих главах я попытаюсь проследить прихотливые повороты этой скорбной дороги[32].
Как и в предыдущих главах, я попытаюсь реконструировать те процессы, которые вначале подводили к опасной зоне кровавых чисток, а потом перерастали в массовые убийства. Большая часть исследований о массовых насилиях и тем более о геноциде грешит однобокостью и необъективностью. О предшествующих событиях и решениях часто судят по их чудовищным результатам. Такой метод приводит к поверхностным оценкам сложного и противоречивого исторического процесса. Нам кажется, что одно событие, вытекая из другого, приводило к эскалации насилия, но в действительности это могло быть далеко не так. С точки зрения армян, геноцид имел глубокие корни: зарождение турецкого органического национализма, резня 1909 г., создание «боевых дружин» и так далее. Именно так, постепенно и последовательно, Турция и готовилась к окончательному решению «армянского вопроса» (Dadrian, 1997, Kˆevorkian, 1999). Да, эскалация была, но было ли это зловещим замыслом преднамеренного уничтожения? Давайте не будем принимать на веру даже то, что как будто бы очевидно.
Балканы. Предыстория трагедии
Кровавым событиям предшествовало долгое противостояние великих держав на Балканах и Кавказе, в результате которого Османская империя силой оружия была почти полностью вытеснена из Европы и России. Победу торжествовали христианские государства – империи Габсбургов и Романовых, а также молодые страны – Греция, Сербия, Румыния, Болгария. (Туда же можно включить и мусульманскую Албанию.) Сейчас нам трудно представить, как много мусульман жило тогда в Европе, лишь некоторые их анклавы напоминают нам об ушедшей эпохе, как, например, косовары или босняки. Нам трудно представить, что пережили они, когда начала разваливаться Османская империя. В третьей главе я рассказал о том, какая напряженность возникла в Европе в период религиозных чисток в зоне цивилизационных конфликтов – в Ирландии и Литве. В эпоху этнонационалистических чисток борьба стала еще ожесточеннее, ибо водораздел пролег уже между христианством и исламом.
Эти процессы по-разному протекали на Балканах и на Кавказе. На Кавказе врагом была Россия. Как указывает Ливен (Lieven, 2000), Россию и Османскую империю роднили черты, резко отличавшие эти страны от европейских империй. Они были более отсталыми и автократичными, их ядро (Московия и Анатолия) было более традиционалистским, чем угрожаемые провинции (Западная Россия и Балканы). Вступив в геополитический спор с великими державами, Россия и Турция увеличили налоговое бремя для своих подданных и усилили роль государства в ущерб свободному рынку. А взимать налоги легче всего со слабых и беззащитных. Под государственным ярмом оказались низшие классы и национальные меньшинства. Показательным репрессиям в случае необходимости подвергались все этнические группы. Государства этим не брезгуют.
Статистика насильственной смертности на Балканах – вопрос до сих пор спорный. В дальнейшем я буду основываться на подсчетах Маккарти (McCarthy, 1995: 1, 91, 162–164, 339), считается, что этот ученый симпатизирует турецкой стороне. Но даже если мы сократим эти цифры вдвое, результат будет ужасающим. Маккарти утверждает, что в период с 1821 по 1922 г. 5,5 миллиона мусульман были депортированы из Европы, еще 5 миллионов были убиты или умерли от болезней и голода в своих скитаниях. Освободившиеся сербы и греки развернули полномасштабные чистки в 1830-е гг., то же самое произошло и в независимой Болгарии в 1877 г., то же творилось и на всех Балканах вплоть до 1912 г. Хотя новые государства подвергали репрессиям и уничтожению мусульманские меньшинства, они также пытались и ассимилировать их. Некоторых мусульман обращали в христианство принудительно, некоторые оставались гражданами второго сорта – с этой категорией мы познакомимся в 12-й главе, где речь пойдет о Югославии. Но большинство мусульман было убито или изгнано из страны. Между 1877 и 1887 гг., уверяет Маккарти, 34 % мусульман Болгарии покинули страну, еще 17 % – погибли. В Балканских войнах 1912–1913 гг., по мнению ученого, исчезло 62 % мусульман (27 % – уничтожены, 35 % – бежали). Эта катастрофа произошла на землях, завоеванных Грецией, Сербией и Болгарией. Это были кровавые этнические чистки, в масштабах доселе невиданных в Европе, что подтверждает и отчет Фонда Карнеги от 1914 г. Для османских турок это стало национальной травмой. Не менее полумиллиона христианских подданных Османской империи бежали на север, спасаясь от аналогичных репрессий, развязанных турками на все еще подвластных им территориях. Много христиан было убито мусульманами, и такие события, как «Болгарская резня», беспощадно описанная в памфлете Гладстона, становились известными всей христианской Европе.
Как и в большинстве исторических империй, этническая принадлежность подданных не слишком волновала правителей Порты до тех пор, пока они им подчинялись. Это не было гуманным проявлением мультикультурализма. Национальные восстания подавлялись железной рукой, как свойственно всем историческим империям. Ливен считает, что Османская империя проводила все более жесткую политику – постоянные поражения вынуждали ее закручивать гайки, и от налогового бремени страдали беднейшие слои. При угрозе мятежа Порта, как и ее исторический предшественник – Ассирия, прибегала к показательным репрессиям (см. таблицу 1.1), включая убийства как инструмент сохранения политической стабильности. В некоторых случаях, как и в Ассирии, это сопровождалось насильственными изгнаниями (часто перераставшими в «дикие» депортации). Мятежники-иноверцы выселялись, а их место занимали исламские поселенцы. Подобная имперская тактика периодически сопровождалась жестокими боевыми действиями с обеих сторон, как это не раз происходило на Балканах. Карательные экспедиции и массовые депортации целых городов и сел проводились с расчетливой жестокостью, с презрением к человеческой жизни. Такая практика, давным-давно забытая в миролюбивой Европе, снискала Османской империи дурную репутацию страны варварской и отсталой. С другой стороны, балканские христиане делали то же самое и в тех же масштабах, не переходя, впрочем, грань между репрессиями и геноцидом. Порте, как и всем современным ей империям, были нужны живые, а не мертвые верноподданные. Озлобленность на христиан и на христианские страны для мусульман не канула в историческую Лету и по сей день. Это чувство несли и несут в своей душе исламские беженцы. Даже в наши дни в Малой Азии проживает не менее 400 тысяч мухаджиров, мусульман европейского происхождения. Беженцы когда-то были уважаемыми и состоятельными гражданами, в одночасье они стали нищими и отверженными (Bryce Report, 1972: 499). К изгоям с Балкан добавлялись беженцы из России. Российские мусульмане переселялись целыми племенными общинами, поставляя отличных воинов для «диких», нерегулярных формирований. Среди беженцев из Европы было немало людей образованных, офицеров, государственных служащих, способных выразить свой протест в рамках создаваемых ими идеологических и политических организаций.
К 1914 г. население Османской империи стало более моноэтничным и монорелигиозным, чем в прошлом. В 1820 г. в стране проживало 60 % мусульман, в 1914 г. – уже 80 %. По мере того как империя утрачивала свои владения, укреплялось национальное государство; впервые за всю историю турки составили почти большинство населения, взяв в руки бразды военного и государственного управления. Государство-нация повсюду расценивалось как самый современный и мощный тип государства. Неудивительно, что на этом фоне возник и расцвел турецкий национализм с «камнем за пазухой». Последствия этого процесса могли стать угрожающими для армян. Тем не менее вплоть до 1914 г. среди политических лидеров преобладало имперское, а не националистическое чувство. Национальные меньшинства империи весьма долго жили в атмосфере веротерпимости и пользовались автономией. Все приверженцы «религии священной книги» пользовались правом миллета (в переводе с тюркского это означает «самоуправление, народ, община») под управлением своей церкви. На местном уровне это подкреплялось тайфой, системой прав и привилегий для всех меньшинств. Христианские армяне, греки, болгары, сербы, влахи, евреи знали, что они отличаются от турок, албанцев, арабов, курдов или черкесов (народы ислама). Сознание своей идентичности закладывалось веками совместной жизни, это не было новым конструктом. Каждая этническая община самостоятельно решала все насущные дела, включая юридические и правовые отношения между своими членами. Взамен от них требовалась безусловная лояльность государству – малейшее отступление от этого правила каралось беспощадно. Статус национальных меньшинств был близок к мультикультурализму, лояльность центральной власти вознаграждалась такими правами, которые и не снились тогдашней просвещенной Европе. Это не было «плавильным тиглем», это была имперская форма консоциативного устройства, а сама империя несла в себе культурное ядро, с которым мог слиться каждый, кто почувствовал себя турком-османом. Система не была эгалитарной, формальное равенство среди мусульман скрывало в себе неформальную дискриминацию. Более отсталых курдов и кавказцев допускали к делам государственным и военным, но под верховенством турок. Арабские эмиры и шейхи были полновластными правителями у себя, но не в столице. В государстве доминировала турецкая элита. Они были турками лишь по крови и османскими имперцами по духу. В конце XIX в. турецкий национализм ограничивал себя рамками национальной культуры и не ставил под сомнение государственную идентичность Османской империи (Poulton, 1997: гл. 3). Христианские греки и армяне имели сильные экономические позиции и мощных геополитических покровителей. Европейские государства вели торговлю с Азией морским путем, минуя Средний Восток. В результате торговые связи Турции с Востоком, жизненно ей необходимые, пришли в упадок вместе с торговой буржуазией. Торговля все больше и больше ориентировалась на Европу, и эта торговля процветала. Накануне Первой мировой войны 14 % ВНП Турции шли на экспорт главным образом в Европу и Россию. Христианским меньшинствам лучше, чем кому-либо подходила роль посредников в этой торговле, им с легкостью удавалось получать протекционистские тарифы по дипломатическим каналам. Таким способом государства Европы содействовали экономическому усилению христианских диаспор на мусульманском Востоке. Это была обычная практика великих держав того времени: принудить Порту предоставить торговые концессии и даже право экстерриториальности – ненавистные капитуляции. Впрочем, и Турция получала от этого некоторые дивиденды. Французы, британцы, потом и немцы, сцепившиеся друг с другом в межимпериалистической борьбе, старались поддерживать на плаву Османскую империю, чтобы та не упала в объятия России или Австрии. Эта тактика была обоюдоострой. Чтобы обезопасить займы, предоставленные Турции, великие державы оставляли за собой право секвестра около трети налоговых поступлений в стране. Налоги перечислялись непосредственно в Управление Оттоманского государственного долга, подконтрольного европейским странам. Такое налогообложение было разорительным для крестьян, при этом деньги уплывали за пределы страны[33].
Как и в других странах, турецкий национализм родился в среде исламской интеллигенции, влиятельной силы в государстве. По своим умонастроениям они были этатистами, видя в государстве источник силы и экономического развития Турции.
Нельзя сказать, что турецкие армяне занимали некую специализированную этническую нишу в экономике Турции. 70 % из двухмиллионного армянского населения были крестьянами. 80 % всех турок тоже работали в сельском хозяйстве. И те и другие отличались от греков, живших на побережье и объединившихся в торговые и ремесленные общины под контролем Греческой православной церкви. Константинопольский патриарх выступал от имени всех греков. Он проявлял либерализм в общественных и экономических вопросах, оставаясь консерватором в сфере законодательства. Греки выступали за сохранение системы миллета, которая обеспечивала им торговые преференции (и была основой патриаршей власти). Богатые армяне и армянский католикос преследовали схожие с греками интересы, но имели меньшее влияние в своей диаспоре из-за сильного классового расслоения в армянских общинах. Масса армянских крестьян, большинство торговцев и ремесленников из внутренней Анатолии практически не были охвачены системой миллета. Кроме того, между ними, турками и анатолийскими курдами шли бесконечные распри из-за земельной собственности, часто сопровождавшиеся вспышками насилия. Армянский национализм родился в том числе и как попытка решить назревший земельный вопрос. Борьба за землю стала яблоком раздора, экономический конфликт разрастался и приобретал зловещие очертания, усугубляя этнорелигиозные и классовые противоречия. Перед Первой мировой войной экономический фактор главенствовал над этническим (тезис 2). Богатые армяне во всех отношениях стояли выше на иерархической лестнице, чем бедные турки, и при обострении кризиса можно было легко перевести реальные экономические противоречия на язык этнической ненависти. Османская власть основывалась на обоих принципах стратификации. Отталкиваясь от тезиса 2, можно сказать, что турецкая политика оставалась амбивалентной: религиозно-этнические и классовые отношения были двумя параллельными осями, вдоль которых стратифицировалась общество. Совсем рядом, рукой подать, находилась Российская империя, где национальные противоречия разрешались в революционной, классовой борьбе. Могло ли то же самое произойти и в Османской империи?
Христианские меньшинства в Турции можно было легко ассоциировать с внешней угрозой. Проигрывая долгую борьбу за Балканы, турки обрели горький опыт поражений и предательств со стороны христиан. С опозданием османы поняли, как мало турков осталось на самых уязвимых пограничных территориях: на фракийском юго-востоке Европы и в восточной Анатолии вблизи от России. В связи с этим переселенческая политика Оттоманской империи была возобновлена. С 1911 г. и далее боснийских беженцев начали расселять в Македонии, вытесняя местных христиан (Derogy, 1986: 36). В 1913 г. на пограничье с Балканами разместили турецких беженцев, вывезя оттуда греков. Переселение народов сопровождалось значительным насилием, но, по мнению турок, оно было лишь бледной тенью того насилия, которому до того подверглось исламское население на Балканах.
Геополитическое положение двух христианских общин разнилось. Грекам достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться своей исторической родины. Греция всегда могла защитить своих сыновей дипломатическим путем, опираясь при этом на силу всей Европы, где были государственные деятели, говорившие на классическом греческом! У греков был выбор. Если в Турции их дела обстояли благополучно, они оставались. Если хотели вернуться на родину, достаточно было постучаться в соседнюю дверь. Также не было опасений, что греки попытаются создать свое государство на турецкой территории. И если бы вдруг система миллета перестала существовать, им легко было воссоединиться с исторической родиной на противоположном побережье. И хотя Греция осторожно покусывала Турцию в Эгейском море, о полномасштабном вторжении в Османскую империю и речи идти не могло. Потребовалась Первая мировая война и крах Турции, чтобы Греция начала захватывать турецкую территорию, на что Порта ответила кровавыми репрессиями против османских греков.
Армяне не были так защищены (как и небольшая община христиан-маронитов). Разделенные на две части Османской и Российской империями, армяне не имели своего государства. Любое армянское государство могло родиться лишь в недрах России или Турции. Российские власти часто притесняли армян (что породило первые армянские националистические движения) и подумывали о том, как обратить себе на пользу недовольство армянской диаспоры в Турции. Российская экспансия представляла собой самую страшную угрозу существованию Османской империи. Тактическим приемом в этом противостоянии могло стать создание армянской пятой колонны внутри Турции. Российские правители все чаще стали призывать к защите армянских братьев во Христе. Сан-Стефанский мирный договор 1878 г. вынудил Турцию к территориальным уступкам в восточных анатолийских провинциях. Кроме того, Россия потребовала от Турции обеспечить безопасность армян во все той же восточной Анатолии. Все послевоенные договоры той эпохи непременно включали в себя статью о защите прав христианского населения. «Но почему только христианского?» – задавались вопросом многие турки. Один из армян, выживших после резни, вспоминал предсказания своего дяди о возможных последствиях: «Чем чаще мы будем плакаться в жилетку христианским нациям, тем беспощаднее нас будут резать турки, когда все-таки решатся это сделать» (Kazanjian, 1989: 351). В тяжелые армяно-турецкие отношения были заложены изначально и экономическая, и геополитическая составляющие.
Подозрения турок относительно ненадежности армян были подкреплены, когда некоторые из них подхватили вирус национализма, гулявший тогда по всей Европе. Армянские националисты приезжали работать в Россию, собирались и обсуждали вопросы стандартизации национального языка, развития армянской литературы, вспоминали златые дни Великой Армении и другие близкие их сердцу мифы, грезили о создании своего государства, независимого и от Турции, и от России. Против националистического вируса в Турции существовала вакцина – система миллета. Состоятельных членов армянской диаспоры и самого патриарха вполне устраивала та автономия, которая была у армян в Османской империи. Им хватало этих привилегий. Но идеалом их молодых, небогатых, политизированных соплеменников стало создание независимого государства. Консервативные националисты уповали на русского царя, либералы – на русских реформаторов, немногие радикалы брали за образец русских революционеров-террористов и начинали вооружаться. Традиции Османской империи звали их к борьбе, а не к компромиссам. Их будущее рождалось в прошлом и настоящем (Dadrian, 1995). Они хорошо усвоили горький опыт христианских меньшинств, стремящихся к реформам при поддержке христианских государств. На всех Балканах сербские, албанские, греческие и болгарские реформаторы не требовали ничего большего, чем региональная автономия, с чем охотно соглашалась Османская империя. «Ни одна часть нашей империи не пользовалась такой степенью свободы, как остров Крит, – писал Джемаль-паша в своих мемуарах. – Но разве мы смогли убедить киприотов отказаться от своей мечты воссоединиться с греками?» «Нет, – с горечью пишет он, – мы не смогли этого сделать ни в Румелии, которую захватили болгары, ни в Египте, оккупированном британцами. Науськанные европейскими государствами, эти обласканные нами народы добились независимости или были поглощены христианскими державами, истребив и изгнав при этом многих мусульман». Джемаль рассматривал такую политику как основополагающую тенденцию современности. Политическая децентрализация не спасла империю Габсбургов, как не спасла она и Османскую империю. Национализм, продолжал он, можно обуздать лишь твердой рукой, централизацией, «османским единством» под руководством титульного народа империи – турок. Армян можно было удержать лишь таким способом, – подытоживает он (Djemal Pasha, 1922: 250–251). Хотя турецкие правители знали, что большинство армян – верноподданные империи, их грызли сомнения. Было бы странно, если бы армянские и турецкие лидеры не пошли бы по балканскому пути. Все предпосылки для этого были. Чтобы сохранить статус-кво, Турции была нужна более эгалитарная консоциация, которую не мог обеспечить традиционный миллет. К сожалению, обе группы, воспитанные в духе Современности, отвернулись от консоциативной модели в пользу идеала органической нации-государства.
