Матвей Алексеевич Елисеев
Не торопись…
Думаю, будь в этой комнате человек покультурнее, он бы возмутился происходящим. И правда: здесь душа народа встала из-за стола и вскрыла себе брюхо, не то, чтобы ради запугивания, но хотя бы ради увеселения. Однако, как сказал мой дядя: “А мне казалось, Димас, что снобизм твой теперь тебе как хвост стал”, на что я ответил: “Нет такого хвоста, которого было бы нельзя отрезать по пьяни!”
Шутка ли, но и я, человек, презирающий распутство, чревоугодие и прочие грехи, оказавшись с ними лицом к лицу, охотно принял их в дружеские объятия и сел с ними за один стол. На дистанции мы видим некоторую вульгарность подобных мероприятий более отчётливо и реалистично, чем в близи, и всё же – если бы в природу человека не входила слабость к таким наслаждениям, то отчего они вообще существуют?
Из всего того немногого, что я сказал за эти пару часов, я выделю, пожалуй, лишь одну фразу:
– Пожалуйста, простите, что так редко звоню. Я правда вас всех люблю, помню, но… слаб я волей, короче, да и сердцем тоже. Простите меня, – сказав это, я чуть не прослезился.
Застолье близилось к концу. Бокалы пустели на глазах, а у меня вид пива начал вызывать ленивое отторжение. Предел выпитого алкоголя был достигнут, а порог эмоциональности – давно сокрушён.
Я сижу и смотрю на своего дедушку. Старый, уставший старик. Пусть он и выглядит довольным, но мой намётанный болью других людей глаз видит, что за этим вечно улыбчивым лицом скрывается какая-то ещё не постигнутая мной тоска. Как медленно и грустно тухнет свеча, отыграв свой главный и ярчайший спектакль, так и человек на старости лет печально тускнеет. В его глазах гаснет искра жизни, его тело делается куда менее похожим на человеческое, чем самый жуткий манекен, а в его мыслях… есть ли в них что-то настолько радостное, что он забывает о смерти?
Глядя на своего старика, камин моей детской души, у меня холодеет в груди. Сердце сжимается так, будто у него уже нет сил биться, и всё чего оно хочет – это просто остановиться и немного отдохнуть.
На ум приходят воспоминания из ранних лет. Поездки в торговые центры, где мне покупали сладкую вату, когда мы покидали зал с игровыми автоматами; утомительные занятия по географии, от которых меня так сильно воротило, что я был готов крикнуть: “Да сколько можно уже?”, а затем смотрел на дедушку и становилось как-то стыдно. Ещё помню новогодние праздники, игру в мяч, стихотворения Есенина… Много всего помню, да вспоминаю редко.
Бабушка вместе с мамой пошли на кухню за чаем, а отец с дядей ушли в соседнюю комнату, чтобы обсудить какие-то дела. Остались мы вдвоём: я и дедушка. Мы сидим, с ожиданием чего-то смотрим друг на друга. Интересно, он думает обо мне или…
Я встаю с кресла и присаживаюсь рядом с ним. Он улыбается и спрашивает:
– Ну, что расскажешь?
Он смотрит на меня единственным видящим глазом, а я смотрю на него… и так мне плохо становится. Я перевариваю в себе эту боль и говорю:
– Дедушка, вот смотрю я на тебя и думаю: вот есть у тебя, наверное, лишь два главных желания… – я останавливаюсь, перевожу дух и продолжаю, – либо… издохнуть поскорее, либо… встать с этого пожелтевшего дивана, вдохнуть до края лёгких запаха жизни, и побежать куда-нибудь по полю, под сосенками, спотыкаясь об упавшие шишки… бежать, пока не услышишь чей-то окрик, пока не повернёшься, пока не улыбнёшься.
