Матильда Серао
Три номера
– Почем знать! – думала Томмазина. – Почем знать! Может быть синьора дала мне сегодня только три лиры, чтобы истратить остальное на лотерею. Да благословит ее Мадонна, и да поможет Она также мне!..
Она взяла на кухне чистую тряпку и завернула в нее деньги, потому что у корзинки для провизии, свидетельницы хороших времен, когда на рынке покупались куры и разные вкусные вещи, отвалилось дно. На широкой лестничной площадке стояла соседка донна Луиза Яквинанджело, совладелица старого палаццо, со своею прислугою Кончеттеллою и покупала помидоры у разносчика, позванного с улицы наверх и пришедшего с двумя большими корзинами полными помидоров. Кончеттелла с разносчиком стояли на коленях по обеим сторонам корзин, и каждый раз, как разносчик клал на весы слишком мелкие или переспелые помидоры, Кончеттелла протягивала руку и меняла их, а разносчик поднимал голову и протестовал, не желая больше продавать ей товар и опуская весы. Донна Луиза Яквинанджело спокойно стояла на пороге и изредка вставляла слово в разговор. У нее было длинное лицо, как у козы; она была поразительно некрасива, но причесана по моде парикмахершею и одета в платье из русского холста, что составляло большую роскошь в этом старом дворце на площади Святой Марии и причиняло тайные страдания ее семье, несмотря на ее богатство и доброту. Она была совершенно праздная женщина и не имела ни забот о будущем, ни неприятностей, ни огорчений, интересовалась всеми мелкими подробностями жизни и постоянно вертелась с детским любопытством и надоедливой заботливостью вокруг мужа, детей, прислуг, торговцев. У нее был не злой язык, но сплетничала она невероятно и была чувствительна до наивности, суясь всюду, куда не следовало, желая знать все подробности чужой жизни и считая себя выше всех женщин, тогда как те, о которых она пеклась с любовью, заявляли., что они не знали более надоедливой женщины. Одно из ее главных удовольствий состояло в том, чтобы звать разносчиков на площадку лестницы. и торговаться с ними в течение целого часа из за цены на одно кило персиков, несмотря на то, что она была достаточно важною барынею, чтобы посылать каждое утро свою кухарку на рынок.
– Здравствуй, Томмазина, – ответила донна Луиза на приветствие молодой женщины. – Ну, как же ты поживаешь? Начала ты лечиться супом из огуречной травы, как я тебе советовала?
– Я ем, что придется, синьора – ответила та, останавливаясь у корзины с помидорами. – Леченье стоит денег. Почем ты продаешь их, дядя?
– По четыре сольди за кило.
– Господи Иисусе! Да где ты видал эти четыре сольди? Кто тебе даст их? Ведь уже конец мая. Скоро вам придется продавать их по одному сольдо за кило.
– Ну, тогда я перестану торговать и буду сидеть барином, – сказал разносчик насмешливым тоном.
– Если ты отдашь мне помидоры за два сольди, я дам тебе также номера для лотереи, дядя.
При этих словах разносчик поднял голову, Кончеттелла вскочила на ноги, а донна Луиза Яквинаджело вытянула вперед свой козлиный подбородок, точно услышала что-то в высшей степени интересное.
– Кто тебе дал их? Не монах ли? – спросила она Томмазину.
– Наверно исповедник, – заметила Кончеттелла.
– Красивым женщинам уж всегда кто-нибудь даст номера, – сказал разносчик, смеясь.
– Не все ли вам равно, кто дал мне их – монах или исповедник? А кто хочет выиграть сегодня в лотерее, тот должен играть на три номера: три, сорок два и восемьдесят четыре, это верные номера и правительство лопнет!
– Как же надо играть на эти номера? – спросила донна Луиза.
– Как угодно, синьора, но вы не выиграете на них; эти номера годятся только для нас бедных людей. Что же, ты дашь мне кило помидоров?
– Дам; только, если я ничего не выиграю, то завтра приду получить с тебя остальные два сольди.
– Завтра мы все будем ездить в собственных экипажах, – сказала полупечально, полушутливо Томмазина, глядя, как ей отвешивают помидоры.
Затем разносчик стал тяжело спускаться по лестнице с корзинами на голове.
– Послушай, Томмазина, – сказала донна Луиза Яквинанджело: – вот тебе шесть сольди на суп из огуречной травы. Впрочем, нет, я не дам их тебе. Ты, пожалуй, истратишь их на что-нибудь другое. Приходи к нам сегодня в три часа, Кончеттелла приготовит тебе суп, хорошо заправленный маслом, и ты должна будешь съесть его в моем присутствии, иначе я буду недовольна.
– Да наградит вас Господь за доброе дело, – сказала Томмазина и стала спускаться по лестнице, думая, что было бы гораздо приятнее получить эти шесть сольди на руки. Донна Луиза Яквинанджелло и Кончеттелла остались на площадке и продолжали болтать, обсуждая, как играть на эти номера.
В подъезде Марианджела разговаривала с Джельсоминою. Марианджела была горничная маркизы Казамарте, которая занимала квартиру в первом этаже; это была важная дама для местной мещанской среды и представляла собою аристократию палаццо Яквинанджело; у нее были собственные лошади, стоявшие напротив в конюшне палаццо Риччиарди, и она каталась иногда вся в шелку и раздушенная jockeyclub'oм; лицо ее было длинно и бледно с широким вздернутым носом. Джелсомина была дочерью швейцара в палаццо Риччиарди; это была девушка ослепительной красоты; на ней было холщовое платье, стоптанные башмаки и полинявшие красные бумажные чулки; лицо ее было напудрено по обычаю неаполитанских девушек. Разговаривая с Марианджелою, она быстро вязала крючком звездочки, которые соединяла потом в покрывала для продажи местным невестам; вязаные покрывала на голубой или розовой подкладке были тогда в моде у невест.
– Ты идешь за провизией? – спросила Томмазину Марианджела, нарядная горничная в шляпе.
– Да. А ты куда идешь?
– Я как раз говорила с Джельсоминою. Она собирается замуж и не знает, кого выбрать-дона Джиованни Каччиопполи, настоящего барина, или молодого мастера от парикмахера Риджилло. Лучше выбрать мастера из парикмахерской, а уже ни в каком случае не барина.
– А почему же нет, Марианджела?
– Потому что из за этих важных бар у нас в доме невыносимая жизнь для маркизы и для меня; если бы не я, то маркиза давно уже бросилась бы в колодезь. С одной стороны маркиз, который весьма редко возвращается домой на рассвете, а большею частью совсем не возвращается и все просаживает, оставляя бедняжку маркизу без единого гроша; с другой стороны молодой граф, который является иногда к своей кузине и просто говорит: – Бенильда, есть у тебя пятьсот лир? – Что же остается делать бедной маркизе? Что мы можем поделать? Молодой граф и не подозревает нашего тяжелого положения. Маркиз же каждый раз, когда ему говорят что-нибудь, бросает в лицо родовое имение и булавочные деньги – двести лир в месяц; да еще хорошо, когда синьора получает их, и еще она должна оплачивать из них дорогу, когда путешествует. Ну, что же нам остается делать после этого, господа? Только продавать и закладывать вещи! Хотите посмотреть?
Она отвела Томмазину и Джельсомину глубже в подъезд, огляделась кругом, вынула из кармана красный кожаный футляр и открыла его. На белом бархате блестела большая булавка в виде подковы из брильянтов и рубинов, сверкавших в полутьме подъезда.
– Какая прелесть! – воскликнули обе собеседницы.
– Ведь, сердце обливается кровью при мысли, что надо нести такую вещь в ломбард! И это еще далеко не все. Мы заложили солитеры княгини бабушки, три браслета, жемчужное ожерелье, подаренное нам к свадьбе тетушкою Клотильдою, которая постриглась потом в монахини в Доннальбине. К счастью теперь лето, и эти вещи не носятся. Но зимою потребуется много тысяч лир, чтобы выкупить все это!
– У каждого свой крест, – прошептала Томмазина, собираясь уходить.
– Хорошо бы выиграть на три номера, – сказала Джельсомина, выглядывая на улицу, не идет ли дон Джиованни Каччиопполи или не появится ли у двери парикмахерской мастер от Риджилло.
– А кто даст тебе эти номера? – воскликнула Марианджела. – Я уже восемь лет играю на шесть и двадцать два; все ждут этих двух номеров, и когда они выйдут, правительству придется уплатить не одну сотню лир.
– Я играю на один только номер – шестьдесят четыре, – сказала Джельсомина, продолжая быстро вязать крючком: – но надо слишком много денег, чтобы выиграть что-нибудь на один номер.
– Мои три номера: три, сорок два и восемьдесят четыре, – сказала Томмазина, уходя.
Она пошла по улице Новых Банков. Джельсомина тотчас же попрощалась с Марианджелою, потому что на углу улицы Eccehomo, где стоял чистильщик сапог, появился Федерико, мастер из парикмахерской. Федерико был маленького роста и одет в белоснежную рубашку с широким отложным воротником и красным шелковым галстухом и в безупречный черный пиджак; волосы его были причесаны ежиком и слегка завиты на концах. Федерико являлся идеалом изящества в глазах Джельсомины Санторо, красивой и неутомимой вязальщицы. Конечно, дон Джиованни Каччиопполи был настоящим барином и доверенным у адвоката Солимена, жившего в третьем этаже палаццо Риччиарли, но ему было сорок лет, и его бескровное лицо и жиденькая бородка производили такое впечатление, будто он только что вышел из больницы. Джельсомина вполне естественно предпочитала парикмахера Федерико, который держался немного пренебрежительно, разыгрывая в своей среде дон Жуана, как все молодые люди его ремесла, и любил, поболтать на углу, или у ворот церкви Святой Марии или перед лавкою. Федерико поставил теперь ногу на скамеечку чистильщика, и калека дядя Доменико усердно чистил ему кожаные сапоги. Молодой парикмахер поглядывал на Джельсомину, и под влиянием его взглядов она стала медленно приближаться к нему, не переставая вязать и вытягивая время от времени из кармана нитку лежавшего в нем клубка.
– Привет вам, – сказал Федерико.
– Здравствуйте, – сказала Джельсомина.
– Свечи, свечи, кому надо свечей! [Выражение светить кому-нибудь употребляется в Италии в переносном смысле и значит присутствовать при разговоре или свидании двух влюбленных. Прим. переводчицы] – забормотал калека, с азартом чистя сапоги.
– Ах, дядя Доменико, не будьте гадким, – воскликнула Джельсомина.
– А что вы сделали со своим адвокатом, донна Джельсомина? – сказал Федерико ироническим тоном, зажигая черный окурок.
– У меня нет адвокатов, – сказала она презрительно. – Когда у меня с кем-нибудь тяжба, я сама защищаюсь.
– Прекрасно сказано, донна Джельсомина, вы очень остроумны. Но я говорил о доне Джиованни Каччиопполи. Ведь, с ним то вы знакомы?
– Я знакома с ним, но ничего не знаю о нем. Он может быть умер.
– Не говорите так. Он хочет жениться на вас.
– Конечно, но у меня иные намерения…
– А можно узнать ваши намерения, донна Джельсомина?
– А что вам за дело до них?
– Свечи, свечи! – визжал калека-чистильщик сапог.
– Донна Джельсомина, видит Бог, если я выиграю сегодня на три номера, то мы устроим что-нибудь вместе, – серьезно сказал парикмахер.
– Почему бы нам не сыграть сегодня на три номера Томмазины, прислуги дамы – француженки?
– Какие это три номера? – спросил чистильщик дядя Доменико, быстро выпрямляясь насколько ему позволяли его кривые ноги.
– Три, сорок два и восемьдесят четыре, – ответила Джельсомина.
– Они не выйдут, ни за что не выйдут, – заспорил дядя Доменико.
– А почему не выйдут? – спросил Федерико.
– Потому что, друзья мои, номер пять обязательно выйдет эту неделю. Монах в Святой Марии ла Нуова рассказывал, что церковь и монастырь наводнены мышами, так что одиннадцать, число мышей, тоже обеспечено. Потому что по некоторым моим расчетам должно выйти прекрасное число шестьдесят девять, и может быть повторится восемнадцать, вышедшее на прошлой неделе, или единицею больше – девятнадцать.
Увлекшись разговором, калека дядя Доменико вытащил из-под скамейки, где он хранил ваксу и щетки, несколько грязных, засаленных и полуразорванных листков бумаги; это были вырезки из кабалистических [Cabala называется в Италии изучение и мошенническое предварительное определение номеров, выходящих в лотерее] газет, сердцеобразные кусочки бумаги, исчезавшие под пирамидами цифр. Одев на нос очки, дядя Доменико стал лихорадочно перелистывать эти грязные листки и зашептал:
– Нет., нет, эти три номера ни в каком случае не выйдут. Да и кто вам дал их? Монах? Кабалист? Кто-нибудь, кто получит внушение от добрых духов. Конечно, нет. Эти три числа не выйдут.
– Не все ли равно, дядя Доменико? Почему бы нам не попробовать? У вас найдется пять сольди, Федерико? Сыграем на пол-лиры вдвоем.
