Маша Трауб
Вторая жизнь
© Трауб М., 2016
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
* * *
– Знаешь, что было самым страшным? – Лиза уставилась в чашку с чаем. – Когда я увидела его фотографию с сыном. Он держит его на руках и улыбается. Мальчик, кстати, симпатичный. Совсем на Рому не похож. Так ведь бывает, да? Когда девочки на пап похожи, а мальчики на мам. Это странно. А бывают дети, которые сразу сами на себя похожи? Правда? – Лиза продолжала наблюдать за танцем чаинок в чашке.
Смотреть на нее было страшно – худая до измождения, с торчащими ключицами, высохшая, с невнятным цветом волос. Лиза не могла унять руки: вытаскивала салфетку из салфетницы – рассыпала всю стопку, пыталась аккуратно сложить – запихивала одной кучей, снова бралась за ложку и мешала чай, давно остывший. Несколько капель попали на руку, Лиза снова потянулась к салфетнице, опрокинула, салфетки слетели на пол.
– Понимаешь, у него есть вторая жизнь. Первая закончилась и началась вторая – все заново. Жена, дом, ребенок. Так легко у него все получилось. Стер и написал заново. У него все, абсолютно все начнется сначала. Теперь уже точно. Все новое, свежее, как после капитального ремонта. Он все сломал, все содрал, ничего не пожалел. Я все время об этом думаю. Думаю и думаю. Каждый вечер. А что у меня? Ничего. Он содрал меня, как обои, и выбросил на помойку. Понимаешь? Меня, мой дом, мою жизнь… – Лиза, продолжая говорить, собрала салфетки с пола и попыталась запихнуть их обратно в салфетницу. – Почему у него есть другой ребенок, а у меня нет? Почему он живет и улыбается? Разве это справедливо? Он опять пошел в загс, купил кольцо. Жена его занавески вешала и спрашивала, нравится ему или нет. А он ей рассказывал, что любит мясо в духовке и терпеть не может вареную морковку в супе. Как ты думаешь, он ей это говорил? Или все так же – сидит над тарелкой, вылавливает кусочки морковки и выкладывает по ободку тарелки? Меня трясти начинало, когда он так делал! А его новая жена, наверное, находит это по-детски милым. Или вообще перестала класть в суп морковку. А я не перестала. Я не понимаю, как можно суп без моркови варить. Он снова купил коляску, кроватку, бегает за памперсами. Потом будет учить сына кататься на самокате и велосипеде. И поведет его в первый класс. Как ты думаешь, поведет? Дашку не водил. У него совещание было. И самокат я Дашке сама купила. Почему мне так больно? Ведь я не первая, кто развелся. И не последняя. Остальные же как-то живут. Почему я не могу? Все время думаю: почему я не могу просто жить дальше? А как ты думаешь, он мне изменял? Конечно, изменял. А я не видела, не чувствовала. Мне и в голову не приходило его проверить. Он ведь очень быстро после развода женился. Получается, планировал, обещал любовнице, что разведется. Просил подождать, потерпеть. Я ничего не замечала. Ничего. Это так больно… Ушел к молодой, которая ему в рот заглядывает, быт с молодым задором устраивает, рожает чуть ли не бегом. И ему все это нравится. Знаешь, чему я позавидовала? Коляске. Коляска просто отличная, красивая. Когда Дашка родилась, таких не было. Сейчас коляски красивые. Я еще подумала, что колеса удобные – большие. Но в парке уже дорожки асфальтовые. Раньше мы грязь месили, а сейчас все чистят. Мостик деревянный, по которому мы ручей переходили, снесли, заасфальтировали. Я тоже хочу такую коляску! Понимаешь? И куртку, в которой можно ребенка носить, как бы двойную: мама в куртке, а для ребенка специальное отделение. Я тоже хочу в такой куртке ходить! Почему ему все, а мне ничего? Даже друзья с ним остались, которые считались вроде как нашими общими. Те, которые ко мне приходили, в мой дом. Ты помнишь, какой у меня был дом? Почему они его выбрали, а не меня? Почему все за него рады? Я не рада. Совсем не рада. Я не желаю ему счастья. Я хочу, чтобы у него все было плохо. Ведь я имею на это право!
Лиза решила подлить себе чаю из чайничка, но не удержала, рука дрогнула, все пролилось. Она с облегчением схватила пачку салфеток и начала выкладывать их на столе. Салфетки тут же намокали, и Лиза выкладывала второй слой.
– Он счастлив. Понимаешь? И его жена счастлива. И их сын тоже счастлив. Я говорила, что мальчик симпатичный? Даже странно – мальчик мне понравился. Глазки такие смышленые. И от Ромы мало, почти ничего. Это нормально? Разве должны нравиться чужие дети? Его дети? Он ведь может родить еще. То есть его жена может ему родить. Хоть троих. Она молодая. Понимаешь? Молодая. Ты знаешь, как это обидно? Он молодой папаша, жена у него – девчонка круглолицая, без единой морщинки, а я старая. Я уже не могу родить. Я могу только заболеть. Умереть еще могу. Разве это справедливо? Он может держать на руках маленького ребенка, сына, дочку, не важно. А я кого могу взять на руки? Только внука или внучку. Он папаша, а я бабушка? Это нормально? Ты знаешь, я много раз думала, что не выдержу. Что сердце не выдержит. Я не хотела дышать. Не могла себя заставить. Думала, что если приступ не пройдет, то и хорошо. Хватит. Я ведь даже Дашке не нужна. Мне все время больно. Все тело выкручивает.
– Я понимаю, – прошептала Полина впервые за все то время, что они сидели в кафе и Лиза вела нескончаемый монолог и боролась с салфетками.
– Ты не понимаешь! – закричала Лиза так, что обернулись официанты и остальные посетители. – Ты не можешь понять! Твой бывший муж не держит на руках нового ребенка! Ты не понимаешь, как это, когда изнутри все высыхает! Когда ты смотришь на его новую жену, а она молодая, понимаешь, молодая – и все! Ничего больше нет! Пустая как пробка. Но она может быть счастлива, у нее все есть, все, о чем она мечтала в своем Усть-Урюпинске или откуда она там! Какое у нее образование? Заборостроительный? Почему ей все досталось готовенькое? Ей на голову все свалилось! У нее все есть: муж, ребенок, коляска эта долбаная с колесами здоровенными. У нее все, как у всех, и даже лучше. Они поедут в отпуск, потом вызовут домой Деда Мороза, их сын будет читать стишок, а они – засовывать подарки в грязный мешок. И наверняка Рома станет фотографировать, платить, покупать самую здоровенную коробку с самолетом или вертолетом. У нее жизнь удалась! Она смотрит и улыбается в эту чертову камеру, а потом выставляет свои фотографии в соцсети. И он тоже. А я все это вижу. Понимаешь? Не хочу видеть, ничего не хочу о них знать, но они все время у меня перед глазами. Ты скажешь, что я не должна сидеть в соцсетях. Хорошо, не буду. Но если я выхожу в парк и знаю, что на любом повороте могу ее встретить? Если я пойду домой через парк, то они могут выйти мне навстречу. Я привыкла ходить домой через парк. Понимаешь? Я была в этом парке первой. Еще до того, как она появилась. Я ходила по этим дорожкам с Дашкой. Это моя жизнь. Была моя. И почему я должна себя ломать? Почему я должна отказываться от того, к чему привыкла? Я тоже имею право на прогулки по этому гребаному парку, ненавижу его. Слушай, у тебя нет таблетки какой-нибудь? У меня голова раскалывается, сейчас взорвется.
– Лиза, ты что-нибудь ешь? – тихо спросила Полина, доставая из сумки таблетки.
– Что? Я? Не знаю, не помню. Да, ем, конечно. Вот сейчас съем пирожное. Хочешь, при тебе съем? Гадость какая. Даже смотреть противно. Я не отравлюсь? Надо было другое взять.
Лиза брезгливо ковырнула ложечкой в куске самого обычного шоколадного пирожного и бросила ложку на тарелку. Официанты опять обернулись.
– Что?! – почти взвизгнула Лиза. – Унесите эту гадость! И не стыдно такое людям предлагать!
Официантка забрала тарелку и мокрые салфетки.
– Ты будешь еще чай? – спросила Полина.
– Я? Не знаю, – ответила Лиза, с удивлением рассматривая пустую поверхность стола. – Полин, мне плохо. Что мне делать?
Полина знала Лизу с детства. Они вместе выросли – гуляли в одном дворе, ходили в одну группу детского сада, сидели в школе за одной партой. Это была не дружба, хотя они и считались лучшими подружками. Это была стойкая связь, на которую обе были обречены. Они не выбирали друг друга, так сложилось. После школы их пути разошлись, но связь не прерывалась.
Полина была свидетельницей на Лизиной свадьбе и пришла, когда ту выписывали из роддома. Не забывала поздравить подругу с днем рождения и Новым годом. Лиза могла и забыть, но это ничего не значило. Они так дружили с детства – Лиза звала, Полина приходила. Лиза звонила, Полина ехала. Лиза сообщала о новостях, Полина слушала. Когда Полина приглашала подругу в гости – на новоселье или на день рождения, Лиза – как правило, отказывалась. У Полины, которая рано вышла замуж и родила двоих детей, Лизе было тесно. Там всегда толпились родственники, дети кричали, взрослые спорили, пахло на весь дом холодцом, который Полина варила двое суток. А Лиза терпеть не могла запах холодца – ее выворачивало. Полина могла попросить разложить хлеб или заправить салат майонезом, а Лиза ненавидела хлеб в хлебнице, а не на специальной рифленой доске и уж тем более не терпела даже вида майонеза. Лизу раздражали застольные разговоры, дешевое вино, которое разливали женщинам. Полина все чувствовала, поэтому звать подругу перестала. По молчаливой договоренности они или встречались в кафе, или Полина приезжала к Лизе. Полина прекрасно знала, что она единственный человек, которому Лиза может позвонить среди ночи и вызвать к себе. Не попросить приехать, а вызвать. Срочно. А Лиза была уверена, что подруга приедет. Полина по голосу понимала, что стряслось. И знала, что Лиза вряд ли заметит, что из шатенки Полина перекрасилась в блондинку, что поправилась на десять килограммов, что потяжелела в ногах, но это наследственное, в мать, Марию Васильевну.
– Вот, ноги совсем тяжелые стали. Опухают, – пожаловалась Полина.
– Как Мария Васильевна? – спросила Лиза.
Этот вопрос был неизбежен в их беседах. Они были связаны матерями. Это тоже сложилось само собой.
– По судьбе, – говорила Полина.
– Просто они рядом живут, – отвечала Лиза.
Да, жили они рядом, ходили по одной дороге к садику, потом к школе, но детство их было разным. И девочки были разными. У Лизы было то, чего не было у остальных, – красивые платья, цветные колготки, банты, туфельки. И очень красивая кроличья шубка с капюшоном и шапочка, тоже кроличья, с помпончиками. Ее родители были докторами биологических наук. Мама Полины тоже была доктором – участковым терапевтом в местной поликлинике. Работала по четным и нечетным. Ходила по вызовам. Приходила домой и говорила: «Все, я спать». Полина не могла понять, почему доктора такие разные. Но она была послушной, самостоятельной девочкой. И, что важно, независтливой. Ей нравились шубка Лизы и шапочка с помпонами, но она никогда бы не посмела попросить такие у мамы. У Лизы был папа, а у Полины не было. Но она считала, что так тоже надо, и не завидовала. Девочка росла хозяйственной, деловитой, кумовитой – любила дежурить по группе, расставлять тарелки на столах, помогать застилать кровати после тихого часа. Следила, чтобы Лиза не забыла положить шапочку на полочку в шкафчике, и вешала аккуратно сначала Лизину невесомую шубку, а потом свою – коричневую, тяжелую, из искусственного меха, которую нужно было перетягивать на талии мальчиковым ремнем с бляшкой.
Лиза имела в садике больше преимуществ, чем остальные дети, – если она не хотела гулять, ее оставляли с нянечкой в группе, где она могла рисовать, играть одна во все игрушки и расставлять тарелки для полдника. Пока другие дети мокли и мерзли на террасе, прыгали зайчиками под руководством воспитательницы и делали куличики, Лиза сидела в группе и рисовала принцесс. Иногда она просила оставить в группе и Полину, чтобы не было скучно и одиноко, – воспитательница позволяла. Полина была просто счастлива – деловито поливала из большой красной лейки цветы, кормила попугайчика и расставляла аккуратно стульчики. Возилась по хозяйству, пока Лиза, задумчиво глядя в окно, продолжала рисовать принцесс.
Полину в сад мама приводила раньше всех, а забирала последней. Полина не плакала, а сидела на качелях и покорно ждала маму. Иногда она помогала нянечке мыть полы и вешать чистые полотенца. Потом грызла выданный за помощь сухарик, посыпанный сахаром, и была рада лакомству. Она никогда не капризничала, зная, что мама задержалась у пациента, которого надо вылечить. Полина очень гордилась мамой, ведь ее знали все. Здоровались на улице и дарили конфеты на Восьмое марта. Лизу же приводила и отводила в сад специальная женщина. Не бабушка, не мама. Лиза называла ее няней, но Полина не понимала, кто такая няня. Не нянечка, какие бывают в поликлиниках и больницах, не их нянечка, баба Клава, у которой всегда есть вкусные сухари, а няня. Эта женщина была строгой и важной, но Лиза ее не слушалась и могла закатить истерику, отказываясь идти домой. И няня ничего не могла сделать, даже голос повысить. Полина не понимала, как Лиза может не слушаться. Иногда няня забирала их обеих, но делала это без удовольствия и даже с раздражением. Но Лиза могла устроить такой скандал, требуя забрать Полину, что няне приходилось подчиниться. Полина пыталась понравиться этой женщине, но Лиза ей сказала:
– Не бойся ее. Я пожалуюсь маме, и она ее уволит.
– Как это? И тебе ее не жалко?
Лиза дернула плечом. Полина же все равно решила слушаться няню – она знала, что если кого-то увольняют, то это очень страшно. Ее мама очень боялась потерять работу, прибавляя с надеждой: «Где они найдут еще такую дуру, которая на полторы ставки…» Полина не понимала про ставки, но знала, что полторы – лучше, чем одна.
Иногда Лизу приводила и забирала мама – Ольга Борисовна. Полина сразу чувствовала сладкий и долгий запах духов в раздевалке и старалась повнимательнее рассмотреть эту женщину, похожую на королеву. У Ольги Борисовны было все королевское – пышная прическа, шуба, к которой было страшно прикоснуться, платок на шее или тончайшая шаль на голове. Сапожки на каблуках. У ее мамы никогда не было сапог на каблуках, а были ботики – на устойчивой подошве, всесезонные. Ольга Борисовна всегда забирала Лизу вместе с Полиной и разрешала покататься на качелях перед домом, что няня делать всегда запрещала. Ольга Борисовна так нравилась Полине, что она ее даже любила.
– Вот бы у меня была такая мама, – призналась она однажды Лизе.
– Ничего особенного, – равнодушно ответила Лиза.
Но Ольга Борисовна была особенной. Она знала ответы на все вопросы, которые задавала Полина. Почему звезды то появляются, то исчезают, почему так рано темнеет и наступает ночь, хотя еще вечер, почему дует ветер, а потом не дует. Ольга Борисовна всегда отвечала – подробно, интересно рассказывая целую историю. Лиза никогда не слушала, убегая вперед, зато Полина старалась подойти поближе к Ольге Борисовне, чтобы все услышать, не пропустить. Когда Полина задавала вопросы маме, та всегда отмахивалась или отделывалась дежурным: «так устроено», «так надо», «пойдешь в школу – узнаешь». Они с мамой всегда бежали – из садика в магазин, из магазина – домой. Всегда бегом. А Ольга Борисовна даже ходила по-другому – медленно, прогуливаясь, аккуратно ступая, наслаждаясь вечерним «моционом». Про моцион Полина не понимала, но ей нравилось слово. Ольга Борисовна никогда не спешила. И раскачивала качели медленно, улыбаясь куда-то в сторону. Мама Полины качала быстро, рывком, три раза и говорила: «Все, домой пора». Ее ждали пациенты, приходившие на дом – сделать укол, поставить капельницу. Эти пациенты были очень нужны, потому что давали деньги. Оставляли на тумбочке в коридоре. Иногда дарили Полине конфеты или шоколадку. А то и тортик приносили. Один раз вообще целую связку бананов подарили, зеленых, которые нужно было положить на подоконник, чтобы они пожелтели. Но Полина не вытерпела и съела зеленые. Бананы ей не понравились. Она мечтала о том, чтобы ее мама была другим доктором, таким, как Ольга Борисовна.
Полина была сметливой девочкой и видела, как начинала улыбаться воспитательница, когда Ольга Борисовна передавала ей пакет с подарками. Ее мама, Мария Васильевна, тоже приносила воспитательнице подарки – коробки шоколадных конфет, которые ей дарили пациенты. И воспитательница всегда отдавала их нянечке, бабе Клаве.
– Опять от больных отдала, – брезгливо говорила воспитательница, – неизвестно, кто их в руках-то держал. И вон, коробка помятая, наверное, и шоколад с налетом, давно лежит. Еще болезни передаст.
– А я возьму, негордая, – говорила баба Клава, – если больные были, значит, она их вылечила, иначе зачем конфеты дарить? А что налет, так ничего. Шоколад не портится.
Подношениям Ольги Борисовны воспитательница радовалась всегда – в пакете лежали и колбаса, и банка икры, и бутылка коньяка, даже рыба соленая и конфеты с ликером. Полина считала Лизину маму очень доброй, раз она дарит такие щедрые подарки. А то, что Лиза питалась отдельно – всем была положена манная каша, а Лизе – творожная запеканка со сгущенкой, всем – капуста тушеная, а Лизе – пюре с котлетой, – так это справедливо. Полина, привыкшая есть что дают, восхищалась подружкой – Лиза не любила запеканку. Удивительная девочка – как можно не любить запеканку со сгущенкой!
Лиза на утренниках всегда была главной Снежинкой, в красивом платье с блестками, а Полина – Лисичкой, в купленном раз и навсегда костюме. Шапочка с лисьим носом была сначала велика и спадала, а потом стала мала и еле налезала на голову. У Лизы же всегда был новый костюм, лучше прежнего.
Они жили в соседних подъездах. У Полины в полуторакомнатной квартире царила казенная стерильная чистота. Полуторного в ее жизни было много: полторы ставки у мамы, полторы комнаты в квартире – одна их с мамой, другая – крошечная, отгороженная шкафом, для пациентов, кому требовалась капельница. Там же, на узкой подростковой кушетке, часто ночевала Мария Васильевна, когда приходила с работы и не было сил застилать постель. Полина спала на кресле-кровати, которую утром нужно было непременно собрать. Полина рано научилась мыть пол, протирать пыль – ее мама требовала чистоты.
Когда Мария Васильевна задерживалась на вызовах, Ольга Борисовна звала Полину к ним домой, на чай. Полина ждала этих приглашений, потому что в их квартире все было по-другому. У Лизы – собственная комната, где стояли пианино и большая кровать. Платья висели в шкафу на вешалках, а вещи – колготки и пижамы – разложены по отдельным ящичкам. Полина с восторгом замечала, что в доме пыль и беспорядок, на полках громоздятся фарфоровые фигурки, а в Лизиной комнате в углу свалены игрушки. Мария Васильевна ничего не держала на полках и сразу же отдавала вещи и игрушки дочери тем, кто в них больше нуждался. Но самым удивительным было то, что няня приносила «девочкам» ужин прямо в комнату – на огромном подносе, который еле держала. Она расставляла еду на столе, подставляла стулья и уходила. Полина замирала от ужаса – если бы ее мама увидела, что она ест в комнате, а не на кухне, то точно бы надавала тряпкой по попе. Лиза отпихивала тарелку, а Полина съедала все – ей было так вкусно, что даже живот болел.
– Да, Мария Васильевна, я забрала Полину к нам, – слышала она ласковый голос Ольги Борисовны. – Не волнуйтесь, работайте спокойно.
– Ольга Борисовна, – обращалась Полина.
– Да, зайка, – улыбалась та.
Это Полина тоже отметила почти сразу. Ольга Борисовна всегда говорила ей «зайка», «детка», «дорогая девочка», «моя дорогая», а мама скупо называла ее Полиной или, редко, Полей.
Чтобы как-то оправдать маму в собственных глазах, Полина решила, что она тоже когда-то вылечила Ольгу Борисовну, поэтому мама Лизы такая добрая и ласковая.
– Мама, а ты лечила Ольгу Борисовну? – спросила Полина.
– Нет, она к другой поликлинике прикреплена, – удивилась Мария Васильевна.
Но еще больше Ольги Борисовны Полину восхищал Евгений Геннадьевич – Лизин отец. Он был дома, но его вроде как и не было.
– Девочки, не шумите, папа работает, – предупреждала Ольга Борисовна, и Полина старалась ходить на цыпочках. Потом Евгений Геннадьевич появлялся в гостиной, чмокал Лизу в макушку, строил смешные рожицы Полине и спрашивал у «девиц», как они «поживают». Полина знала, что дома тоже можно работать. Но никак не могла понять, как Евгений Геннадьевич работает один? У него не было пациентов, не было медсестры, как у мамы.
Полина всегда знала, что попала в школу благодаря Лизе и Ольге Борисовне. Это была очень хорошая английская спецшкола, и Ольга Борисовна устроила обеих девочек в первый класс, минуя собеседование. Лиза сказала, что хочет сидеть за одной партой с Полиной, а Ольге Борисовне, которая понесла завучу продуктовый «заказ» и билеты в «Современник», было все равно – просить за одну девочку или за двух. Почему Лиза поставила такое условие, никто особенно не интересовался – сочли очередным капризом. Полина же так и осталась ее верной наперсницей. Мария Васильевна не знала, как благодарить Ольгу Борисовну. Предложила проделать курс витаминных капельниц. Но та рассмеялась в голос и подарила Марии Васильевне шелковый платок – по случаю успешного поступления в школу. Мария Васильевна опять ахнула и снова принялась благодарить. Лиза же сообщила подружке, что у мамы «полно таких платков, девать некуда, вот она и раздаривает ненужные». Но Полина не поверила и решила, что Ольга Борисовна – добрая фея.
* * *
В детстве девочки были очень разными внешне. Полина всегда считалась красавицей – круглые глазки, реснички, щечки с ямочками, кудряшки. Просто Аленка с шоколадки. Очаровательная девочка – пухленькая, как булочка, с ярким румянцем во всю щеку, всегда с туго заплетенными косами и выглаженными бантами.
Лиза же не казалась привлекательной. Чересчур худая, с прямыми темными волосами, которые она подбирала ободком – терпеть не могла косы и банты. Иногда воспитательница усаживала Лизу на стул и, несмотря на ее вопли, заплетала две косы. Лиза стойко терпела экзекуцию и немедленно сдирала банты, чуть ли не вырывая волосы, стоило воспитательнице отвернуться. При малейшем морозце Лиза становилась совсем бледной, до синевы, а руки были ледяные. Поэтому воспитательница часто оставляла ее в группе – не хватало ей еще и переохлаждения. В Лизе угадывались красивые глаза – черные, яркие. Бледные губы в сочетании с высокими торчащими скулами тоже обещали красоту, но такой тип лица и фигуры не считался для детей здоровым. Лизу в садике кормили рыбьим жиром, витаминами и гематогеном, но девочка или выплевывала таблетки, или сжимала зубы. Вот Полина со своими голубыми глазками-пуговицами, чуть навыкате – та да, красавица. И как часто бывает с девочками, подростковый возраст многое изменил. Полина поправилась, из пухленькой стала полноватой, глазки уменьшились, а волосы схватывались в жидкую распадавшуюся косицу. Она обещала стать блеклой, крепко сбитенькой блондинкой без выдающейся груди, но с примечательными бедрами.
Лиза же с каждым годом превращалась в настоящую красавицу – тонкую, как статуэтка, с толстенной косой, аккуратными формами и длиннющими ногами. Да и ее типаж вошел в моду.
В школе, как и в садике, Лиза оставалась на особом положении. Ее никто не любил, Полину все обожали. Лиза была заносчивой, манерной, закрытой, а Полина – доброй, отзывчивой, легкой. Так, бок о бок, они прошагали до выпускного вечера и распрощались, кажется, навсегда. Полина поступила в медицинский, пойдя по стопам матери. У нее и не было другого выбора. Она и не мечтала о другой профессии. Лиза же, которой предоставили полную свободу, долго металась, ее ничто не привлекало, все казалось одинаково неинтересным. В конце концов она стала студенткой престижного вуза, где в новые времена, на последних уже курсах, ввели малопонятную, но очень привлекательно звучавшую специализацию «Реклама и пиар». Что это такое – не знал никто. И Лизу, которая так и не поняла за время обучения в институте, кем хочет стать, это вполне устраивало.
Полина выскочила замуж на первом курсе мединститута. За однокурсника Вадима – бесталанного сына известных врачей, который падал в обморок в морге и к медицине относился с нескрываемым ужасом. Немного инфантильный, немного полноватый, немного безвольный. Но Полина его любила, увидев в инфантильности – подкупающую детскую искренность, в полноте – сходство с собой, в безвольности – мягкость, ранимость. Впрочем, Вадик впоследствии стал неплохим окулистом. Полина со свойственной ей легкостью не замечала косых взглядов родственников, удивленных скоропалительной женитьбой, и драила, намывала, пекла пирожки. Да и Мария Васильевна своей простотой, искренней радостью за дочь, не менее искренним уважением к зятю, готовностью помогать во всем и всегда, что и говорить, казалась идеальной тещей для Вадима.
Родственники, увидев такое Полинино рвение, такую любовь к Вадиму и такую нетерпимость к пыли, помягчели, подобрели и приняли невестку как родную. Полина, опять же, не заметила перемен в отношениях с родственниками. Было у нее такое счастливое и редкое женское свойство – не видеть плохого, не замечать косых взглядов. Она родила сына, потом дочь, но продолжала работать. Стала гинекологом в женской консультации. Как и мать, бегала, носилась с пациентками, работала, готовила, везде успевала. На стене в кабинете приклеивала фотографии новорожденных детишек. Она радовалась, что помогла забеременеть, доносить, вылечила, отправила рожать. И вот оно счастье – малыши улыбаются ей со стены. Полина благодарила судьбу, что так сложилась жизнь, что есть семья, дом, родственники, любимая работа. О большем она никогда не мечтала, не гневила Бога. Вадик же с годами совсем приклеился к жене: не мог решить, что ему съесть на завтрак – яичницу или бутерброд с колбасой.
– Что ты хочешь на обед? Щи или куриный суп? – спрашивала в начале их семейной жизни Полина, чем ввергала молодого мужа в ступор. Выбор ему всегда давался непросто.
Когда появились дети, сразу стало проще – Полина готовила для детей, а Вадим с радостью ел детские котлетки и куриную лапшичку.
По праздникам они ходили в ресторан, и Полине очень нравилось наряжаться, надевать красивое платье и красить ногти. Ей нравилась ее бесхитростная жизнь с небольшими радостями. Нравилось, что они с Вадимом растят детей, варят холодец по праздникам, ездят на дачу. Сильных эмоций – страстей, ревности, ненависти, злости – она никогда не испытывала, чему тоже радовалась. Зато жизнь была наполнена – то к родственникам надо заехать, то к Марии Васильевне, постирать, домашнюю работу детей проверить, салат нарезать да еще «Наполеон» испечь, Вадим любил домашний «Наполеон». Перед семейными застольями Полина мыла, чистила, нарезала тазами и варила ведрами. Потом, падая от усталости, сидела за столом, пила сладкий ликер, выбрав себе именно этот напиток среди прочих, и опять чувствовала себя счастливой. Все было так, как она хотела. Так, как и должно быть.
Лизе она, как и в детстве, по-доброму завидовала. Восхищалась подругой. И когда та ей говорила, что она стала толстой клушей и бегает по кругу между домом и работой, с легкостью соглашалась. Да, она клуша.
Лиза окончила свой престижный вуз и пошла работать в престижную компанию. Выставки, презентации, форумы – Лиза показывала подруге фотографии.
– Ты такая красивая! – восхищалась Полина.
– Да, я слежу за своим весом, в отличие от тебя, – отвечала Лиза.
– Тебе хоть нравится твоя работа? – озабоченно спрашивала Полина.
– Не знаю. Работа и работа, – пожимала плечами подруга.
Она работала влегкую, не напрягаясь, и действительно не знала – нравится ей или нет. Да, она знала себе цену – умная, пунктуальная, грамотная. Может сделать за два часа то, на что у других сотрудников уходило три дня. И все – свысока, вполоборота, с некоторым, едва заметным презрением к коллегам. Лизе не нужно было рвать когти, глотку. Ей, по большому счету, вообще ничего не было нужно. Карьерных амбиций за ней никто не замечал. Наоборот, Лиза ценила личное время, личное пространство, некоторую свободу. Начальство ее ценило – Лиза никого не подсиживала, никого не подзуживала и никогда не строила козней за спиной – это было ниже ее достоинства. Друзей и подруг у нее не образовалось – только приятели и приятельницы, чтобы попить кофе, сходить на обед. Лиза вроде бы общалась со всеми – и ни с кем: в общих посиделках не участвовала, от корпоративных мероприятий вежливо отказывалась. Никому не помогала, но и помощи ни у кого не просила.
Сказать, что Лиза неприятная, было нельзя, но и назвать ее милой тоже вроде бы как не получалось.
– Тебе надо замуж, – говорила Полина.
– Надо будет – выйду, – отмахивалась Лиза, и Полина соглашалась. Да, Лиза за любого сможет выйти. На кого пальцем покажет. Она пыталась рассказать подруге, какое это счастье – муж, дети, но Лиза стекленела глазами. Полина знала этот взгляд и замолкала.
Полина смотрела, как подруга детства устраивает ложкой бешеный водоворот чаинкам. Как врач, она уже поставила диагноз – Лиза больна, ей нужно показаться специалисту, пропить курс препаратов. Депрессия, тяжелая, и анорексия под вопросом. Не долечили, значит, в предыдущий раз. Да еще и головные боли – надо бы провериться. Две таблетки болеутоляющего выпила, а все равно морщится. Видно, по глазам видно, что боль не отступила. Наступил же просвет, а сейчас опять.
У Лизы был совсем другой голос. Лизин, но другой. Подруга говорила тихо, глухо и быстро, будто заговаривая боль. Она не придумывала. Ей было больно по-настоящему. Ну что с ней делать? За руку отвести к врачу? Насильно уложить в больницу? Ведь Лиза сильная, всегда говорила, что сильная, справится. И ведь казалось, справляется. В конце концов, ну наплевать на Рому и забыть. Есть ведь Дашка. Такое счастье, что есть Дашка. Что еще женщине нужно? Ребенок. Если есть ребенок, значит, есть будущее. Но Лиза, похоже, так не считала. А Полина не могла ее переубедить. Если за столько лет не получилось доказать, то сейчас точно бессмысленно ей что-то внушать.
– Я похудела? – спросила Лиза.
– На тебя смотреть страшно, – честно ответила Полина.
Некогда стройные Лизины ноги превратились в две палки, утянутые джинсами. От нее ничего не осталось, даже груди. Свитер болтался, как на швабре. Из ворота выглядывали костяшки. Да, им уже за сорок. Лизе исполнилось сорок пять – она была на полгода старше Полины. Корни седые. На темных волосах седина особенно заметна проблесками, всполохами. Лоб совсем мертвый, наверняка Лиза вколола ботокс. Полина тоже хотела ботокс, но все никак не могла собраться. Да и не было такой уж нужды – лицо полное, гладкое. Вот второй подбородок убрать бы да овал лица подтянуть, это да. У Лизы выдавали возраст губы, собираясь мелкой сеточкой, когда она говорила. И руки. В тех местах, которые всегда выдают возраст, – если у Полины были полные, тяжеловатые, мясистые предплечья, то у Лизы они висели сморщенными складочками.
