Маша Трауб
Руками не трогать

– Еленочка Анатольевна! Елена Анатольевна! Вы меня слышите? Вы не видели мои туфли? Их опять кто-то переставил под другой диван!

Еленочка Анатольевна очнулась от раздумий – она пыталась вспомнить, какие у Геры руки. Каждый день она давала себя задание – запомнить до мельчайших подробностей его ногти, нос, глаза, уши, ступни, чтобы потом представлять их, стоит только закрыть глаза, – и посмотрела на грозно нависшую над ее столом Лейлу Махмудовну Иванову.

Лейла Махмудовна Иванова была не просто главным, самым опытным и старейшим экскурсоводом их музея – она была лучшей подругой и главной соперницей Берты Абрамовны. Их дружба-противостояние, интриги, страсти, которым позавидовал бы любой гарем, длились вот уже без малого… Но зачем упоминать возраст? «Это же неприлично, в конце концов!» – восклицала Лейла Махмудовна, когда Берта Абрамовна решила внести год ее рождения в личное дело. Там стояли только дата и месяц. Они были одногодки, но если Берта Абрамовна всегда подчеркивала свой возраст, намеренно, считая, что выглядит лет на двадцать моложе благодаря ежедневному обтиранию кубиками льда и жесткому массажу лица горячим махровым полотенцем, то Лейла Махмудовна предпочитала стареть «красиво» и «естественно», уступить природе. И безуспешно Берта Абрамовна показывала подруге, как нужно «отбивать» подбородок решительными движениями рук, как правильно накладывать полотенце, скрученное в упругий валик, под шею и завязывать на макушке, чтобы противостоять силе земного притяжения.

– У нас уже все стремится вниз, – убеждала Берта Абрамовна, – понимаешь, все вниз. Грудь, живот, подбородок. А надо, чтобы вверх. Все вверх. Собрала все мысленно в узелок на макушке и пошла!

Лейла Махмудовна краснела, как школьница, когда Берта Абрамовна, намеренно или нет, упоминала, что они обе родились… «боже, это было в прошлом веке!».

Свои «рабочие» туфли Лейла Махмудовна аккуратно ставила за диванчики в холле. Но все время забывала, за какой именно диван спрятала их на этот раз. И каждое утро у нее начиналось с поисков туфель. В эти поиски включалась не только Елена Анатольевна, что стало входить в ее обязанности, как и просмотр передачи с Бертой Абрамовной, но и уборщица Гуля.

– Я же помню, что оставила туфли на втором этаже, за правым диваном! Гуля, это вы их переставили? Признайтесь! – Лейла Махмудовна, легко наклонившись, почти достав ладонями до пола, шарила под диваном.

– Я туда не лажу! – отвечала Гуля обиженно.

– Надо говорить «не лезу», – поправляла ее Лейла Махмудовна. – Оно и видно, тут столько пыли! И кстати, я давно вас прошу помыть пол за органом!

– Где? – не поняла Гуля, за долгие годы работы так и не потрудившаяся выучить названия инструментов, залов и экспозиций.

– Вон там! – ткнула пальцем в сторону Лейла Махмудовна. – И диваны, диваны вы когда двигали в последний раз?

– А что мне их двигать? Кто туда смотрит?

– Я смотрю! – возмутилась Лейла Махмудовна, грозно глядя на уборщицу.

– Так не смотри! – огрызалась Гуля.

Ко всем сотрудницам музея, кроме главной хранительницы, Гуля обращалась на «ты». К Берте Абрамовне она старалась вообще никак не обращаться, поэтому тщательно выстраивала обтекаемые фразы, не требующие личных местоимений.

– Вот мне начальство скажет, тогда помою.

Лейла Махмудовна была на две головы ниже Гули и минимум в три раза уступала ей в весовой категории.

Гуля уходила, утаскивая за собой швабру, оставлявшую грязные разводы на полу.

– Ну и как с ней разговаривать? – спрашивала Лейла Махмудовна у Елены Анатольевны. – Как Берта ее вообще могла на работу нанять? А что творится в туалетах? Бумага валяется по полу.

– Если кто и слепая, то не я, – тут же отозвалась уборщица, находясь в самом конце зала.

– Поменяйте воду в ведре хотя бы! – кричала ей вслед Лейла Махмудовна.

– Ага. Прям вот все бросила и побежала. Так бегу, что щас упаду, – не задерживалась с ответом Гуля.

– Хамка и засранка, – сокрушенно говорила главный экскурсовод. – Я пожалуюсь на вас Берте Абрамовне!

– Жалуйся! И где она найдет такую дуру, которая будет тут за вами тряпкой елозить, пока вы в белых кофтах про культуру рассказываете? Небось у вас-то дома срач почище музейного!

Лейла Махмудовна закатывала глаза.

– Ну что не отвечаешь? Я в точку попала? – радовалась Гуля.

Что касается Гулиного устройства на работу, то тут все было просто. Найти другую такую дуру, которая будет хотя бы создавать видимость уборки за ту плату, которую мог предложить музей, было действительно невозможно. К тому же Берта Абрамовна очень трепетно относилась к подбору кадров, задавая порой странные вопросы на собеседовании и обращая внимание на «нестандартных» людей. Так, в случае с Гулей на главную хранительницу произвела впечатление ее биография. Отсутствие какого-либо пиетета по отношению к кому бы то ни было Берта Абрамовна сочла хорошим качеством для обслуживающего персонала. Гуля, как следовало из анкеты, была татаркой по папе и украинкой по маме. Внешне она – на имени Гульнара настоял отец – была типичной татаркой, но в душе, в разговоре, в сознании – украинкой. Уборщица только первую неделю работы казалась «нормальной», а потом вписалась в коллектив, подтвердив чутье главной хранительницы к «своеобразным, нестандартным, по-своему удивительным людям».

Гуля жила по собственному времени и летоисчислению. Она была удивительно равнодушна к цифрам и датам – приходила, когда хотела, уходила, когда считала нужным. Правда, каждый день уточняла у Берты Абрамовны, во сколько должна прийти завтра. Берта Абрамовна говорила «в девять», Гуля кивала и на следующий день приходила к обеду. Или могла явиться в шесть вечера и пожелать всем доброго утра.

– Так уже день прошел, – отвечала Лейла Махмудовна.

– И мы куда-то опоздали? – риторически спрашивала Гуля с внезапно проявившимся говором.

– Гуля, заклинаю вас, помойте полы под инструментами! – Лейла Махмудовна не могла простить уборщице свои рабочие туфли, которые опять оказались не под тем диваном, под которым были оставлены с вечера. – После вас остаются островки, нет, острова пыли. Неужели нельзя махнуть вашей грязной тряпкой чуть дальше, чем ножка клавесина?

– Так давай я тебе швабру дам и махай, куда хочешь! – радостно отвечала Гуля.

– Проявите хотя бы чуточку уважения! – начинала закипать Лейла Махмудовна.

– Лейла, не кипятись, а то приступ начнется, – отвечала Гуля, – а мне тебя потом тряпкой обтирай.

Когда у Берты Абрамовны были «съемки» с утра, день обещал быть тяжелым для всех. Главная хранительница заклинала Гулю прийти пораньше и сделать влажную уборку, «чтобы не было стыдно». Та послушно и сосредоточенно кивала и, конечно же, опаздывала на несколько часов. Лейла Махмудовна искала свои туфли по всему музею – ведь только в них она могла провести экскурсию. И пока экскурсовод искала свою обувь, школьники бегали по залам, хлопали дверьми туалета, ели шоколадки и заливали пол соком. Берта Абрамовна уходила в свой кабинет и протирала виски тройным одеколоном, запасы которого у нее остались, видимо, тоже с прошлого века. И это было единственное средство, которое снимало мигрень. Главная хранительница свято верила в чудодейственные свойства тройного одеколона, так же, как в огуречный лосьон и розовую воду. И только после того как Лейла Махмудовна не без помощи Елены Анатольевны находила свои туфли и уводила школьников в дальний зал, а Гуля с двухчасовым опозданием являлась на работу и начинала громыхать ведрами в своей каморке, Берта Абрамовна выходила из кабинета, молясь, чтобы у Лейлы Махмудовны не случилось приступа.

Да, однажды такое произошло в присутствии съемочной группы, и у Берты Абрамовны тоже чуть не случился приступ. Это была тайна, страшная тайна, которую хранили все сотрудники музея. У Лейлы Махмудовны, главного экскурсовода, лучшего, старейшего, уважаемого и уникального в своем роде профессионала, во время экскурсии могла начаться «падучая». Этот диагноз определила Берта Абрамовна, и он прижился. Лейла Махмудовна вдруг, без видимой причины, начинала размахивать руками, задыхаться и валилась на пол. Приступы у нее случались исключительно во время экскурсий и никогда – в кабинете или на улице. Полежав некоторое время на полу, она так же быстро приходила в себя, вставала, заботливо обтертая Гулиным грязным вафельным полотенцем, и как ни в чем не бывало продолжала вести экскурсию. Дети от такого зрелища были в восторге и надолго запоминали поход в музей.

Берта Абрамовна не раз собиралась расстаться с Лейлой Махмудовной, долго «зрела», долго готовила нужные слова. Но, когда уже была настроена решительно, категорично, убедив себя в том, что Лейла не может «пугать бедных детей» и ей лучше пройти лечение хотя бы до состояния ремиссии, она тихонько проходила в зал, где та вела экскурсию, и вся ее решимость мгновенно испарялась. У Лейлы Махмудовны был удивительный дар – она, казалось, гипнотизирует детей своим взглядом, голосом… Говорила экскурсовод очень тихо, и дети буквально заглядывали ей в рот. Лейла Махмудовна умела так присесть, так повернуть голову, так склониться к первым рядам зрителей, что те замирали, замолкали и внимали каждому ее слову. Около каждого стенда среди детей начиналась борьба за право стоять как можно ближе к экскурсоводу, справа и слева. Будь такая возможность, они бы сели ей на голову. И несмотря на свой возраст, Лейла Махмудовна удивительным образом чувствовала современных школьников. В ее руках, как у волшебницы, оказывалась ручка, светящаяся двухцветным лазером, которой она указывала на экспонаты, или фонарик, которым она подсвечивала зал, попросту забыв включить свет. Экскурсия проходила в темноте, при задвинутых тяжелых портьерах, и только мерцающий луч, за которым послушно следовали школьники, светился в зале. Это был особый дар. Берта Абрамовна не переставала искренне восхищаться талантом Лейлы Махмудовны, хотя и не могла разгадать секрет такого вот обаяния.

Сама Берта Абрамовна откладывала разговор со своей давней подругой не только по душевной доброте, но и потому, что этот разговор был ей очень неприятен. Лейла Махмудовна имела привычку очень близко подходить к собеседнику, буквально впритык, так же садиться на диван, тесно прижавшись боком, и начинала говорить, только оказавшись буквально нос к носу, пренебрегая допустимыми метрами личного пространства. Берта Абрамовна не выдерживала и минуты – у Лейлы Махмудовны дурно пахло изо рта. Всегда. «Видимо, проблемы с желудком», – думала главная хранительница, но за долгие годы так и не осмелилась указать подруге на этот «деликатный» нюанс. Ей оставалось только удивляться, почему, несмотря на зловоние, дети заглядывают ей в рот, как будто там хранится секрет и тайна. Или дело все-таки в «падучей»? Никто из экскурсоводов не пользовался такой популярностью, как Лейла Махмудовна. Слухи о ней распространялись по ветру, воздушно-капельным путем, и все «большие» экскурсии всегда заказывались именно ей.

– Лейла Махмудовна, вот ваши туфли, – сказала Елена Анатольевна. – Они стояли под креслом.

– Не может быть, я точно помню, что поставила их под диван! Опять Гуля переставила! Она делает это намеренно!

– Мне кажется, ее вчера вообще не было…

– Была! Явилась в пять вечера и пожелала мне доброго утра! Мне кажется, она сумасшедшая!

– Не она одна.

Елена Анатольевна ответила намеренно тихо, чтобы Лейла Махмудовна не услышала. Но та, переобувшись в рабочие черные туфли на низком каблуке, побежала к лестнице встречать экскурсию.

Перед лестницей она резко остановилась и с ужасом посмотрела вниз.

– Елена Анатольевна! – заголосила экскурсовод на весь музей. – Скорее сюда!

Нехотя встав с дивана, Елена Анатольевна пошла на зов.

– Это только я вижу? Или вы тоже? – Лейла Махмудовна была в панике и начала размахивать руками.

«Сейчас начнется приступ», – подумала Елена Анатольевна.

– Что случилось? – спросила она, стараясь говорить спокойно.

– Вы ничего не видите? Ничего? – закричала Лейла Махмудовна.

– Нет. А что?

– Перила! Где перила? Исчезли перила!

– Действительно. Я и не заметила.

Это было правдой. Елена Анатольевна совершенно не заметила отсутствия перил на главной лестнице.

– Ох, вы бы не заметили, если бы пропал музей! Как? Как мне теперь спускаться?

Лейла Махмудовна не могла спуститься и подняться по лестнице без перил. Ей обязательно нужно было держаться, иметь опору. Хотя по залам она передвигалась не хуже Берты Абрамовны.

– Нет, нет, нет… – причитала Лейла Махмудовна. – Что происходит? Почему исчезли перила?

Елена Анатольевна смутно припомнила, что перила сняли еще два дня назад – чтобы заменить на новые. Остались только железные кольца-держатели. Но она не придала этому особого значения. Сняли и сняли.

– И как мне спускаться? Как? – кричала Лейла Махмудовна. – Позовите на помощь! Мне нужна опора! Я не могу летать по воздуху! Этот спуск приведет меня в могилу!

Что было правдой. Главный экскурсовод с трудом могла преодолеть лестничный пролет без посторонней помощи и поднималась на второй этаж музея, собрав волю в кулак и вцепившись в перила – старые, округлые, стертые многочисленными ладонями. Даже несколько ступенек вызывали сильные боли в коленях. Но, оказавшись на этаже, Лейла Махмудовна летала пчелкой и с небывалой гибкостью могла наклониться, присесть, согнуться в три погибели. И если перед началом экскурсии она поднималась в залы экспозиции самостоятельно, пусть медленно, но сама, то вниз ее нужно было спускать – это тоже входило в обязанности или Еленочки Анатольевны, или Гули.

– Что тут за крик? – Берта Абрамовна, как всегда, появилась из ниоткуда и в одно мгновение. Елена Анатольевна вздрогнула от неожиданности. Лейла Махмудовна схватилась за сердце.

– Берта, ты меня до инфаркта доведешь! Снова твои фокусы!

– Прекрати истерику! Немедленно! – тихо сказала ей Берта Абрамовна, решив для себя, что сегодня же поговорит с Лейлой и отправит ее на пенсию. – Перила сняли, поставят новые. От старых у детей занозы.

– Так мне мыть в этом зале? – внизу лестницы появилась Гуля. – Или сначала в вестибюле? Я так и не поняла.

– Нужно помыть везде! – крикнула в ответ Берта Абрамовна.

– А где сначала-то?

– Гуля, не до вас сейчас! Идите работайте! И я вас умоляю – вылейте грязную воду из ведра и налейте чистую!

– Так эта еще нормальная…

– И тряпки постирайте наконец! Я для чего порошок стиральный покупала?

– А я знаю для чего? Тряпки, что ли, стирать? Так не настираешься с вами! Только руки убивать!

– Гуля, я вас уволю, если вы немедленно не приступите к своим обязанностям! – гаркнула главная хранительница.

– А я что? Я ж не против, – тут же отступила уборщица, растеряв весь пыл. – Только тряпки-то старые, я их постираю, они и рассыплются. А под диванами… Я-то помою, только там паркета давно нет, земля, считай, одна. Не зря ж я диванами задвинула дыры, чтобы не позориться. Так никто ж не заметил… Я ж как лучше стараюсь…

– Берта! Как мне спускаться? – напомнила о себе Лейла Махмудовна.

– А что такое? – удивилась Гуля.

– Я не могу спуститься без перил! – заголосила экскурсовод.

– Так на жопе… – посоветовала Гуля. – Потихоньку, как с горочки… Протрешь заодно, мне мыть меньше. – Уборщица, не сдержавшись, хохотнула.

– Лейла, а как ты поднялась? – спросила главная хранительница.

– Не помню! Я не заметила, что перил нет! – Лейла Махмудовна развела руками от отчаяния.

– Вот припадочная… – огрызнулась уборщица.

– Все. Прекратите базар. Вы находитесь в музее, а не на рынке! И на работе! Еленочка Анатольевна, помогите Лейле Махмудовне спуститься, – строго велела Берта Абрамовна. – А еще лучше – приведите группу сразу на второй этаж! Почему нельзя немного подумать и принять решение без меня? У меня съемки, в конце концов!

– Так что мне делать – тряпки стирать или мыть сначала? – снова подала голос Гуля.

Но Берта Абрамовна уже испарилась, так же незаметно, как и появилась.

Елена Анатольевна, проводив экскурсию и сдав детей на попечение Лейлы Махмудовны, наконец дошла до своего рабочего места и облегченно опустилась на стул – шаткий, колченогий, с жесткой спинкой. Она прикрыла глаза, натянула на плечи платок, расслабилась, почувствовала тепло и с удовольствием ушла в себя.

Гера приезжает. Будет играть концерт. Конечно, она пойдет, как ходила всегда, хотя он не звонил и не приглашал. Но она знает, когда он будет в Москве, где будет играть. Каждый рабочий день у нее начинался с того, что она набирала его имя в поисковой системе и отслеживала новые фотографии, новости, в которых упоминалось его имя, и мероприятия, в которых он участвовал… Он даже предположить не мог, что она так пристально следит за его жизнью. Несколько раз категорически запрещала себе искать его в Интернете. Держалась пару дней, а потом срывалась. Она разглядывала его фотографию, еще детскую – с сайта выпускников музыкальной школы. Таким она его не знала, но почему-то именно эта фотография была ее любимой. У него была длинная челка, нависающая на глаза, явно немытые волосы, тонкий черный галстук и пиджак, который отчаянно жал в плечах, – Гера был упитанным подростком. У него на фото был надменный взгляд. Не очень приятный мальчик, заносчивый, и нельзя сказать, что симпатичный. Но Еленочка Анатольевна очень любила именно это фото. На нем Гера был таким, каким она его запомнила: курносый нос, не слишком большие глаза, торчащие уши, которые он старался прикрыть волосами, полные, капризные губы. Она пыталась представить себе, как бы реагировала на Геру, будь она его одноклассницей. Нет, в такого мальчика она бы точно не влюбилась. Или влюбилась бы? На фото ведь не было видно его потрясающих рук с аккуратными от природы лунками ногтей, которые Гера состригал почти до мяса. И пальцы – у Геры были совсем не мужские пальцы, которые выглядели чужеродными на его пухлой руке: очень нервные, подвижные, выстукивающие по столу неведомый ритм. Вот в его руки Еленочка могла бы влюбиться сразу и влюбилась. Даже запястья у Геры были тоньше, чем это бывает у мужчин, даже высоких и худых от природы, из-за чего он никогда не носил часы, смотревшиеся излишеством. Наверное, он стеснялся своих женских рук, которые обращали на себя внимание из-за диссонанса с остальными частями тела.

Так же, по случайным снимкам, стихийно появлявшимся с концертов, она следила за тем, как Гера сначала коротко подстригся, а потом снова начал отпускать волосы. Длинные волосы ей категорически не нравились. Она вдруг вспомнила, как внезапно быстро заканчивался ее кондиционер для волос. И знала, что Гера им пользовался втайне от нее. И уже сейчас Еленочка размышляла, почему он не купил собственный кондиционер, как покупал шампунь, пасту или чай.

Одно время, судя по хронике в социальных сетях, он перестал следить за собой и раздобрел. У него появился не только второй подбородок, но и брыли. Гере это не добавило привлекательности. Но потом он снова похудел. Елена пыталась додумать и представить, что произошло с ним за это время. Эти раздумья доставляли ей почти физическую боль, но она снова и снова набирала его имя в поиске, убеждая себя, что просто «следит за его жизнью, чтобы убедиться, что с ним все хорошо». А еще она думала о том, что однажды он сможет откликнуться – найти ее в социальной сети, написать сообщение, и боялась пропустить этот момент. Когда Елена увидела в почте приглашение на концерт Геры, то потеряла дар речи. И только через несколько минут осознала, что приглашение было отправлено по всем контактам, всем адресатам сразу, в том числе и ей. Но те минуты, когда она думала, что Гера пригласил ее лично и хотел видеть именно ее, были ни с чем не сравнимы. Это было счастье. Елена решила, что так и будет думать – что Гера пригласил ее, и только ее. Значит, он ее помнит, хочет увидеть и наверняка все объяснит. Ведь у него могла быть только очень уважительная причина, чтобы пропасть вот так, без всякого объяснения. И сейчас он все-все ей расскажет, и она, конечно, поймет и простит.

– Еленочка Анатольевна! Еленочка! Добрый день!

Елена Анатольевна опять с трудом и неудовольствием выпросталась из своих дум и села ровно за столом. В кабинете появилась Ирина Марковна Горожевская, младший научный сотрудник музея.

– Вы обедать пойдете? – спросила Ирина Марковна.

– Да, конечно, а что – уже обед?

– Половина второго.

Елена Анатольевна терпеть не могла обедать с Ириной Марковной. Но каждый день обедала именно с ней. Так уж получалось. Ирина Марковна приходила на работу не раньше двенадцати пополудни и сначала шла в буфет. Она звала Елену Анатольевну «для компании», и та не могла отказать. Все попытки избежать совместного ланча оказались безуспешны.

– Я не голодна, – ответила однажды Елена Анатольевна.

– Это плохо. Очень плохо. Есть нужно. Обязательно. Пойдемте. Будете смотреть, как я ем, и аппетит появится обязательно! Я ведь очень вкусно ем! Знаете, как у детей? Моего Лешку невозможно дома накормить, а в садике все ест за милую душу! А Кирюша попросился есть в школе горячие завтраки! Потому что его лучший друг Димка ест горячие! Так что пойдемте! Вставайте и без разговоров!

– Я уже обедала, – сказала в другой раз Елена Анатольевна.

– Вот и отлично! Съедите пирожное! Вы же наверняка пирожное не брали! Вот мой Лешка за пирожное готов даже суп съесть. А Кирюша вчера половину вафельного торта умял!

Так что на все попытки Елены Анатольевны увильнуть от обедов с Ириной Марковной у той оказывался очень убедительный довод, чтобы ее уговорить.

Ирина Марковна Горожевская была, пожалуй, единственной в музее сотрудницей «со счастливой личной судьбой» – у нее имелся муж, который работал в автосервисе, и двое сыновей. Видимо, за этот пункт в анкете Берта Абрамовна и взяла ее на работу, считая, что замужество – такой же порок, как «падучая» у Лейлы Махмудовны. Заподозрить, что необъятная, добрая, открытая, смешливая Ирина Марковна – научный сотрудник, было просто невозможно. Она скорее походила на воспитательницу детского сада или учительницу младших классов. У нее было два «пунктика» – ее сыновья, Лешка и Кирюша, и изобретение новых чистящих средств, о которых она могла говорить сколько угодно и с равной степенью энтузиазма. Если с секретными рецептами случались трудности, то Ирина Марковна переключалась на рассказы о сыновьях, так что Елена Анатольевна знала и о снеговике, который слепил Лешка в садике, и о ветрянке, которую наверняка Кирюша принес из школы и заразил младшего брата. Ирина Марковна рассказывала, как встала сегодня в шесть и успела нажарить котлет, сварить суп и погладить рубашку мужу. Потом отвела Лешку в сад, отправила Кирюшу в школу, прилегла буквально на пятнадцать минут и вот проспала целый час, поэтому и опоздала. Но сейчас пообедает и все успеет.

– Кто рано встает, тому Бог подает, да, Еленочка Антольевна? – восклицала Ирина Марковна. – А я ведь каждый день в шесть утра уже на ногах! Даже кашу утром варю, а не с вечера. Чтобы свеженькая. Она же, когда только сваренная, вкусная, а если с вечера, так загустевает, ложка стоит и вкус совсем не тот. Лучше я мальчишек дома покормлю, так спокойнее. Вот Лешка в саду не ест, отказывается. Воспитательница говорит, что ест, но я ей не верю.

Елена Анатольевна по дороге в буфет пыталась угадать, о чем сегодня пойдет речь – о мальчиках или о смеси соды с активированным углем как основе для чистящего средства. Она даже загадывала про себя, на удачу, но «предсказание» сбывалось в одном случае из трех. В этот раз Елена Анатольевна «загадала» мальчиков, но Ирина Марковна, уплетая салат, суп, второе, запеканку и пирожное, поведала, что все-таки нашла идеальное сочетание – кока-кола с содой!

– Что? – переспросила Елена Анатольевна.

– Кока-колой можно оттереть сажу с камина!

– Зачем?

– Что – «зачем»?

– Зачем оттирать сажу с камина? У вас есть камин?

– При чем здесь камин? Еленочка, вы меня вообще слушаете?

– Слушаю. Вы сказали, что можно оттереть сажу с камина.

– И не только! – Ирина Марковна подняла указательный палец и счастливо улыбнулась. – Нет, я все-таки ототру ему нос! – радостно воскликнула она.

– Кому?

– Моцарту же! Я ведь вам рассказывала! Рояль в малом зале! Волосы я оттерла, а нос ну никак не поддается! И вот я вычитала, что кока-кола оттирает сажу. Так вот, если ее смешать с содой!..

Елена Анатольевна кивнула. Ирина Марковна продолжала рассказывать, что сегодня же вечером проведет «эксперимент», и она будет не она, если он не удастся!

– Гуля же убирает, – в который раз сказала Елена Анатольевна.

– Хде? Она ж туда не лазяет! – по-доброму передразнив уборщицу, ответила Ирина Марковна. – Лучше пойдемте, я вам прямо сейчас покажу Моцарта. Ради эксперимента. Вы посмотрите на его нос и потом сравните, когда я его отчищу!

Елена Анатольевна нехотя поднялась, поскольку возражать не умела никому, тем более Ирине Марковне.

Та подвела ее к роялю, крышка которого была украшена розетками с профилями великих композиторов. Однако Ирину Марковну волновал исключительно Моцарт, точнее, его нос.

– Вот, запомнили? Хорошо. Завтра увидите результат!

– Ирина Марковна! Вот вы где! – из-под земли появилась Берта Абрамовна. – Что на сей раз? Новый рецепт?

– Как вы догадались? – Ирина Марковна в испуге отшатнулась от инструмента. Официального разрешения на чистку носов она так и не получила, хотя несколько раз подходила к главной хранительнице, рассказывая про вновь изобретенные чудодейственные составы. Поначалу Берта Абрамовна отмахивалась от Ирины Марковны, как от надоедливой мухи, что та сочла негласным разрешением на реставрационные работы собственными силами. Но после того как Ирина Марковна протерла портрет Бетховена смесью оливкового масла, детского крема и мази от атопического дерматита, главная хранительница категорически запретила «всякие эксперименты». Ирина Марковна долго хранила обиду и требовала, чтобы Елена Анатольевна выступила «независимым экспертом». После чистки Бетховен неприлично засиял, переливаясь радужными разводами на солнце, если на него попадал луч солнца из окна, и слегка изменился в лице. Портрет, к счастью, не представлявший особой художественной ценности, не только изменил цвет, но и формы – у великого композитора проявились голубые глаза, овал лица стал более четким, как после круговой подтяжки, а волосы отдавали перламутровой зеленью.

– Ну я же не хной его красила! Тогда он бы был рыжим! Но ведь не рыжий! – отстаивала свою «находку» Ирина Марковна.

– Оставьте хоть на минуту вашу алхимию. Идите работайте! – строго велела Берта Абрамовна.

– Это не алхимия! – воскликнула Ирина Марковна. – Это же чувствовать надо! Кто еще отмоет, отчистит, как не я?

– Ладно, Ирина Марковна, давайте прекратим этот бессмысленный спор. Но, умоляю вас, оставьте инструмент в покое! – отмахнулась Берта Абрамовна и исчезла.

– Ну как она может? Неужели это никому, кроме меня, не надо? Я же каждую струну тут отчищаю, каждый завиток, каждую клавишу! Сколько я средств перепробовала! Сколько способов! И никому никакого дела! А сколько я на себе принесла в этот музей? На своем горбу! Вон, то кресло, откуда, по-вашему? А зеркало? Само появилось?

– Ирина Марковна, не нервничайте, – попыталась успокоить ее Елена Анатольевна, – все знают, как вы много делаете для музея.

– Опять оно косо висит, – перестав причитать, деловым тоном сказала Ирина Марковна и кинулась к огромному зеркалу, которое висело над лестницей. По задумке Ирины Марковны, оно должно было висеть под определенным углом – чтобы поднимающиеся по лестнице посетители видели в нем свое отражение.

– Ведь так красиво! Это расширяет пространство и дает определенный настрой, – в сотый раз повторяла Ирина Марковна.

Но зеркало никак не хотело висеть «чуть с наклоном», и ей приходилось поправлять его несколько раз в день. Впрочем, безуспешно. Зеркало в массивной оправе могло рухнуть в любой момент, настолько непрочными казались веревки, которые его удерживали. И потом, оно совершенно не выполняло своей функции – не расширяло пространство, а создавало заторы. Дети, поднявшись на лестничный пролет, начинали строить рожи, женщины – прихорашиваться, а мужчины – нервничать. Так считала Ирина Марковна. На самом деле зеркало мало кто вообще замечал.

В тот момент, когда Ирина Марковна сражалась с зеркалом, зазвонил ее мобильный – старший сын спрашивал, что есть на обед. Она тут же превратилась из научного сотрудника в мамашу, плюнув и на зеркало, и на Моцарта.

– Кирюша, котлеты в холодильнике. Я же тебе записку на столе оставила! Как «не видел»? Садись уроки делать! И к компьютеру не подходи! Приду – проверю! Ты понял? Напомни папе, чтобы Лешку из сада забрал. Только не включай чайник! Ошпаришься! Что сказала Наталья Дмитриевна? А ты ей что ответил? Завтра в парадной форме? Хорошо. Поешь обязательно. Суп в холодильнике. Разогрей. Нет, плиту включать нельзя. Тогда дождись папу, и пусть он тебе суп разогреет. Что? Не будешь есть вечером суп? Ладно, я постараюсь пораньше!

Гера приезжает. Будет играть в программе детского абонемента. Наверняка переживает, что не сольный концерт. Елена Анатольевна гадала, что именно он будет исполнять. Какая разница, впрочем? Он ведь гений. Она всегда ему это говорила. Наверняка он будет переживать, что не было достаточно репетиций с оркестром. И уж точно останется недоволен дирижером. Гера всегда был очень требователен к составу исполнителей. И к себе тоже, безусловно. Но, конечно, очень сложно найти оркестр, который будет соответствовать его уровню. Это Елена ему тоже всегда говорила, пытаясь успокоить. И Гера соглашался – да, с ним тяжело работать. Но ему тяжелее! Играть с посредственностями! И практически без репетиций! Дают всего две! Разве можно играть после двух репетиций?

Гера не любил детей. Никаких. И терпеть не мог для них играть в таких вот детских абонементах.

– Но это же так ответственно и благородно – играть для детей, они будут слушать хорошую музыку… у нас тоже много детских экскурсий, – говорила Еленочка Анатольевна в те особые мгновения, когда набиралась смелости и решительности не то чтобы возразить Гере, а хотя бы подать голос.

– Ты ничего, совершенно ничего в этом не понимаешь! – тут же взрывался Гера. – Ты ведь не работаешь с детьми, не водишь экскурсии. Сидишь у себя в кабинете, и все. Ты даже представить себе не можешь, как это раздражает. Они елозят на стульях, шепчутся, кряхтят, просятся в туалет, в буфет. Им наплевать на музыку. Совершенно. Это нужно не им, а их мамашам-идиоткам. Ненавижу. Эти тетки с куриными мозгами считают, что разбираются в музыке!