Марта Кетро
Искала я милого моего

Она ненавидела себя и за то, что ничего не предвидела. Она, гордящаяся своим умением просчитывать мир в мелочах, проглядела катастрофу. На кой чёрт все её таланты, если она не осознала смертельной опасности у себя под носом?

А ещё она всё никак не могла вспомнить, что было там, у него на груди, и это сводило с ума, особенно по ночам. Отец появлялся, и взгляд снова и снова устремлялся к его ранам. Казалось, если их разглядеть, то умрёшь от страха и отвращения, но и не смотреть нельзя, это оскорбляло его память. И неведомые голоса шептали ей «посмотри», и она пыталась, но видела только размытое бурое пятно.

Однажды показалось, что она нашла выход. Учебник по физиологии научил её, что человеческая плоть в целом похожа, а значит, под кожей отца было примерно то же, что и под любой человеческой кожей. И когда эта простая идея пришла в голову, Милли, ни минуты не медля, спустилась в лабораторию и открыла шкаф с инструментами.

Мадина не знала, какое чутьё привело её, наверное, услышала шаги на лестнице и удивилась, что они необычайно тверды – ведь девчонка в последнее время двигалась, как тень. А тут топала уверенно и целеустремлённо. Мадина последовала за ней почти сразу же и как раз успела увидеть резкий взмах скальпеля и широкую полосу крови, текущую по бледной ляжке. Милли быстро и бестрепетно резала свою ногу, видимо, не ощущая боли, а на лице её читалось облегчение. Именно это странное умиротворённое выражение напугало Мадину до полусмерти, и она двумя короткими ударами выбила скальпель из окровавленных пальцев и закатила звонкую оплеуху, от которой голова девчонки запрокинулась, точно как… Мадина не додумала, она обхватила маленькое напряжённое тело и заплакала, впервые с того дня. Милли замерла, а потом вдруг почувствовала, что и в ней взрывается какая-то плотина, сдерживавшая слёзы, горе и вину, и теперь она может плакать, орать, признаваться в самом страшном и постыдном. Что всё из-за неё, что она не просчитала и что не разглядела, секунды не хватило увидеть…

От удивления Мадина перестала выть и всмотрелась в искажённое отчаянием лицо. Ребёнок, совсем маленький глупый ребёнок, хоть и гений – Генрих говорил, что у дочери в голове арифмометр, весы и вся химическая энциклопедия разом. «Она раскроется, Мадо, и равных не будет, вот увидишь. Она драгоценна», – повторял он, и Мадина знала, что это не отцовская гордость говорит в нём, маленькая чертовка не просто талантлива, она дерзновенна, и при этом расчётлива, как лисица. За всем этим Мадина умудрилась забыть, что Милли всего лишь ребёнок.

– Чёрт, ну не умею я с детьми. Слушай меня, змеёныш. Ты знаешь, кто был твой отец? Знаешь, что такое «ночной аптекарь»?

Милли пару раз слышала шепоток за спиной, но думала, что «её папаша – ночной аптекарь» – это про то окошко в задней двери, которое открывалось после заката, когда запирали лавку. У смерти нет нерабочих часов, люди болеют круглосуточно, лекарства могут понадобиться в любой момент, и потому тихий стук мог прозвучать и в полночь, и в час Быка, когда перед рассветом стоит самая глухая темнота. Встревоженные матери просили жаропонижающее для малышей, кто-то корчился от зубной боли, акушерки присылали бледных мужей за кровоостанавливающим для их рожениц, а кому-то требовалось залатать дырку, полученную в тёмном переулке. Умненькая Милли понимала, что не с каждой раной можно пойти в больницу и не про каждую драку сообщают в полицию, и потому спокойно приняла слова отца о том, что стук в заднюю дверь её не касается.

И вот теперь Мадина прямо и без лишних сантиментов сообщила ей, что ночной аптекарь ведает совсем другими вещами. И веществами. Что женщины приходили к нему не только за детской присыпкой, но и когда хотели одурманить и соблазнить мужчину или вытравить плод. Что мрачные типы страдали не от мигреней – их интересовали наркотики и яды.

– Так что, папа был… – изумлённая Милли никак не могла найти нужное слово, – преступник?

– Твой папа был гений, – твёрдо ответила Мадина, – он слышал музыку природы, творил искусство, сочетая вещества так, что они становились смертоносными или живительными. А вот люди пользовались результатами его труда, как считали нужным, в том числе и для преступлений. Это их выбор.

– Но яд же убивает, как можно употребить его с пользой?

– Яд позволяет человеку прервать свою жизнь, чтобы больше не чувствовать боли, от которой нельзя избавиться.

«Бывает такая боль», – согласилась Милли, теперь она это понимала.

– Точно как нет тёмной и светлой энергии, так и любое вещество содержит в себе зло и благо. Как и любой человек. Когда твой отец работал, я будто следила за руками Бога, создающего совершенство. Идеальная концентрированная любовь, идеальная иллюзия в тёмном флаконе, идеальная смерть.

За идеальную смерть его и убили. Он замыслил создать жидкость без вкуса, цвета и запаха, чьи следы нельзя отыскать в организме. Каплю в стакан воды, на перчатки, на сигарету, в крем или свечной воск – любого соприкосновения с нею достаточно, чтобы через неделю сердце остановилось. Этот заказ стал вызовом, Генрих работал над ним несколько лет и наконец получил результат – смерть в чистом виде. Заказчик регулярно осведомлялся о ходе работы, и узнав, что дело близится к завершению, пришёл в такой восторг, что разговорился. Они встречались в кабинете ресторана, и невзрачный, совсем нестрашный малорослый человек с трогательно розовеющими ушами, попивая вино, рассказал, что цель его единомышленников велика и прекрасна, а путь достижения символичен. Есть известное изящество в том, что для получения доступа к Источнику они отравят источник – городскую систему водоснабжения. На всех яда не хватит, да и незачем, достаточно того квартала в Джерабе, где селится чистая публика, чиновники и богатеи. Когда они начнут дохнуть в своих роскошных домах, власти обосрутся от страха и услышат, наконец, народ. Доступ к Источнику должен быть открыт для всех, кто способен черпать энергию! Пора положить конец монополии властей! Сила для тех, кому хватит духу ею управлять!

Он выкрикивал лозунги, стремительно пьянея, а Генрих медленно осознавал, что, кажется, заигрался в господа всемогущего, в этот раз не получится стоять выше добра и зла – гибель тысяч детей и взрослых будет на его совести. Генрих не был ни сумасшедшим учёным, способным взорвать мир из чистого любопытства, ни кабинетным идеалистом, далёким от всего земного. Его восхищала наука, и если находились люди, готовые оплачивать исследования и проводить полевые испытания, в вопросы морали он не погружался, оставляя их на совести заказчика. Лично ему нравилось заниматься ядами больше, чем лекарствами. Генрих не признался бы в этом даже себе, но с тех пор, как не смог сберечь свою нежную зеленоглазую жену, он разочаровался в жизни, ведь в исцеление можно вложить душу и всё-таки не спасти. Работа на смерть приносила более предсказуемые результаты, она была покладистой клиенткой. Но именно сейчас результат его не устроил.

Накануне дня рождения Милли он оповестил заказчика, что работа неожиданно затягивается. К тому моменту убежище в горах было подготовлено, все деньги переведены на несколько анонимных счетов, никак не связанных с семейством Грим. Он собирался законсервировать лабораторию, дождаться возвращения жены и дочери из Джераба, а потом отправиться на семейный пикник, чтобы навсегда исчезнуть. Их красный мобиль должен соскользнуть с обрыва и показательно взорваться в горах – энергетические кристаллы не выносят падения в пропасть.

И мобиль действительно взорвался, и стоило полюбоваться тем, как алая машина, кувыркаясь, летит в синее бездонное ущелье и вспыхивает золотым пламенем. Мадина всё сделала в соответствии с планом и спряталась в убежище вместе с Милли. Вот только без Генриха, заказчик не стал ждать условленной встречи и пришёл к нему сам. Он ни секунды не верил, что ночной аптекарь не справляется, и хотел получить заказ, пусть и не доведённый до совершенства.

– Но Генрих ему ничего не сказал, можешь не сомневаться, – закончила Мадина. – Так что, змеёныш, выброси из головы глупости, ради твоего накопителя никто бы на такое не пошёл, ставки неизмеримо выше.

– Почему я ничего не замечала? – Милли спрашивала скорее себя, чем Мадину, но та ответила:

– Потому что не должна была. Твой отец умел хранить свои секреты как никто, и прежде всего от самых близких. Даже я не знаю, где этот чёртов флакон. И слава богу. Вот только эти уроды уверены, что мы с тобой знаем. Хорошо, если взрыв их обманул, но вдруг усомнятся в нашей гибели? Так что сидим тихо и пытаемся выжить.

– Зачем? – Ну правда, зачем, если ткань всё равно не развернётся обратно, возвращая отца, их дом, прежнюю счастливую жизнь.

– Зачем? Милли, ты меня разочаровываешь, в змеиной кладке оказалось куриное яйцо? Хочешь, чтобы уроды остались безнаказанными? Нет, серьёзно?

Милли закрыла лицо руками. Не вернуть, не вернуть.

– Его нельзя вернуть, – Мадина будто читала её мысли, – но ты сможешь передать ему свою любовь. Уроды и передадут, знаешь, как записочку «Дорогой папочка, посылаю тебе подарок».

Мадина расхохоталась, и хотя смех её звучал жутковато, Милли тоже улыбнулась. По большому счёту, умирать не хотелось, просто она не видела смысла жить, а теперь вот он, смысл.

– Только я спать не могу, – пожаловалась она, – ну, из-за кожи. Всё время вижу его рану, а рассмотреть не получается. Можно я всё-таки ногу, ну, немножко, чтобы понять?..

– Да зачем же себя-то портить, змеёныш? Отложи это. Когда доберёшься до уродов, заодно и поглядишь, как у них там всё устроено.

Милли подумала и поняла, что сможет уговорить своих демонов подождать. Недолго, несколько лет, это нестрашно.

В последние годы Эмилия замечала за собой приступы сентиментальности, которые изрядно её пугали как первейший признак старческого слабоумия. Слава богу, орущим младенцам пока не умилялась, но вот смерть мимолётно близкого мужчины уже наводила на мысли о скоропреходящей красоте и быстротечности времени. Даже пара бесценных слезинок скатилась по фарфоровым щекам и упала в стейк медиум вэлл, который она кромсала ножом – выбрала его к обеду по ассоциации. Дела её были не настолько плохи, чтобы утреннее происшествие испортило аппетит, но сам факт печали настораживал. Более того, Эмилия хотела посетить похороны, зрелище обещало быть занимательным. Но это завтра в полдень, а нынче у неё свободный вечер, и раз уж утренняя прогулка оказалась непоправимо испорчена, она решила встретить закат у моря и пойти в северный порт, к яхтам. Жаркая суетливая жизнь кипела на юге, куда стекались торговые суда, а здесь швартовались только лёгкие кораблики богатых и очень богатых людей, работали модные рестораны, играла негромкая музыка, расхаживали нарядные женщины и ослепительные мужчины. Можно сказать, царила относительная благопристойность, насколько она возможна в вольном городе. Эмилии обычно хотелось всё испортить какой-нибудь идиотской выходкой, но сейчас она нуждалась в покое. Сегодня не было сил на эпатаж, и потому весь нонконформизм свёлся к выбору одежды: длинное винно-красное платье, развевающееся на ветру, чересчур поношеное и немного выгоревшее, и тонкая невзрачная шаль из сырого шёлка. Не вполне бродяжка, скорее обедневшая представительница богемы, которая кошелёк не стащит, но и не принесёт ресторану дохода, если займёт столик на веранде – станет полтора часа тянуть свой двойной кофе и вряд ли привлечёт внимание фланирующих мужчин в поиске. А если привлечёт, то наверняка не согласится выпить с кем-нибудь вина, пусть и за чужой счёт. Скучнейшее, в общем, создание, не стоящее второго взгляда.

Эмилия не смогла бы объяснить, зачем нужен этот театр одного зрителя, бессмысленная маскировка и попытка примерить личину, ведь давным-давно прошли времена, когда ей действительно приходилось скрываться и обманывать внимательных соглядатаев. Возможно, теперь это игра с собой, способ посмотреть вокруг чужими глазами и немного отстраниться от собственной личности, госпожи Эмилии Грим, русоволосой женщины, отмечающей тридцать седьмой день рождения уже не первый десяток лет, той, чьё имя в этом городе знают все… все, кто должны знать.

Но сегодня её занимали вопросы попроще: что надеть на завтрашнее мероприятие, какому извращенцу пришло в голову прикончить бедного Ронни и где она сегодня намерена съесть десерт, традиционно заменяющий ей ужин. Диета Эмилии была строгой, но справедливой: кофе и йогурт на завтрак, мясо или рыба на обед, а в конце дня что-нибудь для радости – отец говорил, что без этого аскеза не приносит пользы телу, отвлекает ум и огорчает душу. Сладкое она обожала до самозабвения, злые языки утверждали – в те давние времена, когда о ней ещё смели сплетничать, – что Змейка питается шоколадом и мужскими сердцами. Это была наглая ложь, шоколад Эмилия не любила. Ей больше нравилась карамель.

Вечернее удовольствие следовало выбирать ответственно. Если бы она пошла в южный порт, то купила бы у эрвийских пекарей сладкую, как грех, булочку с изюмом и заварным кремом, и съела её, усевшись прямо на каменную мостовую набережной, наслаждаясь каждой крошкой и наблюдая за быстро исчезающим солнцем. И никакого чая, чтобы концентрация сахара оставалась запредельной.

Но здесь, на севере, не продавали развратной еды, и потому она заглянула к Джеронимо, чьи лёгкие взбитые десерты отлично сочетались с капелькой портвейна. Ценители его кухни толпились в кафе каждый вечер, но для Эмилии маленький столик появился по волшебству, чуть в стороне от остальных гостей, почти у самой воды.

Она положила в рот первую ложечку невесомого молочного мусса, сделала глоток пряного портвейна, подняла глаза к небу и увидела, как огромный золотой шар спускается к горизонту, окрашивая облака красным. День всё-таки удался, несмотря на утренние неприятности, и Мелави всё так же хорош, что бы там ни вытворяли его жители. Эмилия искренне верила, что большинство из них милые добрые люди – во-первых, человек добр по природе своей, а во-вторых, она лично в своё время приложила руку к тому, чтобы поголовье неприятных типов в городе значительно уменьшилось.

И теперь она рассматривала гуляющих и любовалась пестротой и разнородностью толпы. Закутанные до самых глаз женщины бедов и едва прикрытые полупрозрачными платьями светские девушки макаби; аккуратные чёрно-белые семьи ревностных поклонников Безымянного и затейливо наряженные люди искусства; сияющие, как новогодние деревья, содержанки и безупречно одетые законные жёны; парочки влюблённых мужчин, которые чувствовали себя в Мелави свободней, чем где-либо на Востоке, и западные гости города, очарованные его экзотической прелестью. Почти все подтянутые, красивые и молодые, если не присматриваться. Эмилия ценила Мелави за то, что в нём причудливо смешались не только национальности, религии и культуры, но и временные пласты, одни люди жили по правилам, принятым тысячу лет назад, другие были вполне современны, а третьи казались гостями из будущего. И потому не оставляло ощущение, что за любым поворотом может открыться дверь, через которую неосторожный прохожий попадёт в совершенно другой мир, иногда не по своей воле.

Когда совсем стемнело, зажглись огни: голубоватые газовые фонари снаружи, маленькие свечки на столиках, золотистые лампы с кристаллами в глубине зала. Эмилия засобиралась домой, завтра следовало быть свежей и внимательной – хорошо, если безобразие учинил залётный извращенец, но вдруг кто-нибудь из местных столь затейливо сошёл с ума? Это могло быть, как минимум, любопытно, но правда, в которой она не любила себе признаваться, состояла в том, что Эмилия чувствовала ответственность за происходящее в Мелави: она хотела, чтобы его весёлые беззаботные жители таковыми и оставались. А когда у тебя за углом людей кастрируют, как котов, это тревожно.

На похороны оделась просто и не слишком приметно, ровно так, как принято у обеспеченных дам, не желающих привлекать к себе внимание. Ронни, как оказалось, принадлежал к церкви Колесованного и отпевали его в небольшом, но очень модном храме Святого Иммануила на юге Мелави. Белый, тонкий, увенчанный высоким шпилем, он снова навёл Эмилию на воспоминания о главном достоинстве покойника, но она отогнала неприличные мысли – в конце концов, она пришла в дом бога своего отца, следовало проявить уважение. Бог, как обычно, покорно страдал, растянутый на пылающем колесе, его запрокинутое лицо глядело в небо, прозрачные длиннопалые руки и ноги с узкими ступнями безвольно свешивались. У Эмилии была история из детства, которую она сама не помнила, но ей рассказали: когда маленькая Милли впервые зашла в храм, подняла голову и увидела Колесо, сначала задохнулась от ужаса, а потом заорала так, что её не могли успокоить несколько дней. И долго ещё не выносила вида сакрального изображения, даже схематичного. Сама она вроде бы вспоминала высокие двери, прохладный зал, куда после жаркой улицы входила с радостью, золотые лучи солнца, падающие сквозь узкие окна, и тени на полу, которые только начали складываться в какую-то фигуру, когда Милли поглядела вверх и, и… и дальше ничего. Но так или иначе, с тех пор Колеса в доме не было, историй о нём не рассказывали, и Милли так и не приобщилась к вере. Оно и к лучшему, потому что весь последующий опыт показал, что бог её отца явно глух и слеп, если допускает столько несправедливости и боли. Вот Ронни, например, бедный простодушный Ронни с его большим членом и маленькими яйцами – за что?

Эмилия отвлеклась от теологических размышлений и огляделась вокруг. Да, на это стоило посмотреть: маленький зал набит женщинами разных возрастов и мастей, но преобладают зрелые дамы в хорошо скроенных тёмных платьях. Большинство прикрывают лица вуалями, но встречаются и дерзкие красавицы в красном, которые ни от кого не прячутся. Их вызывающие туалеты смотрелись бы на общем фоне оригинально, когда бы таких дам не набрался десяток. Эмилия покачала головой: примитивный эпатаж в своём стремлении отличиться почти всегда приводит к обратному результату и выглядит банально. Тоньше надо быть, девочки, тоньше. Её саму из толпы не выделяло почти ничего, кроме веточки цветущего апельсина, приколотой к платью, но это было её постоянное украшение. Не многие понимали, что эта привычка обходилась дороже иных бриллиантов: в её саду флёрдоранж не переводился круглый год, и это требовало огромных энергетических затрат и услуг опытного садовника. Эмилия всегда хотела держать в доме смуглого мускулистого красавчика, который бы возделывал её садик в любое время дня и ночи, но пришлось пригласить хрупкого ворчливого старичка, умеющего управляться с энергетическими контурами и знающего о растениях всё. Он отрегулировал жизненный цикл дюжины деревьев так, чтобы каждый месяц одно из них цвело. Впрочем, сейчас, в начале весны, апельсины уже покрылись грубоватыми душистыми цветами сами по себе, по естественным природным законам, и её бутоньерка не привлекала внимания.

В руках Эмилия держала две пышные красные розы на длинных стеблях и этим тоже не выделялась среди прочих дам, мало кто из них принёс белые цветы.

У дверей столпились немногие мужчины, но все, как на подбор, красавцы – очевидно, коллеги покойного. Среди них мелькнула женщина в характерном сером покрывале до глаз, но предпочла спрятаться за широкими плечами – беды не отличались свободными нравами и грешили как все, но этот факт не афишировали.

Священник тем временем подошёл ко гробу, собираясь начать заупокойную молитву. Ого, поклонницы Ронни оплатили церемонию по высшему разряду – его провожал сам отец Свилан, пастырь, пользующийся огромным и, главное, заслуженным авторитетом. Он мог отпеть нищего совершенно бесплатно и взять целое состояние за какого-нибудь грешного богатея, а все деньги тратил на благотворительность. Говорят, он не сразу пришёл к вере, его привела какая-то личная трагедия, наверняка любовная… Но тут зазвучала молитва, и Эмилия перестала думать, безыскусный погребальный канон всегда трогал её сердце и вызывал слёзы, над кем бы его ни читали.

«Пред вами лежу я без слова и вздоха и улыбки, так поплачьте обо мне, родные и любимые. Ещё вчера я беседовал с вами, танцевал и веселился, а ныне лежу неподвижно. Придите же все, любящие меня, и целуйте последним поцелуем, обнимите последним объятием, ведь больше не быть мне с вами и не знать объятий ваших и поцелуев». Тут дамы синхронно всхлипнули, и долгий хлюпающий звук отразился от сводов храма. Эмилия их отлично понимала, это и вправду было больно.

«Ухожу я туда, где равны богач и бедняк, господин и слуга едины в своём достоинстве и оценены по делам своим. Но просите же Господа за меня, чтобы не был я наказан по грехам моим, но за добрые деяния был взят туда, где свет». Дамы пригорюнились, а Эмилия задумалась, искупит ли радость, которую доставлял Ронни, грех распутства. В конце концов, множество женщин поминали имя божье в его постели, крича от наслаждения.

«Плачу я горькими слезами, когда представляю смерть и вижу красоту нашу во гробе, лежащую уродливой, бесславной, не имеющей приятности. Как же свершилось это с нами, прежде живыми? Только волею Господа, дающего всем упокоение».

На этой оптимистичной ноте служба завершилась, рыдающие дамы потянулись к покойному, чтобы последний раз прижаться к нему пышными бюстами и целомудренно поцеловать в лоб. Эмилия обошлась без этого, положила свои розы в груду цветов в изножье и только тогда посмотрела в лицо Ронни: оно было совершенно неживым и очень спокойным, гримёр позаботился, чтобы убрать отпечаток страдания, если он был. «Спи, дурачок, спасибо за кофе. Увидимся», – пробормотала она и двинулась к выходу. На кладбище не собиралась, но задержалась в церковном дворике, чтобы ещё раз посмотреть на скорбящих.

– Прелестная церемония, не правда ли? – Высокая фигура склонилась над ней, загораживая солнце.

– Душераздирающая, – согласилась Эмилия. Она не могла разглядеть лица против света, но поняла, что мужчина молод.

– Пойдёте на кладбище? – поинтересовался он.

– Нет, всё это слишком для меня, боюсь, моё бедное сердце не выдержит столько печали.

– Понимаю. Тогда, может быть, вы согласитесь выпить со мной чашку кофе? Здесь поблизости есть милое место, где отлично варят на песке. Я мог бы разделить вашу скорбь.

Ах, вот в чём дело, более молодые и менее знаменитые коллеги Ронни явились, чтобы по горячим следам разобрать клиентуру покойного. То, что надо!

– Конечно, – улыбнулась Эмилия, – я падаю с ног.

– Позвольте предложить вам руку, – он галантно подставил локоть.

Кафе и правда оказалось за углом, и Эмилия счастливо вздохнула, устраиваясь на диванчике в прохладной тени веранды.

– А вы храбрый юноша, – заметила она, – даже лица не рассмотрели и уже пригласили на, скажем так, кофе. А что, если бы я оказалась старухой?

На куртуазном языке Мелави приглашение на кофе было однозначным намёком, и парень правда рисковал.

– Достаточно увидеть вас в движении, чтобы понять, что вы молоды и прекрасны. А кроме того, я бы справился в любом случае. – И он расхохотался, как мальчишка.

«Мальчишка и есть, лет двадцать пять, не больше».

Эмилия откинула вуаль и наконец-то заглянула ему в глаза.

– Сирилл, – она выдохнула имя негромко, но так, будто второй раз за день увидела покойника.

– Не может быть, что мы знакомы, я бы вас запомнил, – сказал он, рассматривая её лицо. – Не будь вы так молоды, решил бы, что вы помните моего отца, маменька говорит, я вылитый он. Потому и назвала в его честь, хотя старый чёрт этого не заслуживал.

– Ваш почтенный батюшка больше не с вами? – справившись с волнением, поинтересовалась Эмилия.

– Надо сказать, он с самого начала был не с нами, – пожал плечами парень. – У него своя жизнь и он не спешил нас признавать. Когда состарился, уехал из страны, наверняка жив, он крепкий, но я о нём ничего не знаю.

«Состарился, надо же, Сирилл состарился».

– Так вы его знали?

– Не имела удовольствия, будем считать, что это была минутка ясновидения.

Хороший мальчик не имел привычки лезть в тайны клиенток и потому не стал настаивать.

– Хотел бы и я угадать ваше имя. Маргарита, Камелия?

– Упаси господь.

– Целеста, Аграфена, Иокаста?

Он смеялся, и Эмилия развеселилась тоже. Очаровательное существо: редкие в здешних краях белокурые волосы, рубленые черты лица, мальчишеская улыбка и совершенно необыкновенные глаза, тёмный ободок вокруг радужки подчёркивает её светло-серый, почти белёсый цвет. Уникальный оттенок, Эмилия встречала такой лишь дважды.

Невозможно оторвать взгляд, до чего хорош. Но к делу. Она вздохнула:

– Эмилия. Давайте же поговорим о покойном, всё-таки у нас импровизированные поминки, и выпьем за лёгкий переход.

– Тогда лучше вина, что вы предпочитаете?

– Белое. – «Светлое, как твои глаза».

Им как раз принесли кофе в маленьких джезвах, и Сирилл дополнил заказ. Попросил не самое дорогое, что делает ему честь, – ведь платить, очевидно, будет она, – но хорошее местное вино и сыр.

Официант вернулся очень быстро, и они подняли бокалы.

– Упокой душу, – произнесла Эмилия и сделала левой рукой небрежный знак Колеса.

– Лёгкого пути, – склонил голову Сирилл.

– Итак, вы были друзьями?

– Ох, нет, в нашей среде между собой редко дружат. Конкуренция, знаете ли.

– Тоже метили в «золотые стержни»? – съехидничала она.

– Избави бог, я про актёрскую братию. Хороших площадок мало, смазливых парней много, а Ронни не терпел рядом с собой молодёжь.

Эмилия сделала глоток, а парень продолжил:

– Но вы, Эмилия? На его обычных клиенток вы не похожи.

– Просто знакомая женщина, как и прочие, не усложняйте, юноша. Расскажите лучше, что говорят об этой истории? Кто мог учинить такое?

– Ах, вот в чём дело, госпожа решила провести расследование. – Светлые глаза зажглись интересом.

– Не преувеличивайте, простое любопытство. Но я готова заплатить за удовлетворение.

– Только любопытства?

– Только его. – В пальцах Эмилии мелькнула крупная купюра.

– Думаете, откажусь? – Сирилл насмешливо поднял бровь, прекрасно зная, насколько обольстительно выглядит.

– Почему бы, услуга должна быть оплачена. Я вся внимание.

Сирилл протянул длинную руку через стол, взял деньги, не коснувшись её пальцев, посмотрел купюру на свет, не спеша убрал в карман и только после этого заговорил.

«Вот ведь маленький позёр, весь в отца».

Эмилия возвращалась домой, задумчиво улыбаясь. По словам мальчишки выходило, что убить Ронни мог кто угодно – рогоносцы, ревнивые любовницы, молодые танцовщики, которым он нередко вставлял палки в колёса, и даже конкуренты из этого комичного списка «золотых стержней».

– Вы не представляете, с какой серьёзностью они меряются своими отростками, – рассмеялся Сирилл.

– А вы? Вы не такой? Тоже ведь в некотором роде мужчина.

Проигнорировав издёвку, он пожал плечами:

– Пока эта штука нормально работает, нет нужды в писькомерках, – он выбрал более грубую версию этого слова и не извинился.

«Как всё-таки смешно вылезает уличный мальчишка, стоит юному джентльмену разозлиться».

– Искать подтверждения своей крутости приходится, когда начинаются сбои, – продолжил Сирилл. – У извращенцев типа Ронни это случается часто.

– Извращенцев? Насколько я помню, он не отличался…

– Только не говорите, что и вы тоже!..

– Господи, ну конечно, не скажу. – «Кажется, я повторяюсь».

Ещё Сирилл посоветовал поговорить с матерью, бывшей танцовщицей, которая знавала Ронни в юности, и даже нацарапал на салфетке её адрес (за дополнительную плату). И добавил название клуба, где танцевал по вечерам. Но это как-нибудь в другой раз, а сегодня Эмилия решила встретиться с госпожой Жозефиной Гольд, почтенной матушкой этого красавца. Не хотелось признаваться в этом даже себе, но ей было интересно посмотреть на женщину Сирилла – того, первого.

И потому незадолго до заката она стучала в дверь хорошенького дома с жасминовой изгородью и от нечего делать рассматривала керамические горшки, стоящие у крыльца: колеус с яркими красными листьями и бледно-зелёная, почти белая аглаонема чередовались довольно мило, хотя Эмилия не очень любила пёстрые садики. От созерцания её отвлекла женщина, вышедшая из-за дома, – судя по одежде, она копалась в земле.

– Добрый вечер, пришли что-нибудь купить?

– Возможно. – ответила Эмилия. – Мне рекомендовали к вам обратиться…

– Приятно, что у меня хорошая репутация. Сразу пройдём в теплицу или вы хотите увидеть каталоги?

– Я бы предпочла сначала присесть…

– Ой, да! – Женщина всплеснула руками. – Заходите.

Жозефина оказалась довольно моложавой и лёгкой для столь взрослого сына – видимо, Сирилл когда-то солгал о том, что любит женщин постарше, судя по всему, этой и двадцати не было, когда он наградил её младенцем. С правильной энергетической подпиткой можно сохраняться надолго, но Жозефина выглядела на честные, просто очень хорошие сорок с небольшим.

В следующие полчаса Эмилия пила лимонад в компании хозяйки и рассматривала картинки, ища что-нибудь беленькое на веранду. Садовник наверняка разгневается, что она не посоветовалась и притащила в дом растения от непроверенного поставщика – они же могут быть заражены чем угодно, какой ужас! Но женщина выглядела опрятной, а дом ухоженным. В конце концов заказала несколько дорогих экземпляров, пропустила мимо ушей рекомендации по содержанию и перешла к делу:

– Страшно рада, что нашла вас, Жозефина! Знаете, таким, как я, начинающим, обычно рекомендуют просто выбрасывать цветы, как только они начинают увядать, и заводить новые. А я слишком привязываюсь к каждому кустику, поэтому стараюсь заботиться как следует. И вот сегодня познакомилась с вашим сыном, и он сказал, что вы мне всё объясните.

Эмилия сделала честное лицо, но Жозефина недоверчиво прищурилась:

– С которым из них?

– У вас их несколько? Счастливая женщина! С Сириллом.

– Двойняшки. Их вечно путают, хотя Бертран больше похож на меня, а Сирилл вылитый отец.

– Уверена, они оба красавцы.

– И где же вы познакомились?

– К сожалению, на похоронах. Умер известный танцовщик, Ронни… – Эмилия сообразила, что не знает его фамилии, Малыш и Малыш, но женщине, похоже, было достаточно.

– Упокоился? Какая жалость, – без капли сожаления сказала она. – Ваш приятель?

– Я, к сожалению, не знакома с его творчеством, – чопорно ответила Эмилия, – но в некотором роде познакомилась с ним самим. Я нашла его тело.

В глазах Жозефины появился неподдельный интерес, она потребовала подробностей, и Эмилия охотно рассказала всё, что знала. Довольно смешно описала церемонию, сделав вид, что совсем-совсем ничего не поняла о присутствовавших дамах и характере их отношений с покойным. Хозяйка её насмешливо просветила и достала из шкафа графин.