Марта Кетро
Чтобы сказать ему
Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.
Серия «Легенда русского Интернета»
Иллюстрация на переплете – Андрей Ферез
© М. Кетро, 2019
© ООО «Издательство АСТ», 2019
* * *
вот же он этот проклятый заяц
как же я его не заметил
пусть не говорят что он больше не нужен
там куда мы уходим
куда мы уходим
Цветков А. П.
У одной женщины не было детей.
Редко случается, чтобы у женщины совсем не было детей, ни своих, ни названых. Такие встречаются приблизительно в тысячу раз реже, чем те, кто просто не может родить. Потому что если у которой нет ребёночка, а страх как хочется, она всегда найдёт способ. Пойдёт к колдунье, а та подарит ячменное зерно, да такое, что вместо колоска взойдёт цветок, а внутри бутона окажется девочка. Или украдёт из чужой колыбели, которую бездумная мать оставит в тенёчке у крыльца: схватит малыша, укроет платком и побежит за синие леса, за высокие горы, в безопасное убежище, там посадит на сухой мох и даст ему гладкую еловую шишку, чтобы играл. Купит у нищенки здорового темноглазого мальчика, развяжет цветастое отрепье и сожжёт, а ребёнка искупает в желтоватой ромашковой воде или вот с чередой тоже хорошо. А то назначит младенцем полено или котёнка, станет баюкать, отпаивать молоком. Усыновит мужчину и воспитает.
Да мало ли способов, если хочется.
Ещё реже бывает, чтобы женщина совсем не хотела иметь ребёнка, ни своего, ни чужого, ни щенка, ни симулякр, вроде тамагочи, который бы изредка пищал: «Покорми меня», «Поиграй со мной». Такая, может, одна на миллион.
А ещё говорят, будто иногда случается – раз в сто лет? – что и родит, но забудет. Даже и вырастит, но потом с её памятью произойдёт какая-то неприятность – например, постирает едким мылом, чтобы вывести пятно от вишнёвого сока или крови, а в результате пятно как было, так и осталось, а ребёнок стёрся. На фотографиях и в документах есть, но женщина перестаёт чувствовать себя матерью. От этого она сначала сделается на двадцать лет моложе, обретёт лёгкость, талию и шелковые платья, но постепенно тело её будет становиться всё легче и легче, шелка посереют, а потом она превратится в птичку. Как только это произойдёт, женщина снова обо всём вспомнит. Но теперь у неё маленькая птичья головка на одну мысль, коротенькие ножки и совсем нет рук, а вместо голоса чирик-чирик. Есть, правда, крылья, и потому она не побежит, а полетит – искать своего ребёнка. Зачем, ведь он уже совсем взрослый? Попробуйте расспросить, но ничего внятного птичка не ответит, даже если научится на манер скворца повторять некоторые слова почти по-человечески. Когда вы попытаетесь её удержать, она склонит головку и бессмысленно прощебечет: «Чтобы сказать, чтобы сказать ему…» – и другого вы не добьётесь, поэтому лучше отпустите добром, пока не убилась об оконное стекло.
1
Месячные прекратились лет на десять раньше, чем это обычно бывает, но Дора не огорчилась, наоборот, почувствовала себя свободной как никогда. Теперь не нужно высчитывать, когда не сможешь пойти в бассейн, переносить занятия в спортзале и отменять свидания. Это справедливо, ведь жизни осталось меньше, чем было, и пять дополнительных дней в месяц хоть какая-то компенсация. Можно посчитать: месячные у неё с десяти, и значит, за следующие тридцать пять лет она потеряла две тысячи сто дней, приблизительно пять с половиной лет своей единственной жизни провела в крови и боли, без секса, с отваливающейся спиной и вечным страхом наследить. А теперь добавятся шестьдесят полновесных суток в год. Конечно, они будут не столь насыщенными, как в юности, но дарёному коню не смотрят ни в зубы, ни под хвост, хотя копыта, конечно, надо бы проверить: хорошо ли подкован и всё такое.
Дора любила цифры и заботилась о точности вычислений, и потому всё время возвращалась к столбику, которым перемножала 5, 12 и 35, а потом делила на 365. Все ли дни можно считать потерянными? Ведь иной раз она не могла утерпеть и всё-таки занималась сексом, а потом озабоченно разглядывала красные пальцы, потёки на ногах и отправляла сомлевшего мужчину мыться первым – потому что кровь засыхала, стягивала нежную кожу головки, и далеко ли до раздражения. С другой стороны, и так округлила в меньшую сторону, на самом деле выходило не пять с половиной, а 5,75, но те три месяца можно списать на самое начало, когда только устанавливался цикл.
Она вспомнила, как валялась на спине, задрав ноги на стену, и прислушивалась к тянущей боли в животе, а заодно и к шепоту в коридоре. Отец потом некоторое время огибал её комнату по дуге, насколько это было возможно в их доме. Ничего личного, он просто беспокоился и смущался, потому что мать, как всегда, проболталась. Она всё ему рассказывала, и Дора думала, что это от несдержанности, но потом оказалось, что и отец, который был безупречен, тоже не имеет от мамы тайн. И Дора поняла, что это такой способ существования в паре, когда на всякий случай ничего друг от друга не скрывают, сообщают каждый пустяк, любые новости и чужие секреты, чтобы как-нибудь нечаянно несказанное не скопилось и не создало серьёзное препятствие между ними. Но чем меньше барьеров было между родителями, тем выше вырастала стена перед Дорой, почти незаметная в раннем детстве. В младших классах школы из-за неё ещё торчали бантики, но потом кладка стала опережать, и скоро родители находили свою девочку только по голосу и следам, которые она оставляла со свойственной подросткам неаккуратностью. Раскидывала по дому одежду, глупые бумажки с цветочками и неумелым детским матом – записочки, которыми девочки перебрасываются на уроках. Забывала на видном месте блокнот в сердечках, наполненный густой рифмованной патокой, розовый носок со стоптанной до желтизны пяткой, и диск с хентаем. Эти вещи служили для неё чем-то вроде стигматов возраста: Дора осознавала их неприглядность, но ничего не могла с собой поделать. Внутри неё жила взрослая женщина, но до поры она находилась в плену у неумной девчонки, которая вынуждала её совершать потные подростковые выходки, диктовала лексикон и манеры. И вещи роняла именно та, пленница, пытаясь хоть как-то подать знак, но вместо белых камешков у неё были только носочки и бумажки. А родители никого не хотели искать, покорно подбирали с пола и кресел девичий мусор и складывали в шкафы.
Насколько Дора помнила, лучше всех её находил дед. Когда ей было пять, она приходила в его кабинет, где на книжных полках стояли совсем неинтересные книги, а на столе зелёная малахитовая чернильница и механический календарь. Невежливо соваться в чужую комнату без спроса, и всё-таки она пробиралась украдкой, залезала в его жёлтый кожаный чемодан и опускала над собой крышку. Нет ничего глупее положения человека, который спрятался, а его не ищут. Даже Неуловимый Джо устроился лучше, он хотя бы скрывается от несуществующей погони и что-то с ним происходит по пути, а когда лежишь, скорчившись в душном чемодане, обшитом изнутри коричнево-пёстрым шёлком, буквально за три минуты начинаешь чувствовать себя дурой. Но дед всегда появлялся вовремя, примерно через две с половиной минуты после того, как Дора переставала ёрзать и успокаивала дыхание. Он входил в кабинет и звал:
– Дора! Дора!
Никто не отвечал.
– Где она, может, под кроватью? Под столом? А, за шторой! Нет. Эй, родители, а где ваш ребёнок? – строго спрашивал он. И Дора чувствовала, как подрагивает пол от топота – мать вбегала, заранее волнуясь:
– Дора! Дора! А вдруг она улизнула в сад и захлопнула дверь?
Было слышно, как отец щёлкает замком и выглядывает на крыльцо. По комнате пробегала волна сквозняка и врывалась в узкую щель, оставленную Дорой для воздуха.
Мать тревожно причитала, но отец молчал, и дед принимал настоящее мужское решение:
– Что ж, пойду её искать. Наверняка удрала на улицу, а там уже темно.
Он тяжело шёл к шкафу и доставал куртку М-65, в которой ходил, кажется, всегда. И тут случалось по-разному: иногда Доре становилось нестерпимо от мысли, что дедушка сейчас уйдёт в ночь на поиски, и она выскакивала, как торжествующий чёртик из табакерки; или мать вспоминала про чемодан, пыталась подать деду – «раз уж ты уходишь», – и находила Дору.
– Воооот она где! Как ты нас напугала!
Только через много лет Дора впервые задумалась над тем, почему её дед держал этот пустой чемодан в кабинете на видном месте, ведь в нём никогда ничего не лежало, кроме серой прокуренной толстовки-худи. Неужели только чтобы ей было где прятаться? Или чтобы всегда существовало место, где её можно найти?
Потом родители с Дорой переехали в просторную квартиру в далёком городе, где отец нашёл новую работу, дед остался в своём доме один и через год умер, а она повзрослела – быстрее себя – и стала прятаться внутри девочки. Но там её не искали.
Дом не продали, и каждое лето они возвращалась, чтобы снять с окон тяжелые ставни, вымести паутину из углов и привести в порядок сад. Точнее, этим занималась пожилая мексиканка Жиневра и её глуповатый сынок Бенисио, а родители только наблюдали и давали указания – бестолковая парочка нуждалась в постоянном руководстве. Дора оставалась не у дел и целыми днями слонялась по запущенному дому. Опережая ленивую Жиневру, заходила в неубранные комнаты и быстро-быстро писала на пыльных поверхностях послания. Длинные не получались, потому что буквы выходили крупными и самого большого стола хватало только на то, чтобы вывести: «Дедушка, привет, это я, До…» – имя уже не помещалось, а за дверью раздавалось шарканье прислуги, которая подступала с тряпкой, и нужно было прятаться в чуланчик, с тем чтобы проскользнуть за широкой спиной, пробраться в детскую и там на тумбочке продолжить «…ра, я скучаю по тебе». «Найди меня, пожалуйста» приходилось на зеркало, но последняя буква не влезала, а в родительской спальне уже убрано, начинали всегда с неё. Дора смутно надеялась, что если всё же успеет дописать своё письмо, дед сможет его прочитать.
Потом она выходила в сад и пряталась в беседке, наблюдая, как старательный Бенисио приводит в порядок лужайку, подравнивает кусты, чистит бассейн. Его круглая чёрная голова пострижена грубо, как овечьими ножницами или газонокосилкой, а смуглая потная спина блестит, как мокрые коричневые камни, обрамляющие садовую дорожку, а комбинезон линялый, как хлорированная вода, – но на лице дремлют коровьи глаза и цветут тёмные губы, ведь ему всего лет семнадцать, но тебе, Дора, тебе-то семь. Девять… Одиннадцать… Ты уже почти девушка, Дора, незачем заглядываться на прислугу.
Он же не обращал на неё ни малейшего внимания, из лета в лето упорно обихаживал сад, огибая её, как белотелую скульптуру. Но с безрукой гипсовой девки хотя бы смахивал паутину, замедляя движения губки на круглой груди с острым соском (второй отбит). У Доры к тринадцати годам сиськи стали не хуже, но для Бенисио хозяйская дочь была существом бесполым, бесполезным и посторонним в его ясной жизни.
Однажды Дора нарядилась в красное. Надела блузку с объёмными рукавами из тончайшей почти не жаркой шерсти, и юбку, обтягивающую худые бёдра и расходящуюся к подолу тюльпаном. Кровавый цвет ей не шёл, делая бледное лицо чуть зеленоватым, но это была её самая взрослая одежда, купленная к празднованию Рождества, которое устраивали в папиной фирме для семей сотрудников. Дора притащила костюм на летние каникулы специально для решительного шага. Она надела узкие белые туфли с двухдюймовыми каблучками, взяла лаковую сумочку и с независимым видом подошла к Бенисио, увязая в жирной садовой земле. Он даже не разогнулся, продолжая пропалывать клумбу.
– Привет, как дела, пойдём послезавтра танцевать куда-нибудь, – храбро глядя на его тёмную спину, проговорила она. После мучительной паузы добавила: – Мама меня одну не отпускает.
Через несколько бесконечных секунд парень поднял голову и мутно уставился на неё, Дора не выдержала, повернулась и побежала к дому, подворачивая лодыжки. Когда она захлопнула дверь и взглянула в окошко, оказалось, что он до сих пор смотрит ей вслед. Потом Бенисио снова занялся сорняками.
Два дня Дора болела от стыда, вспоминая каждый свой шаг и жест – зачем, зачем? И что она сделала не так? Как нужно было сказать? И как теперь жить, если немедленно умереть не получилось? По утрам, пока он возился в саду, она пряталась в доме, но в пятницу мама попросила заглянуть в почтовый ящик, и Доре пришлось выйти. Улучила момент, пока его вроде нигде не было, но когда возвращалась, парень оказался тут как тут. Остановил её около бассейна и сказал:
– Пять баксов.
Дора подумала, что ослышалась.
– Что?
Парень хмыкнул.
– Ладно, мисс, три доллара, и я отмажу тебя от мамки.
Дора собрала волю в кулак и небрежно ответила:
– О’кей, заезжай за мной в восемь.
Оставшиеся часы прошли в тревоге, она не могла решить, как лучше нарядиться: красное в прошлый раз вроде бы принесло ей неудачу, но с другой стороны, он всё же согласился, а главное, ничего более взрослого у неё нет. Не надевать же майку с «Хелло Китти» и юбку в клеточку, как утром.
Дора наврала насчёт мамы, родители уезжали в гости, и с семи до одиннадцати она была совершенно свободна. Как только их машина отъехала от ворот, Дора оделась и, громко топая неудобными туфлями, пошла в родительскую спальню, чтобы напудрить перепуганное лицо и накрасить губы алой помадой. В следующие сорок пять минут она мялась в прихожей и мечтала. Бенисио приедет на старой, но симпатичной машине, на нём будут белые штаны и шляпа, он распахнёт перед ней дверцу и увезёт на первые в жизни танцы. Весь вечер он не выпустит её руку из своей сильной ладони, а потом, на обратном пути, наверняка поцелует. О том, что бывает у парней с девчонками на заднем сиденье, она, конечно, знала, но думать не могла, потому что впадала в полуобморочный жар от волнения. Поэтому просто гладила прохладный деревянный косяк и улыбалась ему, опускала ресницы, пожимала плечами, закидывала голову, поправляла волосы и репетировала другие взрослые жесты, которые, она знала, положены девушке на первом свидании.
Без одной минуты восемь она, не торопясь, вышла за ворота.
В четверть девятого Дора всё-таки решила вернуться в сад, потому что соседи уже дважды спросили, всё ли у неё в порядке.
Ещё через пятнадцать минут она услышала звяканье. Бенисио заявился на потрёпанном велосипеде, в шортах и умопомрачительно яркой гавайке, застёгнутой до шеи.
– Что смотришь? Давай баксы, и поехали.
Она расстегнула сумочку, расплатилась (всего у неё было двадцать долларов), немного помедлила и села на грязноватый багажник.
– Держись.
Дороги она не запомнила, потому что, ухватившись за его спину и вдохнув свежий острый запах, сразу перестала соображать и думала только о том, чтобы не сжимать руки слишком крепко.
Бар «Джекки» славился как самый дешёвый в округе, и к тому же там иногда закрывали глаза на возраст и респектабельность гостей, лишь бы платили. Но тут вышибала Джош, наряженный в кожаный жилет на голое тело, откровенно расхохотался при виде парочки:
– Бенисио, придурок, ты бы ещё горшок и коляску для малышки прихватил. Совсем спятил, чудила?
Парни отошли в сторонку и немного пошептались, потом Бенисио вернулся к замершей Доре.
– Десятка.
– Но у меня тогда ничего не останется почти…
– Не жмись, колы тебе и так нальют. Или ты думала, Джош будет бесплатно нарываться на неприятности с твоей семьёй?
Дора покорно отдала бумажку, и вышибала проводил их в самый тёмный и душный угол зала.
– Сиди, не высовывайся, – сказал он, – и чтобы в десять я тебя тут не видел. Бен, ты отвечаешь.
– Ну!
Бар потихоньку наполнялся, Бенисио не собирался брать её за руку, и Дора от нечего делать разглядывала прокуренный танцпол. Диджей крутил жгучую латину, и Дора заметила, как неотрывно Бенисио таращится на огромные груди и пышные мексиканские зады смуглых пляшущих женщин. Они действительно завораживали своей самостоятельной подвижностью, габаритами и крутизной. Дора поёрзала на том, на чём сидела: в её школе среди девочек господствовали глянцевые стандарты, некоторые даже пытались соблюдать диету – конечно, в промежутках между посещениями «Дайнеров», «Старлайтов» и прочих соблазнительных закусочных. Подруги бы пришли в ужас от этих толстух, но Бенисио (уже почти её Бенисио) нервно подёргивался на табурете и всё больше мрачнел, что должен пасти эту капризную маленькую козу. Но, несмотря на недалёкость, он понимал свои обязанности, и раз уж его наняли, отрабатывал деньги. У него были три разновозрастные сеструхи, и он точно знал, какое шило водится у девчонок в задницах: только отвернись, найдут приключений, а его, Бенисио, потом в «Джекки» на порог не пустят.
Дородная немолодая официантка, покачиваясь, принесла колу и пиво.
– Детки, – она оперлась на стол, демонстрируя щедро набитое декольте, и оглядела их расширенными зрачками. – Джош сказал, у вас пятнадцать минут и проваливайте.
– Ок, Мэгги! – Бенисио с готовностью присосался к кружке. Он не хотел потерять место, где иногда удавалось подцепить покладистую девицу.
Дора взялась за свой стакан, но он оказался липким, с отпечатками чьих-то пальцев, и она не смогла сделать ни глотка. Подождала, пока Бенисио допьёт, и встала.
– Пошли.
– Эй, заплати за моё пиво, мисс. Телохранитель всегда пьёт за счёт хозяйки.
Она молча высыпала на стол мелочь и вышла.
Уже стемнело, они быстро покатили в сторону дома по тёмному полупустому шоссе. Деревья нависали над дорогой, редкие автомобили окатывали их светом фар и проносились мимо. Где-то на полпути Бенисио остановился, и Дора, которая уже успела всё простить, пока обнимала его спину, тут же затрепетала: «сейчас поцелует».
– Подержи велик, – буркнул Бенисио. – Я поссать.
Отошёл на пару метров и, ни капли не смущаясь, зажурчал. Потом вернулся, без приключений довёз её до ворот и уехал, не прощаясь.
Дора вошла в дом, не включая свет поднялась в детскую, разделась, бросилась на кровать и заплакала. Тихо вернулись родители, похихикали и улеглись спать, а она ревела от разочарования, пока не заснула. Утром проснулась и подумала: «Красное всё же невезучее».
Через несколько дней наступил тринадцатый день рождения Доры, странный праздник, который в последние годы мучил её несоответствием внутреннего и внешнего возраста. Особенно сейчас, когда сердце её было разбито, она познала разочарование, тайно посетила гнездо разврата, впервые обняла мужчину, а ей дарят розовый торт и медвежонка. У неё в душе бездны, а мама и папа заставляют задувать именинные свечи перед камерой смартфона. Дора испытала некоторое удовольствие от семейного праздника, но единственного подарка, которого жаждала душа, она не получила: Бенисио не пришёл её поздравить. После всего, что между ними было!
Казалось, обида сковала сердце льдом и уничтожила любовь, но в середине недели она вдруг поймала себя на мысли, что подаренные папой пятьдесят долларов было бы неплохо прокутить. Она использовала именно это слово: кроме прочих мелочей, Дора получила от мамы хорошенький блокнот в блестящей обложке и решила в очередной раз завести дневник. В нём она первым делом описала недавнее приключение с Б., подбирая для этого самые красивые и лихие выражения. Поэтому их поездка называлась кутежом в шикарном притоне, которые она, Дора, щедро оплатила восемнадцатью баксами, раз уж привыкла ни в чём себе не отказывать. Весь вечер она была звездой танцпола и остановку на обратной дороге тоже представила несколько иначе: Б. внезапно затормозил, остановил свой подержанный, но крутой «Кадиллак» и покрыл её поцелуями, всю. Отложив ручку, Дора слепо уставилась в окно: придуманная картинка виделась отчётливее, чем были настоящие воспоминания, и она отчаянно захотела повторить. Поэтому, спрятав блокнот в ящик стола, Дора спустилась в сад, нашла Бенисио и почти спокойно предложила:
– Поехали в пятницу в «Джекки».
Он оторвался от работы и сплюнул:
– Ну уж нет, мисс, я не хочу неприятностей.
– Пять баксов, – веско уронила Дора.
– Ладно, – ухмыльнулся он, – чёрт с тобой.
– Тогда в восемь, и не опаздывай. – Она гордо удалилась, чрезвычайно довольная собой.
Дора едва дождалась, когда родители укатят на свою еженедельную вечеринку, и помчалась в их комнату. Она придумала, как решить проблему с одеждой: мамино золотистое шёлковое платье! Мама считала его слишком праздничным для похода в гости в этой дыре, привозила на случай выезда куда-нибудь поприличнее. Оно обтягивало её, как перчатка, а на хрупкой Доре болталось, зато открывало плечи и бо́льшую часть груди. Подол доходил до пят, так что пришлось затянуть талию тоненьким ремешком, получилось красиво. Ровно в восемь Дора стояла у ворот и осторожно выглядывала на улицу. Бенисио опоздал всего на пять минут и ничего не сказал о платье, только фыркнул. Их, кажется, никто не заметил. Потом были блаженные полчаса дороги, издевательский хохот вышибалы, весёлое недоумение барных завсегдатаев и нестерпимо скучный час всё в том же тёмном углу. На этот раз Дора едва не влипла: одна из пьяненьких девиц приметила рядом с придурковатым Бенисио диковинную птицу и двинулась разобраться, но на полпути поняла, что перед ней разнаряженная соплюха, недоумённо потрясла головой, отвернулась и тут же обо всём забыла. Но Джош, тревожно поглядывавший в их сторону, всё видел, и бесцеремонно выставил парочку в половине десятого с традиционной присказкой про неприятности.
– Заладили… Можно подумать, неприятность – моё второе имя, – тихонько бормотала Дора, присаживаясь на багажник. – Хотя, конечно, от роковых женщин всегда много проблем.
Дора гордо выпрямилась, потеряла равновесие и свалилась с велосипеда. К счастью, они ещё толком не разогнались, она только ушибла коленку и немного испортила платье – так, разрез на бедре стал чуть выше, мама ничего не заметит. Бенисио выругался и рывком поставил её на ноги.
«Может, – понадеялась Дора, – он меня сейчас поцелует?» Но парень скомандовал садиться и быстро поехал в сторону дома. Дальше добирались без приключений, Дора спрятала платье поглубже в шкаф и улеглась в постель. «Хорошо бы понять, – размышляла она, – можно ли считать эту поездку удачной? Ведь я произвела впечатление, а с другой стороны, он опять меня не поцеловал». Она так и сяк прокручивала в голове события вечера, потом заснула. Поутру пересчитала оставшиеся после вчерашнего разгула деньги, надела длинные штаны, чтобы прикрыть разбитое колено, и спустилась к завтраку, стараясь не прихрамывать. Наблюдая, как мама заливает золотистые кукурузные хлопья тёплым молоком, подумала: «Интересно, хватит ли двадцати девяти долларов, чтобы Бенисио согласился меня поцеловать?»
Выяснить этого ей не удалось, потому что в понедельник случилась катастрофа.
Дора неторопливо возвращалась из парка, когда увидела несущуюся навстречу машину. Она с удивлением опознала в безумном водителе своего отца. Автомобиль развернулся, затормозил рядом с ней, папа распахнул дверцу и сквозь зубы бросил: «Залезай».
– Что-то случилось, пап? – спросила она, усаживаясь на переднее сиденье, но он молча захлопнул дверцу и резко набрал скорость.
Въехав во двор, отец даже не стал загонять машину в гараж, выдернул Дору и потащил в детскую.
Там их ждала заплаканная мама.
Дора увидела у неё в руках свой новенький дневничок и почувствовала, как жар, идущий из груди, заливает всё тело, как сжимается горло и кровь закипает в голове, а живот скручивает резь. Это были страх и стыд, она знала эти чувства, но никогда её не захлёстывало так сильно. Она едва могла стерпеть, согнулась вдвое, потом медленно опустилась на пол.
– Дора, – всхлипывая, сказала мама, – ты стала шлюхой.
Мать говорила с ней, как со смертельно больной, а папа смотрел на дочь так, будто увидел впервые и она ему крайне не понравилась.
– Как бы не так, – прошипел он. – Шлюхи… – отец проглотил грубое слово, – блудят за деньги, а наша похотливая ссс… дрянь сама приплачивает кобелям.
Дора вспомнила, как расписывала в дневнике пятничное приключение, используя самые крутые словечки, чтобы разукрасить его подлинную ничтожность. Как изобразила стычку с разъяренной фурией, бывшей подружкой Б., и как размышляла, стоит ли его любовь (так и выразилась, дура) двадцати девяти баксов. Она попыталась закрыть лицо, но отец дёрнул её за руки:
– Нет уж, смотри нам в глаза. Умела блудить, умей и отвечать.
И самым ужасным было то, что он потом почти машинально достал безукоризненно чистый клетчатый платок и брезгливо вытер ладони.
Этого Дора уже не смогла вынести. Она повалилась на бок, припала щекой к пушистому коврику с Мэгги Симпсон, подтянула колени к груди и отключилась.
Она почти не помнила, как семейный врач вкатил ей укол, осмотрел, в том числе и на предмет наличия невинности, как перепуганные родители увозили её в город, даже последующие визиты к детскому психологу почти стёрлись из памяти, настолько плохо ей становилось от малейшей попытки сосредоточиться на происшедшем.
Кажется, именно тогда Дора научилась забывать.
Однажды, с благой целью избавить девочку от психологической травмы, мама попыталась шутливо рассказать, как были раскрыты «деткины шалости» – так стали называть тот случай ради снижения драматизма. Мама, посмеиваясь, вспомнила, как встревоженная соседка наябедничала ей, что видела малышку разодетой, будто циркачку. Как она обнаружила своё золотое платье «разодранным до пупа», как осмелилась «нарушить прайвеси» и заглянула в её дневник, а там…
– Мы сначала не могли понять, кто этот роковой Б., отцу пришлось поехать в «Джекки» и вытрясти душу из тамошнего отребья.
– Да-да-да, – подхватил папа. – Когда я понял, что речь про дурачка Бенисио, то поначалу решил, что он спёр ради тебя машину, но мне рассказали про ваш королевский экипаж…
И родители несколько натужно засмеялись.
– Потом я помчался в сраную хибару Жиневры. Видела бы ты, как семейка твоего принца ютится друг у друга на головах! Чуть не влетел в аварию, выдернул его из сортира и едва не убил. Он божился, что ничего не было, но я не верил, пока…
– Пока мы не посмотрели на тебе и не вспомнили, что ты просто маленькая мечтательная дурочка, – ласково закончила мама.
– И… – Отец попытался ещё что-то добавить, но Дора побелела и опять начала сползать на пол.
Родители замолчали и слаженно, как научились за последние месяцы, подхватили её, уложили на диван, сбегали за аптечкой и между делом приняли окончательное решение никогда, никогда больше не говорить об этом.
Дора вышла замуж очень рано, за первого своего мужчину – за первого, кто позвал. Брак этот состоялся с благословления родителей, которые сами познакомили дочь с надёжным взрослым парнем. После безобразной истории с Бенисио они подозревали в своей девочке страстный темперамент и постарались поскорее найти ей пару, «чтобы ребёнок не превратился в шлюху», как выразилась мама.
Её брак просуществовал двенадцать лет и был несчастливым.
Когда Доре исполнился двадцать один год, родители исчезли. Это произошло не в одну секунду, но всё равно слишком быстро. Однажды весной они позвали дочь в гости, особо подчеркнув, что желают видеть её одну, без мужа, и за ужином сказали… Дора не помнила, кто из них заговорил первым, их реплики в последние годы всё чаще звучали по очереди, будто расписанные заранее:
– Дорогая, мы приняли решение…
– Мы хотим уехать…
– Посмотреть мир…
– Сменить обстановку…
– Отличная идея. – Дора вежливо улыбнулась. – Когда вы намерены ехать?
– Послезавтра. У нас уже всё готово…
– Просто не хотели тебя беспокоить…
– Немного неожиданно. А когда вернётесь?
– Ты не поняла, Дора. Мы уезжаем насовсем.
И далее они рассказали наглухо замолчавшей дочери, что намерены отправиться в тихоокеанский круиз, затем хорошенько поездить по Азии, осмотреть Африку, а потом осесть где-нибудь в Испании или где понравится. Может быть, на юге Франции, если арабы не заполонят её окончательно. А квартира, где они сейчас мирно пьют чай, продана. Эта столовая со светлыми стенами и огромным телевизором, и её бывшая детская, сразу после замужества превращённая в комнату для гостей, даже белые фарфоровые чашки и расшитая скатерть на столе, – всё принадлежит другим людям.
– Нам понадобятся все наши деньги, милая, – объяснила мама. – Поэтому мы решили не оставлять здесь ничего, ни собственности, ни вложений, наши деньги уже в Европе.
– Кроме, конечно, некоторой суммы для тебя, детка, – добавил папа. – Мой поверенный пришлёт тебе все банковские документы на будущей неделе.
– Ты рада за нас, Дора?
Она наконец смогла заговорить:
– Но какого чёрта?.. Какого чёрта вы бросаете меня одну?
Родители глядели на неё с непроницаемой доброжелательностью.
– Ты не должна так на это смотреть…
– Люди имеют право изменить свою жизнь не только в двадцать лет.
– Но вы… вы… – Она не могла найти подходящего слова и выбрала простое и плоское. – Вы что же, не будете обо мне скучать?
Они улыбались.
– Конечно, будем.
– И вам плевать, что мне без вас будет плохо?
И тут мама стёрла с лица приторно-ласковое выражение, выпустила папину ладонь, которую держала весь вечер, положила локти на стол и подалась вперёд – так резко, что задела чашку. В упор взглянув Доре в глаза, она сказала:
– Ты ведь давно в нас не нуждаешься. – И это был не вопрос.
Дора замерла, рассматривая серую радужку с тёмными крапинками, длинные подкрашенные ресницы, сухую кожу и чётко очерченный розовый рот.
– Ты перестала разговаривать с нами лет в десять, Дора. Мы никогда не знали, что у тебя в голове, а ты никогда не интересовалась, что чувствую я или папа. Родители тебе нужны разве что для порядка, как символ семьи. И нас вполне может заменить хороший фотоальбом.
Папа успокаивающе погладил её по плечу, мама встрепенулась и спросила:
– Хочешь ещё пирога?
Дора хотела ответить, что она, мама, всегда оставалась для неё последним прибежищем и последней надеждой. Они могли ссориться или не замечать друг друга, но в глубине души Дора знала, что случись с ней беда или хуже того – позор, после которого все отвернутся, она всегда сможет приползти домой, к матери, и та оправдает её, неправую по всем законам божеским и человеческим. Пожалеет, простит, накормит пирогом, спрячет и разрешит ей быть такой, какая она есть, со всеми грехами и преступлениями. Не то чтобы Дора собиралась их совершать, но мысль о гарантии полного понимания, несмотря на любые обстоятельства, была ей важна. Ради этого можно потерпеть повседневную холодность, непонимание, отчуждение – ради возможности однажды стать маленькой маминой девочкой, любимой вопреки всему. Но теперь уверенность исчезла, дом рассыпался, мама её бросила, и поэтому Дора сказала:
