Марко Вовчок
Тюлевая баба
На другой день праздника к Глафире Ивановне приехали дамы. Дамы всегда ездят только на второй день, но всегда считаются чином, богатством, летами, долгим замужеством, всем, чем можно, – теперь это было забыто и почти все приехали к Глафире Ивановне первые. Усидели дома только самые твердые и закаленные.
Дамы входили в гостиную и бабы сначала не замечали, а заметивши, ни удивления, ни восторга не показывали. Иные говорили Глафире Ивановне: «А у вас, Глафира Ивановна, прекрасная баба!» – таким голосом, будто баба была самая ничтожная. Иные говорили: «Откровенно признаюсь, я не хозяйка, – не могу себя принести в жертву кухне, – я вот читаю разные книги…» Иные только прищуривались; иные только улыбались. Ни шуму, ни видимого волнения не было; напротив, дамы стали как-то небрежнее и холоднее. Они сидели и говорили о канвовых узорах, вспоминали прошлую зиму; казалось, они и думать забыли о тюлевой бабе…
Но Глафира Ивановна была весела и счастлива; она сознавала, что за баба у нее стояла на столе, и знала, что за буря в душе у всех дам под видимым равнодушием.
Между тем как дамы сидели у Глафиры Ивановны в гостиной и разговаривали небрежно, к Глафире Ивановне приехал знакомый из ее уезда, тот самый помещик, что первый смутил Анну Федоровну своими рассказами о тюлевой бабе.
Он вошел в гостиную, остановился и глядел на бабу. Он глядел на нее как человек, видевший не раз чудо, глядел без удивления и без тревоги, а спокойно и с радостью. Потом он подошел к Глафире Ивановне, поцеловал у нее ручку и раскланялся с дамами.
– Наслышался я о ваших бедствиях с мукою, Глафира Ивановна, – сказал гость, – а в вас не усомнился. Многие у нас усомнились, а я нет. Я всех успокаивал, матушка, я знал, на кого надеюсь!
Глафира Ивановна улыбалась весело гостю и потчевала его.
Дамы, смотря по нраву, иные тоже улыбались, иные глаза прищурили, иные стали перешептываться, иные спросили у гостя: «Как ваше здоровье, Петр Дмитрич?»
Петр Дмитрич подошел к бабе, сказал: «Премилая!», – а потом вышел на середину гостиной, посмотрел на всех и проговорил вполголоса:
– Только вы этою бабою нанесли смертельный удар одной особе здешнего уезда.
Глафира Ивановна засмеялась и просила сказать, кому же? Дамы вспыхнули и опять, смотря по нраву, кто стал улыбаться, кто щурить глаза, кто ахнул, кто вскрикнул, а некоторые встали и спросили Петра Дмитрича:
– Петр Дмитрич, что вы под этим подразумеваете и кого?
– Я не говорю про здесь присутствующих, – сказал Петр Дмитрич.
– Это не ответ, – говорите прямо! Скажите, кого именно вы подразумевали? – загремело со всех сторон.
– Да Петр Дмитрич скажет, конечно, – вкрадчиво зажужжали другие голоски. – Петр Дмитрич такой добрый!
– А если вы меня да выдадите? – сказал Петр Дмитрич.
– Как можно! Какое у вас обо мне мнение!
– Клянусь, я как услышу, сейчас же забуду!
– Вы можете быть уверены!
– Скорей умру! – посыпались дамские уверения.
– Нанесен удар Анне Федоровне Журбовской, – громко проговорил Петр Дмитрич. – Да-с. По мужу она вам родственница, Глафира Ивановна, а греха нечего таить!
Глафира Ивановна вся побледнела.
– Рассказывайте! Рассказывайте! – зашумели дамы. – Садитесь и рассказывайте, Петр Дмитрич!
Петра Дмитрича усадили. Дамы тоже уселись, сложили ручки, вытянули шейки и навострили ушки. Иные, впрочем, глядели и сидели важно. Глафира Ивановна стала около Петра Дмитрича. Она ему ничего не сказала, стояла и только в лице менялась.
– Я приезжал в ваш уезд по делу, недели за три до Глафиры Ивановниной свадьбы, и заехал тогда на минутку к Анне Федоровне. Знаю, какая она хозяйка и какую страсть имеет к печению баб…
Дамы улыбнулись.
– Вот я и говорю ей, что ваша, мол, будущая родня, Глафира Ивановна, такие бабы печет, каких еще свет не видывал! – Анна Федоровна мне не верит, спорит со мной. Я ей описывал, описывал да и спрашиваю: а знаете ли вы, Анна Федоровна, что такое тюлевая баба? Анна Федоровна как взвизгнет: «Воды мне! Воды! Я умираю!» До смерти меня перепугала. Тут ее водою опрыскали, спирты разные давали нюхать, едва пришла в себя…
Ну, а чувства свои все-таки скрыть хочет, просит меня у нее отобедать. Сели мы за стол, я есть ничего не могу, такая она сидит передо мной отчаянная… Так я голодный и уехал… Делами я был тогда по горло завален, а тут еще одна сестра замуж шла, другая сестра имение покупала, все время у меня прошло в разъездах да в хлопотах до великого поста; на четвертой неделе поста я воротился домой и отовсюду слышу о вашем бедствии с мукою…
Приехал бы, матушка, и раньше, да страшная распутица была, а только спала немножко полая вода, видите, я и тут; даже у многих родных не побывал, спешил.
По дороге заезжаю к Анне Федоровне, гляжу кругом да соображаю: каковы бабы вышли?
– Как это вы сообразить можете? – спросили две дамы.
– Очень легко-с. Если бабы где удались, так люди там веселы, разряжены, по двору бегают собаки, хозяйка из окна глядит… А не удались бабы, то во дворе пусто, всякое животное избито и прячется, люди угрюмы, хозяйке нездоровится…
– Какие пустяки! – заспорили многие дамы. – Какие пустяки!
– Вот я приезжаю и вижу, что бабы, кажется, удались. Вхожу в дом, везде накурено благовонными порошками, в зале две новые канарейки поют: знаете, все уж подведено так, чтобы человека обольстить; стол под тончайшей скатертью, и на столе всякая всячина… и бабы возвышаются… изрядные бабы… Встречает меня Анна Федоровна, разряжена и довольна, но беспокойна; подводит меня к столу, потчует… Я у нее и спроси: а что ваши родные, Анна Федоровна? Что Глафира Ивановна да Алексей Петрович, как поживают?
Спросил, сударыня, да и не рад был: чуть меня Анна Федоровна не умертвила…
– Что же она говорила? – спросила Глафира Ивановна, преодолевая свое волненье.
– Что же было между вами? – спросили дамы. – Что?
– Ни словами рассказать, ни пером описать! – отвечал Петр Дмитрич.
– Ну, хотя одно ее слово передайте, – сказала опять Глафира Ивановна.
– Нет! Нет! Передайте все, все, все, все! – зажужжали дамы.
– Невозможно передать! Невозможно! – говорил Петр Дмитрии.
– Повторите ее слова!
– Да что слова! Не в словах дело! Анна Федоровна, вы знаете, женщина тонкая, ее на словах трудно поймать… Она глядела, сударыни, глядела так, что слов не надобно… Глядит, глядит на меня и приближается, приближается ко мне, точно братья-разбойники… знаете, там, у Пушкина…
– Да что ж говорила она? Ведь что-нибудь она вам да говорила!
– Имел честь и удовольствие доложить вам, что женщина она тонкая и ее на словах не поймаешь. Вскрикнула она: «А чтоб тебе добра не было вовеки!» – «Кому, Анна Федоровна?» – спрашиваю. «Да это, – говорит, – я об стол зашиблась, так на стол так сказала». – И сейчас же стала креститься и молитву читать. «Лукавый, – говорит, – попутал, грешные слова произношу».
– Однако пора ехать, – сказали некоторые дамы.
– Ах, ах! Давно, давно пора! – вскрикнули другие. – Засиделись мы у вас ужасно, Глафира Ивановна. Да и вас задержали, ведь вам тоже надо ехать.
– Да, я поеду тоже, – ответила Глафира Ивановна, – только дождусь мужа.
– Приезжайте-ка вы к Анне Федоровне, – сказала одна веселая дама, – приезжайте, мой ангел, от души натешимся!
– Да, приезжайте, Глафира Ивановна, приезжайте! – подхватили остальные дамы. – Вы приедете, как будто вы ничего не знаете… Мы вас там будем ждать; обещаетесь нам, что приедете?
Глафира Ивановна обещалась, и все дамы от нее уехали.
Глафира Ивановна стала быстро ходить взад и вперед по гостиной, а Петр Дмитрич ходил за ней; потом Петр Дмитрич остановился и начал:
– Экие чечетки эти дамы, а ведь преехидные!
Глафира Ивановна ничего не отвечала и, кажется, слов Петра Дмитрича не слыхала; она ходила все быстрей и быстрей; видно было, что мысли у нее роились, и что все ее чувства волновались.
– Не правда ли, Глафира Ивановна, что они преехидные? – опять сказал ей вслед Петр Дмитрич.
– Да, да! – ответила Глафира Ивановна. И все носилась по гостиной.
– Если о них вам рассказать, Глафира Ивановна… Ведь я о каждой могу рассказать… Вот, например, хоть бы о Словчевской… Знаете ли вы, что эта Словчевская говорила? «Глафира Ивановна совсем нехороша! У нее даже одна нога короче, а другая длиннее; только что она это искусством от людей скрывает…»
Глафира Ивановна вспыхнула и вдруг остановилась.
– Какая лгунья эта Словчевская! – сказала она.
– Потом Словчевская говорила, что у вас все личико в веснушках ужасных, Глафира Ивановна, и что вы без притираний жить не можете! И поверите ли? Даже у нас все стали вас подозревать, а здесь и подавно обрадовались до смерти.
Глафира Ивановна опять остановилась.
– Злым языкам всегда верят, Глафира Ивановна… Очень злые есть языки, а впрочем, бывают и большие несчастья, – могло и с вами несчастье случиться, могли вы прекрасный цвет лица потерять, могли тоже как-нибудь оступиться и ножки себе повредить…
И Петр Дмитрич умолк; он стал глядеть на Глафиру Ивановну так пристально и печально, точно с ней случилось такое несчастие.
– Многие об вас очень жалеют, Глафира Ивановна…
Тут Глафира Ивановна его перебила, Глафира Ивановна заговорила…
Часа через два Петр Дмитрич простился с Глафирой Ивановной и уехал. Ехавши, он все сам себе улыбался, а после часто говорил своим знакомым: «У Глафиры Ивановны не одна стрелочка в сердце в тот день засела!»
Глафира Ивановна надела свое лучшее платье. Какие чудесные были на ней башмачки! Глафира Ивановна не один раз посмотрела на свои ножки и не один раз погляделась в зеркало, не один раз подходила к тюлевой бабе, не один раз Глафира Ивановна задумывалась, не один раз улыбалась и хмурилась, – и нетерпеливо ждала Алексея Петровича.
Алексей Петрович приехал домой весел и радостен.
– Глаша! – кричал он еще со двора Глафире Ивановне. – Все бабы я видел, – все ничтожные, Глашенька, все до одной!. Только у тетеньки не видал, да без сомненья – тоже…
Глафира Ивановна быстро пересказала мужу, что слышала от Петра Дмитрича о тетке и о Словчевской. Алексей Петрович ужасно вспылил, стал вскрикивать и грозиться:
– Нет, Глаша, нет, это ни на что не похоже! Я им отплачу! Меня Словчевская узнает!. Нет, Глаша, я этого не спущу!
– Поедем к тетеньке, Алеша, – сказала Глафира Ивановна, – пора.
– Лучше совсем не ездить туда, Глаша. Зачем ездить? Только чтоб сердце замирало?
– Поедем, Алеша. Поедем, я хочу.
Им подали коляску, и они поехали к Анне Федоровне. Дорогою они молчали. Глафира Ивановна думала и волновалась. Алексей Петрович пересердился и притих; так они доехали до Журбовки.
Барский двор был заставлен экипажами, дам была полна гостиная; все они ждали Глафиру Ивановну.
