Марко Вовчок
Червонный король
– Я, – говорит, – уж совсем не знала, что тогда делать. Хожу по саду ввечеру, отчаянная… Все кончено, всему конец: за Анночку он посватается… И вдруг, будто божеское осенение на меня: «Обману я, скажу-ка, что он за Любочку сватается! Федосья-то Павловна и ярости своей всему поверит…» И точно, все, как нельзя лучше, вышло!
Как услышала это Федосья Павловна, голос от гневу потеряла. Хочет вскрикнуть – голосу нету! Так с той поры и пропал голос, а какой звонкий был. И разные с ней обмороки тут, и всякие обмирания. Сама Марья Павловна оторопела, ускользнула и заперлась в своей комнате.
– Напой, Любочка, напой ее липовым цветом! – говорит Любовь Михайловне.
Любовь Михайловна этою вестью и сама что-то была словно уколота.
А у горькой Анны Михайловны только губки побелели крошечку, как услышала.
Тут нашей старшей барышне замужество. Пришел полк в наш город. Стала она ездить туда чаще да чаще. Там, глядим, к нам полковник пожаловал. Этакий дородный, пучеглазый, лет уж за сорок человек, что, кажись, ему бы только на именинах пировать, да за здоровье пить, а не по летам зазнобчив был. Уж такой зазнобчивый, что боже упаси! И все он барышне признавался: «Я, – говорит, – я для любви рожден!»
Она этак улыбнется ему; дескать, очень хорошо это.
«Я, – признается все, – человек теперь горемычный; сижу иногда в нежных мыслях и что вижу перед собой? Усач какой-нибудь ощетинится, стоит с докладом». Честил это, видно, своих капитанов разных и майоров.
Этак все рассказывал, рассказывал, да раз на колени перед ней со всех ног: «Ваше имя Любовь, как могу я устоять? Осчастливьте! А то, – заверяет, – я погибну! Не хочу ни чинов, ни почестей добиваться; так и умру полковником!»
Ну, она: «Боже мой! Зачем умирать?» Я, мол, вас осчастливлю. И тут же они кольцами обменялись. А приданое у ней уже давно было заготовлено, – так через две недели и свадьбу сыграли.
Обед задали пышный. Весь полк накормили и напоили.
И всех зазнобила молодая хозяйка. Веселая да ловкая – хороша была! Сам полковник-то словно в уме тронулся от счастия своего: вынет это платок из кармана, встряхнет и опять спрячет; или ни с того, ни с сего возьмет полный стакан воды и за окошко выльет. Даже генерал, важный человек, суровый, все будто наказать кого собирается, и тот загляделся на молодую.
– Ваше превосходительство! – кто-то его окликнул.
– Что мое превосходительство! – говорит и рукой махнул: так позавидовал!
Переехала полковница молодая в город на житье. Отпала охота у тетенек нас проведывать. Одна в доме осталась Анна Михайловна.
Сергеевна скоро померла. Да и Анна Михайловна пожила недолгий век: с того дня так и не поправлялась.
Об Андрее Андреевиче не поминала она никогда, а в душе повсегда его имела. Знала, что уж женат, и все об нем гадала. Напоследок вся гаданьям тем и предалася, жила ими. И гадает о нем, бывало, – выйдет ли ему бубновая радость, веселая дорога, она задумывается: какая ему радость? Куда ему дорога веселая? Выйдет ему пиковый удар, она пуще еще тревожится: какой это удар ему?
А ему ни пиковых, ни каких ударов. Завел, слышали, вороных лошадей да усы отпустил. Жил он себе припеваючи, а она всю ему душу свою расточала до капли самой последней.
Так и до смерти дожила. Уж слабыми руками, бессильными, все карты раскладывала, все еще гадала. Может, часа за два только до смерти она о нем гадала, и думала-размышляла, что хорошо ему вышло.
– Ни одной печальной карточки, – говорила про себя, – все около него веселые легли; ему хорошо, ему весело…
С вечера этак говорила, гадала, а в ночь и скончалась.
