Марко Вовчок
Червонный король
Первый снежок запорошил, приказала Любовь Михайловна сани осмотреть, в город собирается; а тут тетеньки во двор. Досаду затаила, отвечает с веселыми глазами, ручки целует. А у тетенек, видно, сердца кипят. И вот что замечаем: бывало, приедут, сейчас по разным горницам разбегутся. «Отдохнуть! Отдохнуть!» – вопят. А теперь, видим, не отстает Марья Павловна от Федосьи Павловны. Куда Федосья Павловна ни ступит, Марья Павловна следом за нею.
– Пойду-ка я с тобою, Любочка, в кладовую: что нахозяйничала ты, погляжу.
– И я, Любочка, пойду, – подхватила Марья Павловна.
И себе идет.
– Анночка! – зовет Федосья Павловна меньшую. – Поведи меня в свою комнату. У тебя тихо – я отдохну.
Пошли, и Марья Павловна за ними. Пропало терпенье у Федосьи Павловны.
– Вы чего привязались ко мне? – кричит. – Чего следите?
– Да вы-то чего раскричались, как на подданную свою? Я к Анночке пришла; кажется, право имею к своей племяннице прийти!
– Что-то с вашими господами творится чудное! – Платону их говорим.
– Федосья-то Павловна, – рассказывает Платон, – тайком ведь хотела укатить от сестрицы, да поймалась. Только я под крыльцо, Федосья Павловна выбежала, а сестра ее за полу: «Вы не смеете одни ездить, половина повозки моя, и на своей паре я вас ездить не допущу…» И пошли, и пошли. Слушал я, слушал да побрел себе в избу погреться. И возблагодарил создателя за свою Авдотью Ивановну: та хоть накажет, да по крайности покой временный да отдых даст!
Авдотьей Ивановной Платонову жену звали. Тоже Змей Горыныч порядочный, сказывали.
Целый день вместе сидели господа. Чуем, гроза собирается. Ну, ввечеру и разразилась.
Стала Федосья Павловна посеред горницы и возговорила.
– Я, – говорит, – с божьей помощью Анночке жениха нашла. На той неделе пришлет его тетка ко мне, а я за Анночкой пришлю.
– А ты, Любочка, приезжай ко мне, – приказывает Марья Павловна старшей.
– Нет, Любочка, ты не смей приезжать и во двор к нам, пока жених будет: ты еще тетенькиного ехидства не знаешь, а я знаю и запрещаю тебе!
– Так вам вольно к себе звать, а я не могу? – закричала Марья Павловна.
– Если бы божеская искра в вас была, не стали бы вы Анночкину счастью мешать! Уж и на сирот, матушка, напускаться стали! Экое зверство ваше какое!
– Вас-то небось сироты озаботили? Вы из того бьетесь, чтобы мне насолить!
– Я еще вам не так насолю! Я на себя руки наложу, да и напишу к губернатору, что от вас жить не могла!
– Эка, думаете, напугали! Всякая дворянка сама себе губернатор!
– Добро-добро! Тогда увидим… Да я вас ни одной ночи в покое не оставлю: я с того света каждую вас полночь проведаю… Полночь – я и тут!
– Попрошу батюшку осиновый вам кол в голову забить: перестанете являться!
Марья Павловна хоть отвечала смело, а задумалась: таки труслива была. А знала, что сестрица ее и смерти не боится, и если уж наперекор пошло, то, пожалуй, что и руки на себя наложит.
А бедная барышня Анна Михайловна и плачет, и дрожит, и крестится в уголку.
Старшая тоже между двух огней: одна тетенька зовет, а другая тетенька – «Не смей!» Так она и притворилась, что испугалась очень, и молчит перед ними, будто со страху.
Ну, уж когда пообещала Федосья Павловна, что руки на себя наложит, – Марья Павловна смирилась.
– Чтоб вас бог покарал! – говорит сестрице. – И то вам, и то, и то…
Всеми бедами черными наделила, заплакала и ушла.
Федосья Павловна видит, что покорила, и тотчас всем распорядилась: и когда пришлет за Анной Михайловной, и не медлить ей приказала, осмотрела ее платьица, выбрала, какие с нею отпустить. И Любовь Михайловне поручила, чтобы свою сестрицу эти дни огуречным рассолом умывать. «И кланяться ее выучи да внуши, чтобы голову не каурила, чтобы букой не смотрела».
– Хорошо-с, тетенька, – Любовь Михайловна отвечает, – я постараюсь, и все исполню, как вы приказываете.
– Ты подумай, Люба, что и тебе будут руки развязаны, – тетенька ей доводит, – если Анночку пристроим. Ведь меньшая сестра у старшей на ответе.
– Как же, тетенька, я знаю.
На другой день тетеньки уехали. Федосья Павловна весела, добра, а Марья Павловна этакая горемычная сидит в повозке. Укуталась вся платками. «Доеду ли живая до дому?» – сомневалась.
Ну, это она только жалобное слово сказала, и никто ей не поверил.
Почала старшая сестра учить Анну Михайловну приемам приманчивым. А Анна Михайловна у ней просится:
– Не надо, сестрица, я не перейму.
– Ты уж не рассуждай, Анночка, а делай, что говорят. Ну, гляди прямо, – отчего не можешь прямо глядеть, как я? И веселее гляди. Ну, сядь. И сесть-то не умеешь! Ну, и облокотись правою рукой, – очень хорошо может это выйти, – смотри, как я.
И точно, облокотится она, – хорошо у нее выйдет, а барышня никак себе не переймет. Что больше учится, то еще, кажись, хуже выходит.
– Ах, Анночка! – крикнет сестрица. – Это наказание божие с тобой… Ведь ты не малолетняя! Сообрази, что для твоей пользы! Как это всегда ты живешь спустя рукава! Так жить нельзя!
– Сестрица! Что ж мне делать, когда понять не могу?
– Помилуй! Как же не понять того, что нам надо! Постарайся. Что хныкаешь-то только?
– Отпустите меня, сестрица! – просится барышня.
– Нет, – говорит, – учись!
И не отпускает, учит. Та покоряется, глотаючи слезы, а придет в свою горенку, так рыдает, что сердце надрывается. То бросится на колени молиться, то кинется гадать. Не раскинувши гаданья, опять упадет перед образами; не сказавши молитвы, опять за гаданье. Тосковала она, уповала, боялась, ждала… Сердце сжатое из тесноты своей простору искало.
В четверг ввечеру приехала Сергеевна за нею. Праздничная такая вошла.
– В легкий денек приехала за вами!
А барышня ее трепетно встретила и на все слова молчит.
Пятницу переждали: тяжелый день и нехороший; что в пятницу ни начни, во всем будет неудача. Сергеевна все барышню ободряла.
– Чего бояться? – уговаривала. – Вы не бойтесь. И горю, и радости надо прямо в глаза смотреть.
А та ни словечка в ответ. И не гадали даже в тот день.
С вечера в пятницу мы собрались в дорогу. Анна Михайловна ночь целую напролет не сомкнула глаз и одна в своей комнатке пробыла.
Сергеевна хотела к ней, да, подумавши, не пошла. Только к дверям послушать Подходила: что с нею?
Рано, чуть еще брезжится, Анна Михайловна вышла и прямо к сестрице. Сестрица еще сладким сном почивала.
– Что ты, Анночка, будишь меня, – разве уж едешь?
– Сестрица, поедемте вместе!
– Вместе? С ума ты сходишь, Анночка!
– Сестрица! Поедемте!
Сестрица удивлена, на нее глядит.
– Сестрица! Если вы любите… если вам жалко меня…
– Анночка! Опомнись! Все может дело пропасть, если я с тобою поеду, и он увидит меня… а ты просишь!
– Поедемте вместе, – молит; слезами так и заливается, руки ей целует, постель целует.
– Полно, полно, Анночка! Что это на тебя нашло? Поди, вели запрягать лошадей, поди!
Пошла от нее Анна Михайловна, – чуть на ногах держится.
– О чем убиваетесь, барышня? – тихо ее Сергеевна голубит.
Она, бедняжка, услыхала, как кинется к ней на шею:
– Сестрица со мной ехать не хочет, – не хочет ему показаться… Все за меня боятся… Ах, зачем они боятся?
– Вы лучше спросите: чего бояться-то?. Так-то на людей туман находит. Не по-хорошу ведь мил, а по-милу хорош; сказалось бы сердце сердцу, душа душе. И еще: кто кому судился. Против судьбы все ухищрения не помогут!
Утешает ее, а она приподняла голову: так радостно, так благодарно на нее посмотрела.
Успела успокоить ее Сергеевна. Плакать она перестала: утихла в уповании каком-то.
Подали лошадей.
– Прощай, Анночка! – прощается старшая барышня. – Пожалуйста, будь ты посообразительнее! Я положила с тобою свой платочек розовенький; не забудь, надень его и береги: это мой любимый… не испорть. Прощай!
И мне приказывала:
– Гашка! Смотри ж ты за всем; не потеряй, не забудь ничего!
Сели мы и поехали.
Морозный был день. Дорога проселочная – не торная. Безлюдно и бело кругом. Солнышко играло в небе синем и по широким полям. Барышня тихо себе сидела и думала. Разрумянилась так, и всему улыбалась она: на небо глянет, от солнца зажмурится, улыбнется; глянет вокруг, глянет на Сергеевну – улыбнется. И Сергеевна ей в ответ тоже улыбнется, а говорить – не говорят. Безмолвно едем все. Только разве Платон вздохнет этак, будто гору поднял.
