bannerbannerbanner
Всё и сразу

Марко Миссироли
Всё и сразу

– Часть в банк положу. – Я тоже расслабленно откидываюсь на сиденье. – Остальное на Лондон.

– Опять этот Лондон…

– Ну, у тебя Монтескудо, у меня – Лондон.

– Англичане – те еще засранцы.

– Тебе-то почем знать?

– Уж лондонцы – точно.

– Тот вежливый мужик с завода – лондонец.

– Так он ведь знал, что с тобой кучу бабла огребет.

– Ничего он не знал.

«Пятерка» уже карабкается на крутой склон в Ковиньяно.

– Я считаю, тому мужику явно намекнули, что на тебе можно хорошие деньги сделать.

– И кто же?

– Ну…

– Что тогда языком треплешь?

– А с чего бы иначе этой большой шишке лично открывать дверь пацану из Римини, который ему про фламинго на протезах рассказывает?

– Вот потому-то он и большая шишка, а ты… – Я отворачиваюсь к окну.

– А я?

– Ой, молчи лучше.

– Так кто я?

– Уж кто есть.

– Кто?

– Вы другое поколение.

– Какое еще другое?

– Да иди ты.

– Что это вообще значит – другое поколение?

– Все, хватит.

– Что с нами не так? Какие мы?

– До хрена осторожные.

Эта сторона холма в тени, и он сбрасывает скорость, чтобы привыкли глаза. Даже сигарету тушит.

– Фламинго на протезах… Ладно, колись, что за идею ты подкинул лондонской шишке?

– Нет.

– Ну же, колись!

– Поколение благоразумных, «как бы чего не вышло».

– И в чем же наше благоразумие?

– В том, что бляха железнодорожника для вас – предел мечтаний.

– Ну, а для тебя?

– А что для меня?

– А то! Сам-то ты часто рисковал, Сандро?

– Да уж побольше твоего.

– И в чем? Выбирая себе женщину? Создавая семью? Оформляя кредит?

– Бляха железнодорожника. Предел мечтаний.

– Ах да, ты же у нас рисковый картежник!

– Тут меня высади. – Я хлопаю ладонью по стеклу.

– Прекрати.

– Тут, сказал, высади!

А он знай себе на газ давит. Подбородок к груди, пальцы сжаты на рычаге передачи.

– Давай, расскажи мне про фламинго. В чем была идея, которую ты подкинул той лондонской шишке?

– Любите вы всех судить.

– Ладно, давай, не томи.

– «Мы все – фламинго», – рычу я.

– Там еще был один, который протез задирал вместо ноги, – вспоминает он, потом, заложив крюк, проезжает мимо бывшей дискотеки «Парадизо» и, сбросив скорость, заглядывает в ее заброшенный садик. – И что сделал этот толстосум, увидев тебя у дверей?

– Сам знаешь.

– Что-то не припоминаю.

– Он был не сильно приветлив. Я сказал, что у меня есть кое-какая идейка для его компании.

– И дальше что?

– Сам знаешь.

– Ну же, что дальше?

– Дальше он пригласил меня выпить кофе.

– А через полгода мама собрала всех перед телевизором. Человек пятьдесят, наверное, обзвонила: сегодня у Сандро реклама, работу Сандро по телевизору покажут, говорит. – Он поправляет зеркало заднего вида. – У тебя же всегда так, сказано – сделано, а, Сандрин?

– Ну тебя… Давай-ка прогуляемся лучше.

Мы идем вдоль берега, от пляжа № 5 к пляжу № 33: повсюду местные в нетерпеливом ожидании чудного лета – кто в маечке, а кто уже в купальнике, некоторые заходят в воду, хотя море еще неспокойное, а вдалеке по-прежнему громыхает. Но южнее, над торчащим рогом Габичче, уже развиднелось, и мы упрямо топаем вперед нашей романьольской походкой – не слишком быстрой и не слишком вялой, запрокинув головы и высоко поднимая ноги. Потом он вдруг, встав как вкопанный, начинает заваливаться вперед и руку ко мне тянет, пока наконец не хватается и не позволяет себя поддержать.

– Сандро…

– Опять спина?

– Поехали домой.

– Видать, умотался ты…

Он по колено в песке и весь взмок. Склоняюсь к нему, приобнимаю за талию, предлагаю руку, и мы медленно ковыляем к выходу с пляжа, то и дело останавливаясь, потому что он упрямо хочет идти сам, без помощи. Выбравшись наконец из песка, находим скамейку. Я сажаю его, утираю ему лоб рукавом и говорю, что схожу за машиной. Почти сразу перехожу на бег: тот давний приступ, на толстой ветке вишни, был последним звоночком. С тех пор мой телефон включен всегда, даже ночью – что в Болонье, что в Милане; расписания поездов вызубрены наизусть, а в голове звучит ее голос: «Приезжай, приезжай скорее, с папой беда».

Когда я возвращаюсь к пляжу № 33, он, безвольно уронив руки на колени, вглядывается в проходящих мимо людей. Я жду, пока он меня заметит, но он меня не видит, и я жму на клаксон.

Он поворачивается, вяло поднимает руку.

На ужин у нас фаршированные кальмары с огурцами, по бокалу вина. Спать он отказался. Поклевав немного, отодвигает тарелку, встает, шуршит списком покупок, потом, взяв из кухонного шкафчика лакричную улитку, скрывается в комнате и включает телевизор.

Я тоже ухожу к себе. Посидеть бы сейчас в хорошей компании, да не хочется оставлять его одного: и все-таки я набираю Леле, но тот уже без сил и врубил «Нетфликс». Можно сгонять к Вальтеру; в итоге сдаюсь и перерываю стопку чудом сохранившихся дисков в поисках какого-нибудь фильма. Натыкаюсь на документалку о марокканских козах, что пасутся на аргановых деревьях. Семь-восемь козочек покачиваются себе на ветках, поедая сочные побеги: ни дать ни взять шары на елке, только живые. Запускаю, и минут через десять слышу, как открывается дверь в его комнату. Шляется туда-сюда, из кабинета в гостиную и обратно. Идет в ванную, оттуда в кабинет и опять в коридор, возвращается в спальню, но некоторое время спустя снова оказывается в коридоре. Спускается по лестнице, открывает и закрывает дверь, слышны шаги по дорожке, потом заводится «рено».

Я сую ноги в ботинки, хватаю ключи и бегу вниз. «Пятерка» уже в конце виа Маджеллано. Прыгаю в машину и еду в том же направлении, теряю его, а, нет, вот же он, свернул на виа Мареккьезе… И вдруг понимаю, что не выключил документалку: наверное, успели и до коз на аргановых деревьях добраться. Оставив Вилладжо-Адзурро справа, следую за «пятеркой», держась на некотором расстоянии. А ведь он устал, – жму на газ, – а ведь отдохнуть собирался. Набираю скорость, на сей раз отчаянно надеясь застать его с подружкой, с другом, увидеть его веселым, как прежде.

На виа ди Меццо «рено» жмется к обочине. Он вылезает из машины, входит в бар «Серджо» и, отстояв очередь в кассу, возвращается с пачкой сигарет в левой руке. Сегодня на нем рубашка апаш.

Он снова садится в машину и заводит мотор, на сей раз направляясь в сторону порта, где забитые пляжными ведерками магазинчики окончательно поглотили газетные киоски; потом параллельно набережной, мимо игротеки «Центральный парк» и отеля «Эмбасси», поравнявшись с которым вдруг ускоряется и гонит до самой площади на пересечении с виале Триполи, название которого в детстве казалось мне африканским.

Паркуюсь следом за ним возле церкви. Он выходит и, пройдя немного пешком, оказывается возле здания без окон, на которое мы много лет назад засматривались, газуя на своих скутерах: раньше там устраивали приходские ярмарки, а в начале 2000-х переделали под артхаусный кинотеатр. Сегодня афиш здесь нет, неоновая вывеска с названием «Атлантида» потухла. Он здоровается с дежурящей у дверей седовласой дамой, и, перекинувшись с ней парой фраз, входит внутрь.

Немного обождав, выхожу из машины. Из кинотеатра слышны музыка, усиленные микрофонами голоса. Седовласая дама делает шаг мне навстречу. Поздоровавшись, я интересуюсь, какое сегодня кино, а она сообщает, что начиная с июня кино не показывают, зал забронирован для участников мероприятия.

– И что это за мероприятие?

– Собрание Клуба железнодорожников.

Из подвала доносится музыка: фолк, или кантри, или что-то в том же роде, – голоса из колонок то умолкают, то звучат снова.

– Спасибо, – говорю я и иду прочь.

– А вы не железнодорожник? Может, бывший?

Качаю головой:

– Так, просто спросил. – И, попрощавшись, обхожу «Атлантиду» с тыла. Окошки здесь крохотные, темные, свет льется только из трех самых маленьких, на уровне асфальта. Оттуда и несется музыка: внизу большой зал, полный танцующих. У многих в руках шляпы. Ковбойские шляпы, это в Романье-то!

Куколка: момент перед крупной ставкой. Закрытая поза, кончики пальцев давят на фишки, мысли улетучиваются. Забываешь, кто ты.

Не помню, чтобы дома была ковбойская шляпа. Или была?

Может, у нее, а не у него? Это ведь она затащила его на танцпол, хотя со временем ему даже понравилось: черная, заправленная в брюки рубашка, блестящие туфли… Он обеспечивал ей каскé[14], даже когда тот был не особенно нужен, и прыжок Ширеа[15] в качестве завершения танца. Я стыдился на них смотреть: привкус чувственности, смелые движения рук…

На обратном пути нарочно даю крюк, ищу по радио какую-нибудь песню, но в итоге просто выключаю. Разворачиваюсь, снова качу параллельно набережной, паркуюсь перед «Эмбасси»: раньше здесь была дискотека, теперь – ресторан. Чуть дальше – «Центральный парк», где нас, тогда безусых юнцов, ждал игровой зал: россыпь огоньков на экранах, заставки «Двойного дракона» и «Уличного бойца», лязганье касс.

 

Войдя, сразу меняю пятьдесят евро на монеты и топаю в зону игровых автоматов. Здесь все по-прежнему, не считая пинбола, что раньше стоял у входа, а теперь исчез.

Выигрываю двенадцать евро. Потом двадцать один. Потом проигрываю.

Выскакиваю на улицу и, сняв в банкомате еще полтинник, иду к кассе. Какая-то девушка меняет шесть евро на жетоны, автомат сплевывает их в лоток номер два. Мелодичное позвякивание. Ликующая трель. Целая куча радости. Я тоже хочу жетонов, заказываю сразу на двадцатку. Забираю сдачу и жду: позвякивания, трели, кучу радости – всего того, что раздается из механизма, отхаркивающего жетоны в лоток номер один. Сорок штук, плюс еще пять бесплатно. В одну руку не помешаются, подставляю вторую. Сгребаю их в горсть, сжимаю, чувствую, как они царапают мне ладонь, поскрипывают друг о друга, жгут кожу. Сыграть на них или нет: нет, не стоит, лучше просто подержать в руках, ощутив жар металла, выйти на улицу и по дороге к машине что есть силы сжимать кулаки, потом рассовать все по карманам. Набить их доверху.

А после искать номер Бруни в адресной книге, в старых сообщениях, даже если точно знаешь, что его там больше нет.

Мне тринадцать, и я, просунув палец в нижний отсек родительской кофемолки, выуживаю оттуда десять тысяч лир. Трачу их экономно: на «Дилана Дога»[16], журнал о скейтбордах, кусок пиццы вразвес по субботам, карточки «Панини». Растягиваю как могу, коплю сдачу, распределяю сокровища согласно пирамиде потребностей. Нужно быть готовым, вдруг подвернется случай прокатиться с кем-нибудь из друзей на водном велосипеде, купить толстовку «Бест Компани», сходить на дискотеку воскресным вечером или придется оплатить зонтик на пляже… В какой-то момент мы обнаруживаем в центре, под вывеской «Везувий», зал игровых автоматов и меняем на жетоны по три тысячи лир за раз, иногда даже по пять – так выходит больше бесплатных.

Кофемолка стоит в кухне, на самом верху, полкой ниже – тетрадь со списком покупок и записная книжка с рецептами. Чтобы забраться туда, приходится лезть на стул. Мелкие купюры лежат сверху. Вскоре стул мне уже не нужен, и я просто привстаю на цыпочки, выскребая со дна пятьдесят тысяч лир. Поначалу таскаю раз в четыре недели плюс карманные деньги на месяц. Потом раз в три. Потом раз в две. Зал в центре, автоматы в баре «Серджо», блэкджек на заправке.

Как-то он мне говорит:

– Ну и ручищи ты отрастил.

Я молчу. Проходит два дня, я лезу в кофемолку и понимаю, что деньги по-прежнему там. Стою, зацепив пальцем согнутую банкноту, наконец вытаскиваю, а руки дрожат.

– Теперь буду давать тебе сотню в месяц, – объявляет он мне в четверг. А она, порывшись в сумке, обычно сует мне тайком еще тысяч десять-двадцать.

После игротеки еду домой. Машину бросаю на виа Менгони и, войдя в открытые ворота, взлетаю через ступеньку к входной двери, только сорок пять жетонов в карманах звенят. Замираю, обеими руками придерживая добычу. Сорок пять жетонов. Растопыриваю пальцы, стискиваю в кулак, растопыриваю и снова сжимаю. Взмокшая кожа на стыках фаланг, этих хрустящих швов плоти: неизменный сигнал.

В кухне включаю свет над мойкой, откупориваю пиво, сажусь за стол. Перетасовав колоду для брисколы, раскладываю пирамидой: тринадцать карт, последнюю – на вершину. Понимаю, что забыл снять, начинаю заново.

– А у меня сработает? – спросил я однажды, пока она гадала на успех своей выставки в «Гранд-отеле».

– Главное, ноги не скрещивай.

Леле влюбляется в каждую встречную, всякий раз пуская на ветер свою актерскую карьеру:

– Полцарства за любую!

– Да ты же сам от них уходишь!

– Просто слезаю с лошади, пока она меня не сбросила.

В детстве мы часто ходили в бар «Лаура» на пляже № 5, где тратили карманные деньги и выдумывали всякие глупости. Он тогда таскался с сумкой через плечо, в которой лежал банан. Вечно шутил, что денег нет, и пока мы жрали «максибоны»[17], радостно заголял свою «чикиту». А теперь мы, решив выпить, заказываем в портовом баре «Сувенир» шейкерато[18] и садимся на самом краю тени.

Сегодня он строит из себя дальновидного парня и заранее выкладывает на стол сигарету, которую закурит, когда допьет кофе. Со мной особые церемонии не нужны, и все-таки этот инспектор Деррик романьольского разлива не упускает возможности смерить меня взглядом: вид мой его, понимаешь, не убеждает.

– В чем не убеждает?

– Сам знаешь.

– Да не особо.

– Та старая история…

– Ой, да хватит уже.

Он вцепляется мне в руку:

– Значит, это из-за отца у тебя такое лицо?

– Какое?

– Сандро? – но руку не отпускает.

– Чего тебе, Даниеле?

– Так что с той историей?

– С той историей полный порядок. – Я тоже достаю сигарету.

Официант приносит шейкерати.

– Насколько полный?

– Полный.

– А Бруни?

– Опять ты за свое?

– Разве не Бруни тебя в Милан отправил?

– Да при чем тут он?

– Пение сирен все так же завораживает, сам знаешь.

Допив кофе, закуриваем.

– Вот только я на мели, денег не платят. И Нандо рад, когда я здесь.

– Сколько тебе нужно?

Я отмахиваюсь:

– Просто хочу немного дома побыть.

Вечером, когда мы уже собираемся в Ривабеллу поесть пиццы, вдруг меня осеняет: так ведь ковбойская шляпа – в подвале! Спустившись, обнаруживаю котелок, который однажды надевал на карнавал. В углу штабель винных бутылок, там же сборный мангал и сундучок с инструментом: отвертки, мастерки и стамески, сверла, канифоль и еще бог знает что. Появился огнетушитель, а вот их боевые облачения так и висят. Приваливаюсь к стене. В детстве я часто бывал здесь: задвигал дверь-гармошку, включал фонарик и устраивался листать комиксы про Пружинку, дрожа от ощущения первой собственной тайны. А когда засиживался надолго – еще и от радости слышать, как меня окликают их встревоженные голоса.

Он и в самом деле заказывает каприччозу. Раньше предпочитал дьяволу, а еще, было время, брал исключительно с сосисками.

– Кроме тебя, Сандрин, с тунцом никто не ест.

– Мойра Орфей[19] ела, когда страдала от зависти.

– Да неужели? – хохочет он.

– Сама призналась в одном интервью.

– Ну, тогда за вас с Мойрой Орфей… – Мы чокаемся пивом, и его впалые щеки потихоньку округляются. Он все в той же нарядной синей рубашке, только рукава закатал. Утирает пену с усов, а у меня как раз к нему разговор.

Он будто чувствует:

– Как дела?

– Да ничего особенного.

– А не особенное?

Стелю на колени салфетку.

– Давай-ка ты с этими твоими приступами усталости к врачу. И я с тобой съезжу.

– Все недосып. – Он отворачивается, ищет взглядом официанта.

Но пиццу никак не несут, и мы, попивая пиво, глазеем по сторонам с веранды. Столик я попросил с видом на Адриатику, все зонтики, кроме двух, закрыты, в воздухе разлита скука, предшествующая бесконечным гулянкам. Иногда по вечерам, я еще среднюю школу не закончил, мы в это время ужинали на пляже: она брала с собой булочки, мы звали Леле и кого-нибудь еще, а потом гуляли по набережной, уже многолюдной, так и не переодев плавки.

– Помнишь, как было хорошо? – спрашиваю.

– Твой вечный тунец и яйца вкрутую.

Наконец подают пиццу, но есть мы не начинаем, ждем острое масло. Он наливает и мне: буквально несколько капель.

Пока мы гуляем по набережной, я говорю, что, как и Мойра Орфей, всегда знаю, когда меня мучает зависть. Только у меня не пицца с тунцом, а палец ноги. Всякий раз, когда я кому-то завидую, большой палец на левой ноге тут же вздергивается.

– Только на левой?

– Только на левой.

– Ну, приведи пример.

– Реклама стиральной машинки: одежда в барабане превращается в рыб в океане. Глазом не успеешь моргнуть, а вместо шарфа уже медуза. Помнишь?

Он не помнит.

– Я, как ее увидел, сразу почувствовал, что ботинок жмет.

Он закуривает, предлагает сигарету и мне, пару раз затягивается:

– Завистлив ты, значит…

– Случается.

– И чего, прости, тебе не хватает?

– Да какая разница… Хочет человек что-нибудь иметь, вот и завидует.

– В смысле? Что иметь?

– Мне-то почем знать.

– Ту самую женщину?

– Например.

– Квартирку в Лондоне?

– Угу.

– «Оскар» за рекламу?

– Пожалуй.

– А дальше?

Я подмигиваю:

– Сам знаешь.

Он вдруг замедляет шаг:

– Твоя страсть.

– Да ладно, я пошутил.

Но он уже развернулся и торопливо ковыляет прочь.

– Да шучу я, Нандо!

– Никакие это не шутки, бестолочь, – его щеки снова ввалились. – Выходит, зависти твоей не что-то одно нужно.

– Ну-ка, ну-ка…

– Ей нужно все и сразу. – Он останавливается. – Завладеть тобой, Сандро Пальярани, завладеть целиком и полностью, со всем твоим дерьмом.

Я молча затягиваюсь сигаретой. Он бросает свою, не докурив:

– А по-моему, в конечном итоге нам нужны-то всего две-три вещи, ради которых мы в этот мир и приходим.

– Ну ты философ.

– Ну ты дубина.

Дальше мы идем порознь, а вокруг вяло шевелится Римини. Вот уже два десятка лет мы ждем июльской толчеи, что в былые времена, года до 2002-го, наступала еще в мае. Я спрашиваю, не взять ли мороженого, он ворчит, что ему и так неплохо, а когда я беру себе, сердито фыркает при виде сливок и губы облизывает.

– Что до меня, я, пожалуй, позавидовал, когда Николини тот участок купили.

– В Сантарканджело?

– Повезло им, что уж тут говорить.

– А я на днях с Даниеле виделся.

– И как он?

– В перерыве между гастролями.

– Видел его по телевизору в какой-то фантастике. – Он колеблется, куда свернуть. Подталкиваю его в сторону пьяцца Триполи, одновременно ускоряя шаг, и мы углубляемся в лабиринт улочек, стекающихся от ресторана «Баунти» к площади. В какой-то момент он вдруг притормаживает, заскакивает в табачную лавку. Выходит с зажигалкой и тут же принимается впустую крутить колесико, сыпля искрами: как мальчишка, ей-богу, о чем я ему и говорю.

– Эх, молодежь. Все она, зависть проклятая! – Перейдя площадь, мы оказываемся у церкви. Доев мороженое, я выбрасываю салфетку и поднимаю глаза на «Атлантиду»: там открыто, в дверях маячит седовласая дама.

– Ну что, – спрашиваю, – поворачиваем обратно?

– Погоди, дай что покажу.

И он ведет меня прямо туда. Седовласой даме заявляет, что я его сын, которому он хочет показать настоящее веселье. Дама улыбается, и вот мы уже на лестнице. Народу – не протолкнуться, музыки нет, из кондиционера сквозит в затылок. Спустившись на добрую сотню ступенек, оказываемся в огромном зале. Танцпол где-то в глубине.

– Вот, – говорит он.

Сзади уже напирает толпа, от пятидесяти и старше, редко моложе, у всех в руках ковбойские шляпы. Он машет мне в направлении барной стойки и вскоре уже вовсю болтает с девицей в жилетке поверх белой рубашки.

14Каскé – позиция в танце, главным образом в танго: партнерша запрокидывается назад, опираясь на левую руку партнера.
15Гаэтано Ширеа (1953–1989) – итальянский футболист, один из лучших защитников в истории футбола, чемпион мира 1982 года.
16«Дилан Дог» – популярный итальянский ежемесячный комикс в жанре ужасов, выходящий с 1986 года. Главный герой – лондонский частный детектив Дилан Дог.
17«Максибон» – популярный в Италии десерт, сэндвич из печенья с прослойкой мороженого.
18Шейкерато – холодный эспрессо с сахаром, льдом и лимоном, взбитый в шейкере.
19Мойра Орфей (1931–2015) – итальянская цирковая артистка, актриса и телеведущая.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru