Марк Зайтуновский
Не донские рассказы, или Время колокольчиков
«Есть в этом высшая справедливость», – утвердительно и периодически повторял себе бывший торговец нижним бельем и куртками Альберт Ринатович, входя в очередную опустошенную квартиру, насквозь пропахшую дешевым табаком и пропитанную духом нереализованных, пущенных под откос и скорченных человеческих судеб. «У таких людей нет будущего, но они могут помочь устроить настоящее другим», – глядя участливым взглядом на очередного клиента и, произнося своим тихим елейным голоском, совсем другие фразы, хладнокровно и рационально констатировал Альберт Ринатович.
* * *
Скарб нестарого неудачника, бывшего заключенного и почти спившегося Саши, поместился в одном небольшом грузовичке. В новую жизнь он взял самое необходимое на первое время: телевизор, музыкальный центр, несколько табуретов, стул, три мешка с вещами, посуду, оставшийся от родителей кухонный гарнитур и письменный стол, за которым в далеком и счастливом детстве он решал задачки, писал домашку по русскому, рисовал, а его окружали любящие и любимые мама и папа.
Все остальное он решил приобрести на новом месте, зачем перевозить старье…
Сам Саша ехал на новое место в автомобиле Венера старшего сына Альберта Ринатовича. Альберт Ринатович в этот раз не стал помогать в переезде и попросил об этом сына. Он сполна выплатил обещанные Саше деньги, Саше, который стал уже отработанным клиентом и пройденным этапом. Сам же помчался рассматривать новый вариант, новую квартиру, нового «сашу», снова воплощать в жизнь приговор «высшей справедливости».
Венер был внешне похож на своего отца. Он был чуть выше среднего роста, поджарый с постоянно улыбающимися глазами, как у Альберта. Его круглое, но не толстое лицо так же, как и руки покрывали веснушки, зубы были ровные, но мелкие, голос тихий. Всю свою жизнь он, как и отец никогда не лез «на рожон». Будучи подростком, когда мальчишечья кровь бурлит, а подростковый максимализм и тщеславие толкают на безрассудные поступки и разного рода геройства и драки, Венер, как правило, оставался в стороне, его это не цепляло, казалось, что он ждет лишь определенного момента, когда можно будет начать реализовывать то, что он уже давно для себя решил.
Он был молчалив, но в его молчании слышалось стремление и уверенность, что он любой ценой дойдет до, только ему ведомой, цели. Он не планировал разбазаривать свои внутренние силы на подростковые глупости, он их оберегал.
Венер не был ни трусом, ни слабаком, при необходимости мог подраться, а порою, подавшись-таки давлению компании был способен совершить поступок, явно не вписывающийся в его программу жизнеустройства, и имеющий в потенциале самые нежелательные последствия. Поэтому он старался держаться особняком и со временем, постепенно, незаметно для компании, совсем удалился от своих дворовых и школьных друзей.
Венер четко понимал, что все его забавы, все эти компании, дружбы, симпатии всего лишь промежуточная станция, которая, пока мы на ней ждем отправки своего поезда, вроде и интересна и есть на ней, что-то любопытное и особенное, можно с кем-то даже познакомиться, тепло и задушевно поговорить. Однако, трогается твой поезд, ты запрыгиваешь в свой вагон и из тамбура, пока проводник не закрыл дверь, машешь собеседнику рукой, как самому закадычному другу, а расставание с ним кажется несколько болезненным, но стоит тебе направиться в свое купе, как, еще не дойдя до него, уже забыл и лицо станционного собеседника, и тему задушевной беседы, да и сама станция растворилась в твоей памяти, в твоих многочисленных мимолетных впечатлениях. Ты вновь занят только конечной целью твоего путешествия…
Такова участь всех промежуточных станций, полустанков, людей!
Вот и сейчас по правую руку от него сидел «промежуточный», нет, не полустанок и, тем более, не станция, а так ничего не значащий персонаж, на котором, почему-то пришлось приостановится, потратить свое личное время, чуть-чуть притормозить и…не больше!
В грузовичке ехали два Сашиных приятеля, помочь выгрузить вещи и занести их в новую квартиру. Венер не посадил их к себе в машину.
* * *
Саша молча смотрел в сторону, на мелькающие придорожные деревья, был слегка напряжен и о чем-то думал. Непростые и смешанные размышления о будущем вдруг приутихли, сами собой отошли на задний план. Он почему-то вспомнил, как давным-давно, в один из поздних летних вечеров отец Саши пришел домой сильно избитый: у него была разбита голова, сломан нос, на руке не было часов «Луч», с него сняли дешевую мастерку китайского спортивного костюма, футболка была в крови.
Саша плакал, рвался на улицу, с диким желанием найти и покарать тех подонков, кто обидел и унизил его отца, но куда бежать и где их искать он не знал, таких не то волчьих, не то обезумевших человеческих стай тогда появилось слишком много. Мальчик страдал не от того, что у его отца сотрясение мозга и сломан нос, нет, он страдал от того, что его отца, добрейшей души человека, унизили и, скорее всего, такие же, как и он сопляки и, что он-сын не может ничего сделать. С тех пор к чувству какого – то необоснованного внутреннего одиночества прибавилось чувство беспомощности и незащищенности.
Отца этот случай здорово подкосил, он все больше молчал, был печален и даже когда смеялся, что стало редкостью, глаза оставались грустными и потускневшими, не было в них жизни, в них читался немой и мучительный вопрос: «А зачем нужна такая жизнь?..»
Через год отец Саши умер от инфаркта. Он лежал в гробу в своем старом выходном костюме, выражение лица было спокойное, но сквозь закрытые и холодные веки прорывался, так и не озвученный за последний год жизни вопрос, прорывался и продолжал жить, жить в воздухе, жить в уме и сердце Саши: «А, действительно, зачем все это?».
Зачем-то пригласили священника, настояла на этом какая-то подруга мамы, тогда это стало модным. Не важно верил в Бога – не верил, ходил в церковь – не ходил, главное, чтобы был крещенным. Отец Саши был крещен еще ребенком, в деревне.
Нестарый и нетолстый поп лет сорока – сорока пяти, в черном подряснике поверх, которого висел большой четырехконечный крест, уверенным шагом зашел в комнату, где стоял гроб, без лишней суеты, испросив на ходу разрешение и получив ожидаемый ответ: «да, конечно», разложил на стоявшем в углу оставшимся от бабушки комоде необходимые для предстоящего действа предметы: кадило, уголь, книжку-требник, ладан, горсть земли в полиэтиленовом мешочке. Его помощник молодой парнишка с абсолютно равнодушным выражением лица, резко контрастирующем с лицами всех присутствующих в комнате, со знанием дела воткнул четыре свечи в гроб: у изголовья, по обе руки и со стороны ног, тут же их зажег, разжег кадило, которое передал священнику, облаченному по верх подрясника в епитрахиль и поручи.
Отпевание началось, священник, что-то басил, размахивая дымящимся кадилом, в определенные моменты в его басистое пение вливался более тонкий голос парнишки – помощника. Несколько женщин, которые присутствовали на отпевании, держали в руках горящие свечи и с грустными лицами смотрели на усопшего. Со стороны казалось, что смысл молитвословий, изливаемые попом и его помощником, не проникали в их умы и сердца, они думали о чем-то своем, но, как-то связанным с отцом Саши.
Отпевание закончилось. Саша, сам не зная почему, внимательно наблюдал за священником, который торопливо снимал богослужебные одежды, скручивал кадило и одновременно осматривал комнату сашиной двухкомнатной квартиры. Саша заметил, что взгляд священника был беглый, но цепкий и внимательный.
Было не понятно, что пришло на ум батюшке после осмотра, но только перед тем, как уйти, держа в левой руке свой чемоданчик, он подошел к маме Саши и, что-то тихонечко ей сказал. Саша видел, как мама, словно проснувшись широко открыла глаза, замотала головой со словами: «нет, нет, да вы что?». Но батюшка, стоявший спиной к Саше, по-видимому, был убедителен, мама скоро успокоилась и прослезилась. Священник своей правой рукой пожал руку вдовы, а потом перекрестив её, быстро зашагал к выходной двери. Мама проводила его полными слез глазами, её руки были согнуты и что-то сжимали в зажатых кулачках. Чуть позже Саша узнал, что батюшка вернул маме деньги за отпевание отца, а на ее категорический отказ строго сказал: «Купите сыну, что-нибудь, он отца потерял, ему и вам сейчас очень непросто…я знаю». «Странно, – подумал Саша, говорят, что попы жадные».
Мужики, друзья отца курили в подъезде, пока их умерший товарищ, поддерживаемый молитвами священника, настраивался на вечность. Ну, не мужское это дело Богу молиться, подпевать попу – это для женщин, они слабые, им Бог нужнее.
* * *
ПТУ Саша так и не окончил, потому что на втором курсе сорвал зимой шапку у женщины, получил за это срок и отправился в колонию для несовершеннолетних.
Профессиональные училища к тому времени представляли собою сборище подростков большинство, из которых абсолютно не думали о получении профессии, а остервенело жаждали самоутвердиться в этом неуклонно дичающем мире. Их умы, сердца и воля были подчинены одной цели – доказать себе и всему миру: «Я смел, дерзок, силен, нагл, никого и ничего не боюсь»! А для этого не нужно образования, не нужно специальности, необходим лишь небольшой набор сомнительных качеств, благодаря которым и получится выжить в городских джунглях.
«Детям подземелья» девяностых казалось, что «джунгли» заселены только матерыми хищниками, которые явно, так сказать, с открытым забралом, разрывают свою добычу на куски, забрызгивая кровью все что рядом. Вот и старались они взрастить в себе таких хищников: зубастых и безжалостных. В конце концов: «Кто сильней, тот и прав»!
Не замечали они, что шаг за шагом в своем безумном стремлении быть сильней, они превращались в беспощадных особей нечеловеческого, а звериного мира. Ослепленные самолюбованием они не замечали очевидного, – «джунгли» населены не только плотоядными монстрами, но и скользкими незаметными пресмыкающимися, которые терпеливо ждут своего часа и живут лишь тем, что, незаметно подкрадываются к намеченной жертве, хладнокровно её душат, сладострастно наслаждаясь агонией умирающего.
Мама Саши осталась вдовой навсегда. Она честно, но по-матерински однобоко, любила своего сына, поддерживала его всю свою жизнь.
Саша же со всей юношеской искренностью рванул по пути ведущему в никуда. Мать не оправдала этого выбора, но не остановила сына – не смогла, лишь тихо страдала от ясного понимания того, к чему приведет выбранный путь… и всегда, всегда была рядом.
Её не стало несколько лет назад.
* * *
Диалог между Венером и Сашей не удался, да к нему никто из них и не стремился. Венер торопился скорее закончить дело, ведь бо́льшую часть вырученных от этой сделки денег, отец обещал дать ему на развитие бизнеса.
Венер рос как предприниматель, расширял свою деятельность, увеличивал свой оборот. Саше же спешить было некуда, он знал, что неотвратимое будущее его обязательно настигнет.
По пути Венер ни разу не остановился, и через полтора часа они были на месте. Саша въехал в свою «новую жизнь» в небольшой городок соседней области, с банкой пива в руке, которую купил еще на малой родине, но так и не выпил по дороге.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Альберт Ринатович, как и обещал, помог сыну с деньгами. Венер выкупил расположенный рядом к его автомастерской ангар, оборудовал его под автомойку. В городе появилось еще четыре рабочих места – четыре семьи получили стабильный доход, несколько комфортней стало клиентам автомастерской Венера Альбертовича, налоговая служба приобрела платежеспособную единицу, у детей собственника подросли и, без того не маленькие шансы, вырасти образованными, достойными людьми, стать полезными и нужными членами общества, как их отец и дед.
Альберт Ринатович был доволен собой, его сердце распирало удовлетворение: он, а никто иной, творец счастья своих детей и внуков.
* * *
В пустой, со сломанными замками на входной двери, однокомнатной квартире, небольшого депрессивного городка, на полу, которой валялись пустые бутылки из-под самогона и окурки, – в промозглый, хмурый, октябрьский день, на продавленном диване лежал Саша. Его желтый цвет кожи, вспухший справа живот, взгляд полный тоски, страдания и мучительного одиночества, обращенный в пожелтевший, прокуренный потолок, сухо и обреченно говорили: «не вышло, не получилось узнать, что такое счастье!»…Жить Саше оставалось несколько дней.
ЭПИЛОГ
«И так же вот несчастного сына твоего не пощадят, скажут ему правду в лицо, как я тебе говорю. Чего ради жил? Что сделал доброго? И сын твой, как и ты теперь, не ответит…»
Максим Горький «Мещане».
Простая история
«Мир пробудился от тяжелого сна,
и вот, наступила еще бо́льшая весна».
Егор Летов
Женю не то, что бы избивали, над ним издевались; оскорбляли, унижали в сочетании с ударами кулаками, пощечинами и пинками то в голову, то в туловище, то по ногам, – то сильно, так что у парня плыло в глазах, то не очень, отмечался каждый из пяти участников расправы. Это больше напоминало желание выплеснуть из себя накопившуюся злобу, подогреваемую друг другом и не понятно откуда взявшемся садистским азартом.
Поводом для этого безумия стал пионерским галстук, который Женя не стал снимать и выходить из пионерской организации школы, как это сделали большинство ребят и девчонок из его класса и параллели. Его поступок был несколько странным, Женя не был ни активистом, ни общественником, ни безгрешным пионером. Он просто для себя решил: «Я носил его пять лет, я в комсомол не собираюсь, а за два месяца до окончания школы снимать его, только лишь потому что, вдруг это стало, чуть ли не обязательным, нет смысла, не хочу». Женя никогда не был тихоней, но внезапно околдовавшая всех мода на развязанность, хамство, уголовный сленг и принципы, как среди ребят, так и девчонок, его не впечатляла и не завораживала.
Деградация, въедавшаяся словно ржавчина, в фундамент человеческих и товарищеских отношений своей соблазнительностью внутренней расслабленности и раскрепощенности, не щадила никого: сигареты, мат, интересы на уровне инстинктов, возведенные на пьедестал для поклонения, и песни про Олю, которая не слышала про СПИД под идиотский смех слушающих, – была ему страшна и противна.
Он не совсем понимал с чего ради, вдруг, в одночасье стал нормой запах табака в классных кабинетах после перемен. Учителя, первое время справедливо протестующие, в итоге вынуждены были смириться с этим. Растерянные преподаватели молчали уже даже тогда, когда опаздывающие на урок ребята тянули за собой шлейф табачного запаха по всему классу, пробираясь к последним партам. У Жени не укладывалось в голове почему о идеалах мужской твердости и порядочности стали поучать фиксатые с изрисованными телами дяди, а их мнение за последние несколько лет стало считаться истинным, – не мнение деда ветерана, не мнение отца семейства, мастерящего по весне скворечники, а именно их мнение. Он не понимал почему он трусил и молчал, когда под радостный хохот всего класса, на растерянную пожилую учительницу среди урока напирал со зверским лицом и огнетушителем в руках ворвавшийся в класс их одноклассник? Ему было противно слышать истории, как старшие дворовые хулиганы подстерегали интеллигентных мужчин учителей, так и не научившихся драться, и унижали их все под тот же мерзкий хохот окружающей шпаны, среди которой были и ученики этого самого учителя.
* * *
«Ты чё, Женек, чертом стал? Сними эту тряпку», – дыша в лицо перегаром, смешанным с запахом табака, сквозь желтые щербатые зубы, прошипел парень, учившийся на год младше, брезгливо держась двумя пальцами, за один из свисавших кончиков красного галстука. Тот парень, который всего два года назад в своем классе был избран председателем Совета отряда, тот, кто, в числе других активистов школьной дружины, организовывал пионеров всей параллели для почетного караула у Вечного Огня самой главной площади города в День Победы, тот, кто в День Пионерии, когда-то гордо гулял по улицам в красном галстуке, в пилотке и пионерской белой рубашке с короткими рукавами.
Женя смотрел в его затуманенные глаза и ему становилось все страшнее и страшнее, от той мрачной внутренней перемены, которую он вдруг разглядел.
Такие ребята, как Игорь, не открывшие или просто до времени не догадавшиеся о темных, прожорливых потребностях своей сущности, заставляли считаться с собою не благодаря своей харизме, смелости, силе, преданности, способностью на благородный, пусть даже с их понимания благородности и чести, поступок; они были заметны и востребованы в подобных компаниях, благодаря еще не реализованной, не выплеснутой, но дико рвущейся наружу готовностью на подлость, коварство, предательство, умело замаскированной под их же понятие порядочности. Она рвалась из них, хладнокровно выплевывая излишки в окружающий мир, отравляя своей вонью все, во что впитывалась. Таких интуитивно боялись, даже заматеревшие хулиганы-заводилы, звериным нутром чувствуя, исходящую от них опасность, боялись и одновременно приближали к себе.
«Да, чё ты с ним базаришь, братан? – и Женя получал удар в скулу от стоящего в шаге от него приятеля Игоря. Удар был нанесен так, что, Женя, зажатый в углу подъезда девятиэтажного дома, ударился противоположным виском о стену, его повело, но он не упал. «Сними свой вонючий ошейник, Кибальчиш! – и, зажав галстук в кулак, ударивший парень сильно тряхнул и без того потерявшегося от удара Женю. Женя сделал попытку сорвать его руку с галстука и тут же получил удар от Игоря с другой стороны: «Куда ласты тянешь?». Женя от неожиданности и боли вскрикнул: «Ай, блин», и стал съезжать по стене на пол, хватаясь за голову. Раздался хохот. Задорно засмеялись не только избивающие, но и трое их дружков, которые сидели на ступеньках, поигрывали на гитаре какие-то дворовые песенки и равнодушно наблюдали за расправой над несговорчивым пионером со стороны.
Женя знал приятеля Игоря, он был на несколько лет постарше и проживал в соседнем дворе. «Я из-за таких, как ты краснопузых натерпелся на малолетке», – прохохотавшись и, закурив, выдавил из себя игоревский дружок.
* * *
Странное и парадоксальное существо – человек, всю свою жизнь с детства и до гробовой доски он стремиться к удовольствию, комфорту, сытости и спокойствию, какой бы образ бытия не выбрал, при этом прилагая максимально усилий, чтобы исключить из своей жизни все этому мешающее. Но, несмотря на это, тоскует он в душе по лишениям, трудностям, страданиям, борьбе, наверное, потому что, в каждом человеке на генном уровне заложена потребность в некоей жертве ради кого-то или чего-то, ради идеи, ради мечты, а жертва всегда сопряжена с неудобством, со страданием бо́льшим или ме́ньшим, иногда с болью, а порою и со смертью. Но, проживая жизнь пустую, сытую или бестолковую, в которой жертвенная потребность не может быть реализована в принципе, человек начинает ощущать некоторую опустошенность, бесцельность и бессмысленность своей жизни, отчего ему вдруг становится мрачно и тошно, но признаться самому себе в бессмысленности своего времяпровождения, которое он гордо называет «мой жизненный путь», ему очень страшно, ведь за этим признанием – пропасть, от которой надо либо отгребаться изо всех сил обратно, тем самым признавая ошибочность прожитых лет, либо прыгать в черную бездну. И вот, не решаясь ни на первое ни на второе, человек лихорадочно бросается искать в своей пустой жизни хоть, что-то похожее на лишение и благородное страдание из-за людской несправедливости, к примеру, где он выступает незащищенным от злобы агрессивного мира, либо его страдание и жертвенность сопряжена с какой-то высокой, как он считает, идеей…да, да идеей, мечтой с тем, что не потрогаешь и не съешь, – а такая степень жертвенности дорого стоит. Но, что самое отвратительное во всем этом, так это то, что, чем тотальнее человек не способен на мало-мальски благородную жертву, тем он сильнее и фанатичнее, начинает верить в ту картинку о себе, которую он сам нарисовал в своем воображении, верить беззаветно, верить с сжатыми до онемения кулаками, верить до боли в скулах, верить до ненависти ко всем, кто хоть на грамм сомневается в правдивости такого рисунка. Ему становится жизненноважным, что бы все, кто его окружают знали, даже если этого не было в реальности, как он страдал, был в лишениях, под прессом людей и обстоятельств, как он умирал от голода, был убиваем, но, скрипя зубами, вопреки всему выстоял, не сломался, не заплакал, не предал и…остался человеком. Его личность растворяется в этом мираже о себе, и он, опиревшись на иллюзию о своей жертвенности, с высоты созданного им же фантома, вдруг обнаруживает в себе право судить окружающих, вешать ярлыки умершим и даже вершить судьбы тех, кто не дорос до его представления о порядочности.