Мария Зайцева
Убери руки, малышка
3
– Опять ты? Какого хрена ходишь здесь?
Она красивая. Высокая, с нервными пухлыми губами и темными волосами. Подходит ему очень. Прикуривает, прикрываясь от ветра, коротко смотрит на меня. Зло.
Я ее понимаю. Наверно. Или нет?
Когда рядом с твоим парнем постоянно трется не-пойми-кто… Наверно, это напрягает. Но она же должна осознавать, что я ей – не соперница? Хотела бы… В глупых ночных мечтах…
Но нет. Я – всего лишь маленькое, глупое не-пойми-кто, помогающее ее парню с самыми обыденными вещами.
– Я работаю здесь.
Отхожу подальше, тоже прикуриваю. Раньше не водилось за мной такого. Здесь научилась, в больнице. Иногда только это выручает.
– Работает…
Она отбрасывает сигарету, идет ко мне. Стремительно. Темный плащ красиво развевается при каждом шаге. Модель с подиума. Звезда. Боже, какая они красивая пара!
Невольно представляю их вместе, и сердце болит.
Наверно, потому, что нас с ним вместе представить не могу.
Не складывается.
Он – слишком красивый. Мужественный. Такой… Господи, при одном воспоминании, как смотрел он на меня тогда, возле горящего дома, сердце останавливается…
А я… Обычная. Самая простая.
Я смотрю в красивое, немного хищное лицо его девушки и не понимаю ее неприязни ко мне.
– Я вижу, как ты работаешь! Крутишься вокруг него… Момент ловишь? Да? Забудь. Ты ему нахрен не нужна, поняла?
– Поняла.
– Еще раз увижу, как ты возле палаты ошиваешься, пожалуюсь, и тебя уволят! Поняла?
– Поняла.
– Свободна.
– У меня еще перерыв.
Демонстративно затягиваюсь своей дешевой сигаретой и выдуваю ей дым в лицо. Пошла ты!
Морщится и уходит.
Смотрю, как она спускается с крыльца, как полы плаща бьют по голенищам высоких сапог.
На эсэсовку похожа.
Из старых советских фильмов.
4
– Слушай, давай в нормальную больницу, Петь. Ну сколько можно? Отец уже все понял давно. Простил.
– Я не простил. Хватит об этом, Лан.
Я замираю возле приоткрытой двери в вип-палату.
У нас обычная районная больница, вип – это значит один пациент в палате и есть старый телевизор. Здесь еще и туалет. В принципе, условия – царские. Куда она уговаривает его перевестись? Зачем?
– Не хватит! Здесь нет должного ухода, квалифицированного персонала! Здесь, воняет, наконец!
– Всего мне хватает. Иди ко мне. Я скучал.
– Петь… Тебе же нельзя…
– Что нельзя? Касаться тебя, да? Можно. И давно уже нужно. Иди ко мне…
Шорох, возня… Мои щеки пылают так, что сейчас подожгут халат! Надо уйти! Надо! Потом приберусь…
– Нет, Петь… Нет…
– Почему? Что не так?
– Ну… Я думаю все же, что еще рано… И ты… Не поправился… Навредить себе…
– Да? А, может, все дело в моей обгоревшей роже?
– Нет, ну что ты! Петя, нет!
– А почему ты не смотришь на меня, а? Почему не целуешь? Не хочешь? Слишком страшный?
– Петь…
– Пошла вон отсюда.
– Петя…
– Вон!!!
Господи, ему же нельзя кричать! У него – легкие! И горло!
Не думая больше ни о чем, врываюсь в палату, смотрю требовательно и злобно на нее. И на него.
– О, вот и твоя сиделочка!
Лана, некрасиво скривив красивые губы, презрительно выплевывает слово за словом.
– Караулила под дверью, да? Ждала?
Я молчу. И даже не смотрю на нее. Она – вне зоны моих интересов.
Петр сидит на кровати, уткнувшись взглядом в ладони. Они целые, не обгоревшие. Не то, что у его коллеги, которому уже сделали несколько операций по пересадке кожи. У Петра пострадало только лицо и легкие. Потому что маску не надел.
– Ну что, дождалась? Все, он весь твой! Я ему не нужна! А ты – попытай счастья!
Голос Ланы дрожит. И рассыпается на мелкие острые иглы. Они под ногти впиваются. Древний метод пытки такой был.
– Пока, Петенька. И знаешь, ты прав. Не могу я тебя целовать. Не могу. Прости. И встречаться, с тобой таким – тоже. Может, вот она – сможет. А я – нет. Я молодая, я жить хочу. А не возле тебя сидеть. Прости, что так…
Она выходит.
А Петр даже не смотрит на нее. Словно и не замечает, что ушла. Сидит, разглядывает руки.
Лицо его, с шрамами, натянутой, словно на барабан, нежной нездорово-розовой кожей на местах обширных ожогов, похоже на маску. Без ресниц, бровей, губы в струпьях.
Я вспоминаю, как заставляла его есть через трубочку кашу, потому что рот нормально не открывался. И жевать нельзя было. Как прятала от него зеркала. И врала, что все вполне хорошо. Хотя нет. Не врала. Потому что он как был красивым, так и остался. И сейчас он – красивый.
Никакой огонь этого не сожжет.
Я хочу подойти к нему, обнять. Сказать, что Лана – та еще сучка. И что не надо ее слушать! И что…
Но вместо этого начинаю прибираться. Гремлю ведром, и Петр, наконец, поднимает взгляд.
– Пошла вон тоже.
– Я работаю.
Его тон, его слова. Бьют. Так, как не каждый кулак долбанет.
