Мария Зайцева
К черту 8 марта!
Глава 3
– Мария Дмитриевна, еще один, – медсестра Леночка заглядывает в кабинет, делает страдательное выражение на мордашке и явно сочувствует.
Машка отрывается от экрана компьютера, бросая изучать снимки, присланные из рентген-кабинета, оценивает лицо Леночки, вздыхает.
– Что там?
– Колото-резаное и сотрясение, похоже…
Машка встает, пытаясь сдержать тяжкий вздох и недобрым словом поминая проклятый женский праздник, который никогда не проходит спокойно.
Правда, в последние три года она не может даже пожаловаться на то, что это все не она, это все праздник дурацкий виноват, потому что профессию выбрала не самую подходящую.
И стабильно выпадающее на Восьмое марта дежурство – это так… Это уже даже не кажется смешным и принимается с философской обреченностью.
Ну не ее праздник, чего уж там…
Надо понять и принять. И отпустить уже, черт…
Хотя, это Восьмое с самого начала претендует на эксклюзив с последующими длительными реанимационными мероприятиями: стерилизацией коньяком, целебным суточным сном и, желательно, массажем. Если не внутримышечным, потому что ответственный за внутримышечный проводит этот праздник в кругу близких людей, строя из себя примерного семьянина и любящего мужа, то хотя бы такой… Поверхностный.
Но до подруги-массажиста еще надо добраться, а потому Машка сейчас мечтает, чтоб смена, так по-дурацки начавшаяся, все же порадовала хоть какой-то лояльностью к ней, затурканной до невозможности, не выглядящей на свои двадцать четыре, женщине…
Это ей завотделением сегодня такое заявил, вместо поздравления. Так и сказал: “Вы же молодая девушка, Мария Дмитриевна, что ж вид-то у вас, словно сорок лет уже перешагнули?”.
Скотина.
Машка чуть морщится, вспоминая утренний разговор с начальством.
Мельком косится на зеркало, перед тем, как выйти из кабинета. Ну да, отражение не радует.
А все почему? А все потому, что высыпаться надо… И меньше работать… И вообще… Не здесь работать.
Хотя, судя по разговору с начотдела, последнее как раз скоро и случится. Очень уж неудобная подчиненная из Машки получилась… На утренних пятиминутках вопросы бестактные задает, молчать не умеет, когда начальство гневаться изволит, в кабинете с начальством оставаться в приятной компании отказалась… Плохой специалист, плохо в Москве интернов учат…
Вот и получает Машка одни выговоры и лишения премий. И смены праздничные, конечно же, все ее. А чего молодому специалисту скучать одной на праздники? Семьи нет, детей нет… Только мама, да и та лежачая.
Машка все же морщится, с досадой ловит себя на этой гримасе и поправляет маску на лице.
Нет ничего более действенного для исправления внешности, чем медицинская маска.
Вот и сейчас помогает.
В коридоре нарастает шум, гомон сразу нескольких мужских голосов, среди них особенно выделяется один, жесткий, командный, он перекрывает остальные, в том числе и виноватый говорок Леночки.
Это еще кто такой громкий распоряжается в ее смену?
Машка, еще раз проверив маску и шапочку, выходит в коридор.
И сдерживает тяжкий вздох, увидев у кабинета первичного приема нескольких здоровяков в приметном камуфляже.
Опять…
Это не судьба, это просто день такой…
И глупое стечение обстоятельств.
С какой стати именно Восьмое марта выбрали несколько компаний, чтоб провести масштабные мероприятия, Машке до сих пор непонятно. И как им это разрешили власти, тоже. Хотя, с этим-то как раз яснее ясного. Коррупция, матушка, куда ж без нее…
Но в любом случае, кем надо быть, чтоб одновременно разрешить проведение хоккейного матча, концерта популярной группы и фестиваля автозвука? И все это в их не самом большом городе, в женский праздник, когда все развлекательные заведения переполнены веселыми женщинами, жаждущими любви? Да они сами по себе – оружие массового поражения, а тут еще и отягчающие обстоятельства в виде массовых скоплений мужиков… Ну, и мартовский гололед никто не отменял, естественно.
Так что с утра плотненько пошли сломанные ноги, руки, растяжения, ушибы и сотрясения, а вот после обеда и к вечеру ближе повалили болельщики, зрители, фанаты, празднующие женщины и полиция.
Последних прямо ненормально много было, Машка весь вечер в легком удивлении провела.
И вот сейчас, ночью, вроде уже основной поток прошел, теперь только ждать перепивших, перегулявших, и колото-резаные, конечно, потому что женщины любят, когда за них сражаются.
И надо же, опять полиция! Или не полиция?
Машка подходит ближе, щурясь на знаки отличия на пестрой форме мужчин, но понять ничего толком не может. Не ОМОн, не Альфа… Что-то еще, странное. Ну, да и Бог с ними.
Главное, осмотреть пострадавшего. А перед этим унять крикливого.
Этот самый крикливый, скорее не крикливый, а просто очень громкий, привыкший командовать, жестко строит бледную Леночку, требуя немедленного осмотра своего бойца, причем, не рядовым травматологом, а ведущим, и оказания помощи по всем фронтам, иначе тут будет сейчас очень громко!
– Здесь и без того чересчур громко, – вклинивается Машка в разговор, не скрывая агрессии, потому что Леночка, буквально месяц назад пришедшая на практику из медучилища, того и гляди грохнется в обморок. А это никуда не годится. Леночка – ее, Машкина, подчиненная, ей ее и кошмарить! – Будьте добры, смените уровень децибел. Здесь больница, а не плац.
В коридоре наступает мертвенная тишина, а все присутствующие, словно по команде, поворачиваются к ней. И лица у них такие, что, будь Машка попугливее, то уже отступила бы на шаг назад.
Но Машка только вскидывает подбородок, осматривая по очереди всех военных и особенно того самого, громкого.
И замирает, не моргая… И ощущает, как сердце, пару раз предупредительно стукнув, падает к пяткам.
Потому что на нее смотрит Сашка Светлов.
Повзрослевший, заматеревший какой-то, приобретший к своему немалому росту еще и серьезную весовую, похоже… Или это форма так прибавляет размер?
Небритый, грозно хмурящий брови, с жесткой линией губ… Но это именно он, Сашка.
Тот самый, что в двенадцать лет провожал плачущую Машку до дома и подарил малиновый блеск для губ, так и не попавший в ее руки… Тот самый, что в Машкины двадцать спас от грабителей, а потом так долго и сладко любил ее в съемной халупе, на матрасе, брошенном на пол… Тот самый, чьи глаза, руки и хриплый, восхищенный шепот она иногда видела во сне.
Не часто, нет…
Все же, жизнь в Москве, учеба, интернатура… Это не позволяло грустить, хандрить и рефлексировать.
Так что та ночь вскоре превратилась во что-то эфемерное, сладко екающее внутри при воспоминании. Было в ее жизни, и хорошо…
Хоть что-то хорошее было.
Вернувшись обратно в родной город, чтоб ухаживать за получившей травму матерью, Машка даже не думала о том, что может встретить своего бывшего одноклассника, хотя, на удивление, многих встречала… Из своей старой школы, той самой, откуда перевелась в двенадцать лет.
При встрече не здоровалась, конечно, потому что не сразу узнавала, а потом, когда приходило понимание, с кем пересеклась взглядами на улице, как-то уже поздновато было. А с теми, кого сразу узнавала, не хотелось здороваться и разговаривать.
Например, с бывшей закадычной подружкой Анькой, так жестко подставившей ее тогда, Восьмого марта.
Машка ее, кстати, тоже не узнала бы, если б не пришлось на остановке рядом простоять минут двадцать. И лицо, показавшееся знакомым, выделилось из толпы.
Анька превратилась в неопрятную полнотелую женщину. Вот уж кому не дашь ее двадцать четыре! Она, стоя в двух шагах от Машки, похмелялась ягуаром и выглядела так, словно ее долго-долго возили по асфальту головой.
Машка, узнав одноклассницу исключительно по глазам, торопливо отвернулась, опасаясь, что Анька ее может заметить.
Мать говорила, что родители Аньки, известные на районе предприниматели, владельцы нескольких точек с сигаретами, разорились еще когда Анька в школе училась. Ее мать устроилась работать бухгалтером, там что-то не пошло, и она села за растрату на четыре года. Отец нашел себе другую женщину, а Анька… Анька жила в родительской квартире и прогуливала потихоньку все нажитое добро.
Судя по тому, что увидела Машка, имущество родителей Аньки закончилось, и она теперь зарабатывала самостоятельно. Так, как умела.
А красавчик Семин, говорят, сразу после выпускного убил в пьяной драке человека и сел на пятнадцать лет…
Короче говоря, как-то не особо приятно было Машке встречать одноклассников…
Она все это время старательно не думала о том, что могло быть с Сашкой Светловым. Как сложилась его жизнь? Учитывая тот образ жизни, что он вел… Машка не хотела узнавать, не хотела лишнего…
Сашка оставался для нее чем-то невероятно приятным, светлым, словно лунный луч той весенней ночью.
И никогда, ни в каких, пусть и мимолетных фантазиях, не могла Машка предположить обстоятельства, при которых они сейчас встретились…
Сашка мог сесть в тюрьму, это самый логичный вариант, мог превратиться в наркомана, пьяницу, да мог просто погибнуть в какой-нибудь пьяной драке! Это бы не удивило, только расстроило…
Но вот то, что он мог быть военным, причем, явно не простым солдатом, а командиром… Этого Машка никогда в жизни бы не сумела предположить.
Потому теперь, глядя в темные, жесткие глаза, ощущает бесконечное удивление, даже оторопь, пополам с чем-то непонятным пока, трепещуще приятным…
С этим ощущением мы достаем старые свои дневники, перечитываем смешные наивные записи, удивляясь, какими нелепыми были наши детские проблемы, и вспоминая, что тогда они казались нам чем-то невозможным, совершенно не решаемым… А теперь забыты так прочно, что приходится серьезно напрячься, воскрешая в памяти события детства… Эта трогательность, хрупкость даже, те маленькие дети, что до сих пор живут внутри нас и дают о себе знать совершенно неожиданно: знакомой мелодией, старой книжкой, маминым голосом, мурлычащим незатейливую, знакомую с колыбели мелодию…
Машка ощущает, как перехватывает дыхание, а на глаза наворачиваются слезы. Сашка… Светлов… Красивый какой. Большой. Вырос, надо же… В последнюю их встречу ей казалось, что он огромный, куда еще расти… А сейчас… Он еще больше, еще выше.
И не узнает ее. Совсем не узнает.
Смотрит сердито и снисходительно, меряет фигурку в медицинском костюме насмешливым взглядом, удивляясь, что это еще за пигалица смеет тут ему указывать…
